этом дворе живут одни подлецы, в том числе его жена и невестка, а ему плевать на все с высокого полета, и пусть боится тот, кто боится, а лично он ничего не боится. Минуту посидели молча, затем Иона Овсеич поднялся, вынул из пальто сверток, положил его на стол, сверху виднелась ленточка «3 святом 8-го березня!». Ляля, когда прочла, машинально потянулась к столу, но сама себя одернула и сильно покраснела.
— Да, — громко, с ударением, произнес Иона Овсеич, — возможно, Бирюк был действительно прав.
После этих слов, Ляля не успела даже спросить, в чем был прав Бирюк, Иона Овсеич так раскашлялся, что, казалось, человека вывернет наизнанку или лопнут сосуды в голове. Она схватила его за плечи, чтобы немного унять тряску, прижала к себе, лицом в грудь, как будто ребенка, но он еще больше заходился, вскочил с кушетки, лег животом на стол, несколько раз широко открыл рот, вылетал какой-то булькающий хриплый звук, затем подбежал к умывальнику, срыгнул, опять срыгнул. Ляля почувствовала, что сама задыхается, но, видимо, ему стало легче, кашель пошел на убыль, она набрала в стакан воды, пришлось держать двумя руками, так сильно дрожали, он прополоскал рот, сделал пару глотков, наконец, свободно вздохнул и сказал:
— Как на свет родился.
На висках вздулись крупные, как бывает у лошади, вены, глаза смотрели такие усталые, такие измученные, и вместе с тем такие внимательные, такие понимающие, что Ляле хотелось упасть на колени, обхватить руками за ноги, и пусть бы так осталось навсегда.
— Орлова, — Иона Овсеич погрозил пальцем, синие губы сами, отдельно от лица, усмехнулись, — выбрось эти мысли из головы. Ты уже не та Орлова, что была.
— Ах, — вскрикнула Ляля, закрыла глаза руками и повернулась спиной, — если бы с вами что-то случилось, я бы умерла!
Иона Овсеич прижал ладонью левый бок, сказал, где-то здесь все время покалывает, возможно, сухой плеврит, началось с того вечера, когда они гуляли на бульваре, а с моря дул ледяной ветер. Ляля открыла лицо, глаза были полны слез, и повторила, что умрет, если с ним что-нибудь случится.
— Она умрет! — опять погрозил пальцем Иона Овсеич. — Я тебе умру: ты только ищешь лазейку, чтобы увильнуть от работы!
Ляля улыбнулась, вытерла платочком глаза, Иона Овсеич попросил, чтобы сейчас же, не откладывая, она зашла к Зиновию и привела его сюда. Если сразу, независимо от причины, он не сможет, пусть передаст ему, что Дегтярь специально сидит дома и будет ждать хоть до трех часов ночи. Нет, замахала руками Ляля, нет, надо отложить назавтра: в таком состоянии человек обязан лежать в постели, а не заниматься государственными делами.
— Орлова, — повторил Иона Овсеич, — зайди к Зиновию и приведи его сюда. И не будем понапрасну терять время.
Ляля вернулась через пять минут одна, без молодого Чеперухи, и передала, что он пожелал товарищу Дегтярю спокойной ночи, а утром, даст бог, они повидаются. Иона Овсеич помолчал немного и спросил: он в курсе дела? Наверно, в курсе, ответила Ляля. Что значит «наверно», повысил голос Иона Овсеич, здесь надо знать точно, а не строить какие-то догадки. Ляля ответила, что не строит догадки: если бы Зиновий не знал, он бы спросил, для чего, а он не спросил. Иона Овсеич склонил голову набок, прищурил глаз и сказал: ладно, подождем до утра.
Ляля оказалась права, Зиновий был полностью в курсе дела. Больше того, он сам изложил все, как было, начиная с того момента, когда старик устроил скандал на улице. Иона Овсеич спросил: какой же отсюда следует вывод? Гость задумался, в глазах было все, что угодно, но только не осуждение по адресу отца. Иона Овсеич открыл ладонь, хлопнул сверху другой ладонью и сказал:
— Зиновий Чеперуха, ты у меня дорого заплатишь, если этот старый биндюжник — я даже не хочу называть его твоим отцом! — позволит себе в день выборов сделать что-нибудь не так.
Гость поднялся, поправил шлею протеза, синие ледяные глаза нагло смотрели в упор:
— Я вам ничего не должен и ничего не заплачу.
— Зиновий Чеперуха, — Иона Овсеич собрал все силы, — не хватало дыхания, — даю тебе честное слово, ты у меня дорого заплатишь, если этот биндюжник…
Иона Овсеич закашлялся, схватился руками за бока, так меньше болело, и кивнул гостю: пусть идет, разговор закончен.
На фабрике Иона Овсеич с трудом дотянул день, ушел раньше обычного, впереди ждало еще собрание жильцов, но дома окончательно расклеился, было ощущение, что все тело состоит из одной ваты, хотел заставить себя сделать гимнастику с долгим вдохом и выдохом, как советуют индийские йоги, но стало еще хуже: закружилась голова, потемнело в глазах, и просто счастье, что успел ухватиться за спинку кровати. Ляля, когда услышала, что после всего он думает еще проводить собрание жильцов, буквально пришла в ужас, силой взяла его под мышки, уложила на кушетку и велела принять таблетку аспирина: от аспирина он хорошо пропотеет, и должно сделаться легче.
