— Что значит нерентабельную утилизацию? — спросила ответственный за исполнение товарищ Малая.
Инженер Лапидис, имеющий два высших образования, строителя и экономиста, сказал, что вопрос о рентабельности и нерентабельности — очень сложный вопрос, без арифмометра здесь не обойтись, и поэтому комиссия не входила в детали.
— Допустим, — нахмурилась мадам Малая. — Но там, на производстве, ты поставил в известность кого надо, или просто сделал: два пишем, три в уме?
Нет, ухмыльнулся Лапидис, он не сделал два пишем, три в уме, но спасибо тоже не получил, наоборот, сказали, пшел вон, своих умников, как вшей у цыгана, не знаем, куда девать.
— И правильно сказали, — подхватила мадам Малая, — надо не слова говорить, а составить акт и положить на стол.
— Что написано пером — не вырубишь топором, — сказал Лапидис.
— Нет, — провела пальцем Клава Ивановна, — ты мне зубы не заговаривай, нам голая проформа не нужна. Если все будут рассуждать, как экономист Лапидис, мы еще через двадцать лет не построим коммунизм. Я вижу, придется посидеть вдвоем, а то у тебя есть привычка тянуть, пока архангел не заиграет на трубе.
— Вдвоем — это хорошо: больше порядка, — поддержал Лапидис.
— Ладно, ладно, — похлопала по плечу Клава Ивановна, — не подхалимничай: мы знаем, что ты умеешь.
Лапидис не обиделся: все, и сама мадам Малая, хорошо знали, что он не умеет подхалимничать.
Через шестидневку Лапидис сам пришел в домком и напомнил, что мадам Малая обещала посидеть с ним вдвоем.
— О! — воскликнула Клава Ивановна. — Я так и знала, что ты придешь как раз когда не надо. Я сейчас не имею времени заниматься твоим делом.
— Моим? Почему моим? — пожал плечами Лапидис, тут же повернулся и сделал рукой адье.
— Подожди, — окликнула мадам Малая. — Сядь, и слушай, что тебе говорят. Есть указание расширить форпост за счет дворовой прачечной, чтобы наши дети имели где играть, а не бегали, как беспризорники. Надо снести капитальную стенку, пробить окно и устроить вентиляцию. Ты должен сделать проект, чтобы мы через десять дней могли утвердить.
— Я? — удивился Лапидис. — Почему я? Пусть делают те, кому положено, кто за это деньги получает.
— А наши дети пока будут бегать, как беспризорники! — поразилась мадам Малая. — Я знаю, тебя лично не печет, твой Адя ходит в музыкальную школу. Но советская власть еще слишком молодая, чтобы все дети могли ходить в музыкальную школу, а жилкоммунотдел будет чухаться с этим пустяком полгода.
— Будет, — подтвердил Лапидис. — Но при чем здесь я?
— Короче, — остановила Клава Ивановна. — Ты не какой-нибудь темный человек, тебе советская власть дала два высших образования, теперь она хочет получить свой долг обратно. Только не думай делать хип-хап, а чтобы все было, как у людей. Не теряй время, садись за работу, завтра я иду искать стройматериалы.
— Идите, — ухмыльнулся Лапидис, — кто вас держит. А сколько материалов и каких, у вас есть смета?
— Ничего, — сказала Клава Ивановна, — пока будет без сметы: возьмем, что дадут.
— А мастера? Где вы найдете квалифицированных мастеров, чтобы делали за спасибо?
— Мы сами мастера, — сказала Клава Ивановна. — Он думает, со всеми надо объясняться, как с ним. Если завтра привезут цемент, можно сбросить его в прачечной или он схватится от сырости?
— Не хвались идучи на рать, а хвались идучи с рати, — ответил Лапидис. — Сначала достаньте цемент.
— С рати или не с рати, не твое дело, — рассердилась мадам Малая. — Отвечай по существу.
Если по существу, сказал Лапидис, то надо сначала протопить, чтобы удалить влагу.
— Ты что, издеваешься! — возмутилась Клава Ивановна. — А где взять уголь, дрова?
Лапидис схватился за голову, захохотал как ненормальный. Клава Ивановна хлопала его по спине и требовала, чтобы немедленно успокоился, а то она сейчас вызовет карету.
— Ивановна, — взял, наконец, себя в руки Лапидис, — ты гениальная женщина, неужели ты не видишь, что самое простое — занести цемент к соседям.
Мадам Малая хлопнула себя по лбу:
— Ты прав, я таки дура. Не только цемент, а известь и доски тоже. Удобнее всего к Чеперухе — ход прямо из подъезда. Гвозди и всякое железо каждый возьмет к себе под личную ответственность, а то разворуют до первого молотка.
— Зачем все сразу? — поморщился Лапидис. — Надо брать по нужде.
— По нужде, — засмеялась мадам Малая, — надо ходить, а брать надо, пока дают. Он думает, диплом — это уже все.
— Брать или не брать — вот в чем вопрос! — вставил Лапидис.
— Даже два диплома — это еще не все, — сощурилась мадам Малая. — Ладно, кончай болтать, садись делать проект.
Через пять дней Лапидис принес проект. В тот же день завезли доски и сбросили в подъезде. Оля Чеперуха сказала: пусть везут обратно — у нее комната для людей, а не дровяной склад.
— Куда обратно? — спросила Клава Ивановна. — Ты даешь себе отчет, что мы эти доски с мясом вырвали?
— Я даю себе отчет, — ответила Чеперуха, — но если, не дай бог, надо будет побежать в аптеку, вызвать скорую помощь, значит, мы должны прыгать через доски?
