— Ефим, — с порога закричал он. — Люди уже забыли, какой у тебя голос!
— Уходите, — прошептал Ефим, — уходите.
— Фима, — Иона готов был заплакать от обиды, — со мной ты говоришь на «вы»! Боже мой, так надо было дожить, чтобы это услышать!
— Уходите, — повторил Ефим, — уходите, ради бога. Чеперуха сел за стол, подпер обеими руками голову и уставился неподвижным взглядом в черный репродуктор на стене. Ефим громко, будто нестерпимая боль, застонал, Иона поднялся, включил радио, передавали «Сказки Венского леса», музыка Иоганна Штрауса, и в комнате стадо как-то веселее.
— Красивая музыка, — сказал Иона. — Слушаешь и не верится, что на земле еще столько бардака. А! Кто бы раньше мог подумать на нашего Ланду!
Ефим сидел на кушетке, ноги по-турецки, глаза блестели, как черный воск под пленкой воды, Чеперуха пожал плечами и сказал: просто не укладывается в голове, как среди евреев, которые больше всех пережили от фашистов, могли оказаться такие изверги и выродки.
— Если подтвердится, — Ефим опустил ноги на пол, — если подтвердится, что это правда, нас еще мало резали.
Иона четверть минуты смотрел молча, стараясь поймать взгляд Ефима, но не дождался и спросил:
— Кого «нас»?
Ефим подошел к ведру, зачерпнул кружку воды, жадно выпил, слышно было, как внутри булькает, и вернулся к себе на кушетку.
— Если бы я тебя не знал, — старый Чеперуха выпрямился во весь рост, открылась шея, жесткая, словно из дубленой кожи, — я бы сказал, что ты низкая сволочь.
Ефим опять скрестил ноги по-турецки, подбородок уперся в грудину, из глаз выкатились две слезы, огромные, как летние капли дождя.
— Ладно, — сказал Иона и присел рядом, — не обижайся: мне тоже больно. Не меньше, чем тебе.
Музыка кончилась, начали передачу о расцвете национальной культуры Якутии. В царское время огромная страна, равная по площади всей Западной Европе, не имела своей письменной литературы, а ныне один лишь богатырский эпос якутского народа «Олонхо», содержащий более двадцати тысяч стихотворных строк, записан в десятках вариантов. Общий тираж книг превысил миллион экземпляров, число библиотек в республике составляет более ста, причем около половины из них — в сельских местностях.
— Ефим, — обратился Иона, — ты когда-нибудь видел живого якута? Мой Зиновий в Сибири часто встречал их: хорошие ребята, всегда улыбаются, а по-русски говорят так чисто, что только по лицу можно отличить.
Ефим согнулся, прижал обе руки к животу, как язвенник, когда начинается приступ, Иона вдруг хлопнул себя по колену и рассмеялся:
— В санаторий «Аркадия» приехал один якут. Там, у себя, он известный охотник, его премировали путевкой в Одессу. Врачи смотрят, он день не кушает, два не кушает, три не кушает. Наконец, всполошились и спрашивают: что такое, почему вы отказываетесь от пищи? Оказалось, во-первых, он не может обедать без спирта, там на семидесятиградусном морозе он так привык, а, во-вторых, ему нужен кусок сырого мяса. Сырое мясо содержит в себе много витаминов, иначе у него выпадут все зубы от цинги.
— Ну, — спросил Ефим, — дали?
— А что же, — опять засмеялся Иона, — человека премировали, чтобы он в Одессе умер с голоду! Облздрав написал специальный приказ.
Передача про Якутию закончилась, диктор объявил, что через минуту концерт: песни народностей Дальнего Востока — луораветланов, коряков и нивхов. Иона немного послушал, сказал, что все песни, как одна, так похожи, и пожелал хозяину спокойной ночи. Ефим просил захлопнуть дверь, радио оставил включенным, укрылся байковым одеялом, сверху тужуркой, а то ночью в комнате собачий холод, и задремал. Во сне привиделась Одесса, август тридцать седьмого года, когда закончили строительство форпоста, Ося читал стихи собственного сочинения на торжественном вечере, Соня зарумянилась от гордости за своего сына, а Хиля прижималась сбоку к маме и смотрела на брата во все глаза.
Ефим испытывал удовольствие, какого давно уже не было, несколько раз возникало подозрение, что это сон, но тут же он проверял себя, специально заводил разговор с Малой, с Котляром, Хомицким, Лапидисом, подошел к Дегтярю, поделился своими глупыми опасениями, а тот в ответ поднял его на смех: у Ефима Граника все не как у людей — когда ему слишком хорошо, он говорит, этого не может быть, это просто сон.
В шесть часов радио возобновило свои передачи, сыграли гимн, потом диктор пожелал доброго утра и начал читать последние известия. Со всех сторон поступали сообщения о трудовых вахтах в канун двадцать первого января. Труженики Кузнецкого горнообогатительного комбината взяли на себя обязательство выполнить месячный план не позднее тридцатого числа. Еще более возрос в эти дни спрос читателей на произведения Ленина и Сталина в заводских библиотеках Макеевки, Джезказгана, Тквибули и других промышленных центров.
В клубах и дворцах культуры организованы выставки и стенды, на которых представлены многочисленные материалы, фото, репродукции, посвященные великому содружеству Ленина и Сталина.