Он принял таблетку, запил глотком воды и сказал Ляле, чтобы внимательно выслушала его: здоров Дегтярь или нездоров, собрание должно состояться, он отметит ей места в газете, где подводятся итоги за тысяча девятьсот пятьдесят второй год, и вместе с людьми они прочтут вслух. В заключение, когда выступят женщины, которых она подготовила, надо будет сделать резюме, чтобы люди унесли с собой самое главное, а именно: как наш народ и вся страна вплотную приближаются к решению поставленной товарищем Сталиным в феврале сорок шестого года задачи по созданию материально-технической базы коммунизма.
Иона Овсеич лежал на боку, теперь он повернулся на спину, лицо было до того бледное, что Ляля не могла смотреть, сказала, надо позвонить по телефону, пусть приедет скорая помощь, но в ответ получила лишь насмешливую улыбку: завтра день выборов, а сегодня Дегтяря забирает скорая помощь. Интересно!
— Господи, — Ляля сплела пальцы, выворачивая ладони наружу, — это же не последние выборы, подумайте хоть раз о себе!
От долгого разговора Иона Овсеич устал, сделал рукой знак, чтобы Орлова угомонилась, и велел ей идти, а то еще опоздает. Ляля наклонилась, вытерла у него со лба капли пота и сказала, что пришлет кого-нибудь из женщин, пусть посидят возле него, пока она вернется.
— Орлова, — прошептал Иона Овсеич, — иди. Я прошу тебя, иди.
Ляля воротилась через полтора часа. Иона Овсеич удивился, что так быстро, она ответила, наоборот, ей казалось, прошла целая вечность.
— Ладно, — он повернулся к ней лицом, глаза открывались и закрывались, — ты не забыла сделать резюме?
Нет, ответила Ляля, не забыла: резюме она сделала, а потом Марина Бирюк и Дина Варгафтик еще раз повторили своими словами. Иона Овсеич приоткрыл рот, нижняя губа немного отвисла: повторять своими словами не надо было, резюме — это последнее слово, с этим люди должны уйти домой.
Угол одеяла свесился на пол, Ляля подобрала его, заложила под ноги, они были холодные, как лед, и повторила, что нужно вызвать скорую помощь; поликлиника принимает вызовы до двенадцати часов дня, а завтра вообще праздник, нерабочий день.
— Слушай меня, Идалия, — сказал Иона Овсеич, — в пять-полшестого утра, пока не открылся избирательный участок, зайдешь к Зиновию и еще раз предупредишь насчет старого Чеперухи: будет, как обещал Дегтярь, если не примут все необходимые меры. Потом зайдешь к Феде Пушкарю: он мне жаловался, что слишком тонкий перестенок, и каждый звук, каждое слово от Чеперух бьет прямо в ухо. Можешь и сама посидеть с ним, пока он еще чувствует себя здесь во дворе чужим. Надо постепенно привлекать к работе.
Ляля ответила, что обязательно зайдет к Феде Пушкарю и посидит, сколько надо, взяла с кровати покойной Полины Исаевны подушку, положила на подоконник, поставила рядом стул и тихонько прикорнула. Иона Овсеич вначале не обратил внимания, возможно, задремал, затем схватился, как будто изнутри ударило током, потребовал, чтобы Ляля отправилась к себе домой и легла по-человечески. Она поднялась без единого слова, вышла, слышно было, как щелкнул английский замок, но через четверть часа, открыв глаза, он опять увидел ее прикорнувшей к подоконнику и в этот раз велел, чтобы она легла на кровать Полины Исаевны. Ляля ответила, нет, ни за что на свете, и вернула на место даже подушку, но больной приказал вторично, иначе пусть уходит к себе, и пришлось уступить.
Среди ночи она несколько раз просыпалась, казалось, кто-то зовет, но не Иона Овсеич, потому что голос слышался детский, она вставала, подходила к больному, прислушивалась к его дыханию и старалась рассмотреть в темноте лицо: нижнюю челюсть сильно оттянуло книзу, немного назад, чем-то, в профиль, напоминало птицу, изо рта вытекала струйка слюны, первый раз она очень испугалась, думала кровь, осторожно вытерла краем своей рубахи, на мгновение охватило какое-то нехорошее предчувствие, захотелось кричать, разбудить его, с трудом сдержала себя, воротилась на свою постель, долго лежала с открытыми глазами, не разрешая себе заснуть, потом, хотя уже заснула, все равно чувствовала тревогу и, сквозь сон, продолжала прислушиваться.
В пять — начале шестого Иона Овсеич сам окликнул ее, сказал, что пора, избиратели уже проснулись, она быстренько умылась, собралась приготовить больному завтрак, но он отказался наотрез и велел немедленно спуститься к Чеперухе, а то эти старые одесские биндюжники имеют привычку начинать свой день в четыре часа утра.
Иона Овсеич почти угадал: когда она зашла к Чеперухам, Зиновия уже не было, старик сидел за столом, в глазах еще держалось похмелье со вчера. Катерина поставила перед ним шкалик, он выпил, крякнул и поднялся, чтобы выйти, но невестка загородила дорогу и заявила, что в таком виде из дому не выпустит. Старик возмутился, закричал, что все выборы он привык первый приходить на избирательный участок, в ответ Катерина закрыла двери на замок и спрятала ключ в карман фартука.
— Это капкан! — старик схватился за голову. — Это ловушка! Внуки, родные мои внуки, посмотрите, как они поступают с вашим дедом!