— Ничего, — сказал Клава Ивановна, — тебе только польза — растрясти немножко свой жир.
— Ой, Клава Ивановна, — застонала Оля, — с вами спорить, надо сначала пуд хлеба скушать. Недаром мой Чеперуха говорит: мадам Малая может поднять покойника и сагитировать его идти за собственным гробом, чтобы лошадям было легче.
— Хорошо, — сказала мадам Малая, — передай ему спасибо за комплимент, а сейчас пусть идет переносить доски. И сама тоже. Надо, чтобы подъезд был свободный.
Через час доски лежали аккуратным штабелем в коридоре у Чеперухи, а еще через полчаса Зюнчик, Олин сын, Колька Хомицкий и Ося Граник сделали себе из них пароход, причем корма приходилась как раз поперек подъезда. На пароходе, поскольку дали гудок к отплытию, заскрежетали якорные цепи, люди, прощаясь надолго, а может быть, навсегда, кричали не своими голосами, из трубы вылетали клубы черного дыма, прочерченные искрами, а все три капитана безостановочно плевали за борт.
Мадам Малая первая почуяла дым и закричала в окно:
— Чеперуха, у тебя горит!
Но Чеперуха не слышала предупреждения, потому что за четверть часа до этого ушла со своим мужем в клуб трамвайщиков, который объединял работников гужевого и электрического транспорта.
Мадам Малая срочно, с ведром воды, спустилась вниз, залила машинное отделение и потребовала, пусть байстрюки немедленно разберут пароход, вернут доски в коридор, как они лежали раньше, а когда Чеперухи придут с гулянки, она поговорит с ними так, что в другой раз им не захочется. Зюнчик, а вслед за ним Колька и Ося, заявили, что они не прислуга и не холуи, чтобы таскать такие тяжести.
— Значит, сюда можно было, а обратно нет?! — возмутилась Клава Ивановна.
Однако все трое повторили в один голос, что они не прислуга и не холуи, кроме того, они не нанимались.
— Буржуи! — еще больше возмутилась мадам Малая. — Буржуйские дети: они не нанимались!
— Я не буржуй, — ответил Зюнчик. — Я не могу быть буржуй: мой папа — тачечник.
— И мы не буржуи, — сказал Колька. — Киселис — буржуй, он не имел права голоса, а наши батьки имели.
— Нет, — стояла на своем Клава Ивановна, — вы настоящие буржуйские дети: вы хотите кушать каждый день белый хлеб с повидлом, а работать не хотите — пусть на вас другие работают. Завтра я зайду в школу и скажу директору, чтобы построили всех детей и перед строем сняли с вас красные галстуки, потому что буржуйские дети не могут быть пионерами.
— Детям нельзя носить тяжести, — сказал Зюнчик. — От тяжестей бывает грыжа.
— Грыжа?! — затрясла кулаками мадам Малая. — А Павлик Морозов?! Он не думал про грыжу, он жизнь свою отдал!
— Его папа был кулак, — сказал Ося, — а мы дети рабочих и крестьян.
— Вы? — поразилась Клава Ивановна. — Вы эксплуататоры. Буржуи. А если человек не буржуй, он любит труд, как воздух. А вы хотите только кушать, пить и какать в свое удовольствие.
— Ладно, — сказал Зюнчик, — мы перенесем доски на место. Как было раньше.
— Мало! — тряхнула головой Клава Ивановна. — Я хочу еще, чтобы Ося дал честное пионерское, что его ноги больше не будет в синагоге.
— Я могу, — сразу согласился Ося, — но без галстука слово недействительно, а я без галстука.
— Зюня, — скомандовала Клава Ивановна, — ты живешь ближе всех, принеси свой галстук, только раз-два.
Раз-два, однако, не получилось, но в данном случае Зюнчик не был виноват: дверь открывалась наружу, и сначала пришлось отодвинуть доски. Колька сказал, дурная работа: сперва выноси, потом опять заноси.
— Уходи, — приказала мадам Малая. — Долой лодырей!
Колька не ушел, наоборот, он тут же первый схватил доску, закричал «взяли!» и сам оттянул в сторону. Затем, с другого конца, стал Зюнчик, они схватили вторую, вслед за ней третью. Клава Ивановна публично признала свою ошибку, когда обозвала их буржуями, и громко запела любимую песню пионеров: мы маленькие дети, мы очень любим труд — для нас минуты эти как светлый сон бегут!
Когда штабель был готов, Зюнчик принес свой нарядный, из чистого шелка галстук, набросили Оське на шею, зажима не было, чтобы не мять узлом, Клава Ивановна сняла с лифа английскую булавку и зашпилила снизу, построила мальчиков по росту, велела подобрать всем носочки, чтобы не получалось, кто в лес, кто по дрова, скомандовала «смирно!», сделала Оське знак и сама приняла стойку смирно.
Оська поднял правую руку над головой, проверил положение большого пальца относительно лба и громко произнес, что перед лицом своих товарищей дает торжественное обещание больше не ходить в синагогу, церковь и костел, который в Лютеранском переулке, а если он нарушит свое слово, пусть его выкинут из пионеров и никто во дворе не играет с ним.
— И пусть на меня падет позор! — сказала Клава Ивановна.
— И пусть на меня падет позор! — повторил Оська.
— Вольно! — скомандовала Клава Ивановна. — Все слышали клятву, и кто нарушит, пускай пеняет на себя. А теперь я передаю доски на вашу личную ответственность. Если кому-то не нравится, выйди и скажи сразу, чтобы все видели и слышали.