Диктор сделал небольшую паузу, послышалось легкое шуршание, будто переворачивают страницы, и через секунду торжественным голосом, как в годы войны, когда передавали приказ Верховного Главнокомандующего об успешном наступлении наших войск, объявил: Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении врача Тимашук Лидии Федосеевны орденом Ленина.
Ефим стоял возле рукомойника и уже взял кусок мыла в руки, но невольно остановился, хотя вполне можно было одновременно и мыться, и слушать. Потом, будто кто-то нарочно вытолкнул, мыло выпало из рук, ударилось о край ведра и отлетело далеко в сторону. Ефим машинально наклонился, диктор как раз произнес слова «за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц», перед глазами на миг потемнело, сердце ударило под горло, казалось, вот-вот выпрыгнет через рот, он поднял мыло, смочил водой и развел обильную пену. После рук, с особенной тщательностью, вроде собирался в театр или на концерт, он помыл уши, лицо, шею, отдельно затылок и кадык, вытер насухо, взял помазок, бритву «Золинген», два толстых человечка стоят друг к другу животами, и прислонил зеркальце к стакану, чтобы удобно было смотреться во время бритья. Мыльная пена густыми хлопьями обложила щеки, торчал лишь один нос, глаза сделались совсем черные, словно вставили два кружочка из черного мрамора, Ефим прошелся по одной щеке, по другой, снял мыло на ладонь, задрал подбородок, губы напряглись, уголки опустились книзу, свободной рукой взял себя за нос, слегка прихватил верхнюю губу, поднес бритву немного выше кадыка, дернул слева направо, в глаза ударила вспышка молнии, в горле хрустнуло, громко забулькало, все тело подбросила резкая судорога, и свалился на пол.
Вернувшись с работы, Иона взял сегодняшний номер газеты «Знамя коммунизма», по-старому «Большевистское знамя», новое название дали после девятнадцатого съезда, и решил зайти к Ефиму: даже если он слышал сообщение по радио, газета — это газета. Иона нажал кнопку и, пока ждал, чтобы открыли, перегнул лист в том месте, где напечатан Указ, портрет Ленина остался на другой половине. Ефим не торопился открывать и пришлось нажать еще раз. Слышно было, как играет радио, похоже на «Варшавянку», любимую песню Ильича, Иона позвонил в третий раз, теперь уже можно было разбудить мертвых, и приложился ухом к двери.
Песня кончилась, радио на секунду умолкло, из комнаты не слышно было ни звука, ни шороха, диктор объявил, что симфонический оркестр исполнит «Апассионату» Бетховена, у Ионы нехорошо екнуло сердце, он постучал кулаком в филенку, но результат был прежний.
Можно было допустить, что хозяин еще не вернулся с работы, хотя это не было похоже на Ефима — уйти из дому и оставить радио на целый день включенным. Кроме того, сквозь щели пробивался свет, значит, лампочка тоже горит.
Зиновий с Катериной ушли в кино, не у кого было даже спросить, видели сегодня Ефима или не видели. Иона в растерянности потоптался у одной двери, у другой, наконец, решился, побежал домой, принес топор, задвинул между створками, отжал рукоять в сторону, казалось, еще миллиметр и сломается, но, слава богу, язычок выскочил из гнезда, и дверь отворилась. От большого сотрясения внутренняя дверь сама распахнулась, Иона остановился у порога, и первое, что бросилось в глаза, — это кровать и тужурка, которая валялась поверх одеяла.
— Ой! — Иона схватился за сердце, заставил себя сделать два-три шага вперед, опять закричал «ой!», и тут ему показалось, что он сходит с ума: скрюченный, голова в луже крови, Ефим лежал на полу, стеклянные глаза смотрели куда-то мимо, далеко-далеко.
Иона стал на колени, взял обеими руками голову Ефима, прижался губами и заплакал, как маленький ребенок: тряслось тело, дергались плечи, напала дурная икотка, и никак нельзя было унять.
Через час приехала машина, Иона со Степаном помогли вынести тело, лицо накрыли полотенцем, у ворот толпились соседи, одни хотели рассмотреть получше, другие, наоборот, не выдерживали и отворачивались.
На следующий день из морга сообщили, что можно забрать покойника, но никто не приехал: Иона Овсеич был за то, чтобы хоронить прямо оттуда, а Малая, Хомицкий, Чеперуха не соглашались и требовали сначала привезти домой. В конце концов Иона Овсеич уступил, и на третий день Ефима доставили во двор. Пришло несколько человек с завода, принесли с собой два венка, один очень красивый, из свежей хвои, другой обыкновенный, бумажные цветы и бумажные листья, ленты были из черного полотна с большими золотыми буквами: «Уважаемому Ефиму Лазаревичу Гранику от друзей и товарищей по работе».
Соседи тоже собрали по рублю на венок, кроме того, Малая, Чеперуха, Хомицкие и Аня Котляр дали от себя отдельно еще по венку. Дина Варгафтик принесла два вазона с геранью и поставила у покойника в головах.
Товарищ Дегтярь сказал: слишком много почестей, можно подумать, что хороним человека с особыми заслугами.
— Дегтярь, — Клава Ивановна смотрела на Ефима, глаза были печальные, — человек умирает один раз.