Лидка думала, что альтист намного важнее скрипача в оркестре и выше его по иерархии, ведь альт отличался от скрипки большим размером. Но доброжелатели из медно-духовой группы, тоже претендующие на Лидкино благосклонное внимание, просветили, что альт – это скрипка неудачника и переходят на альт только те скрипачи, которые совсем не подают надежд. На альте даже не нужно учиться с детства, добавили доброжелатели из ямы, все равно детские руки такую махину не удержат, поэтому на этот инструмент переходят только во взрослом возрасте, когда со скрипкой не очень-то получается. Лидка немного загрустила. Она начала уже привыкать к постоянной улыбке Анатолия, которая так отличалась от грустных губ Бориса. Стала жалеть его, улыбчивого, но с вялым рукопожатием. На каких-то совместных гастролях пожалела его близко. Лидка сразу Анатолия предупредила, что если он начнет ей изменять, то квиты они никогда не будут. Анатолий поклялся ей в верности на своем инструменте – альте то есть. После этой серьезной клятвы Лидка открыла комод, вынула оттуда на свет божий все галстуки и сшила вместе, искусно сплетя из них ковер. Ковер из прошлого. Прошлое оказалось в темно-красных тонах, яркое, любвеобильное, занимающее довольно внушительное место на полу у самой кровати. Взглянув на свою работу, Лидка наступила на бывших любовников маленькой изящной ножкой – теперь они все вместе лежали трофеем, как шкура убитого медведя, когда-то опасного, дикого и неуемного, а теперь застывшего с вечно оскаленной пастью и стеклянными навыкате глазами.
Так Анатолий и въехал на этом альте в Лидкино подземелье. Вместе со своей мамой. И если Анатолия все домашние просто снисходительно терпели, то маму его обожали всей душой. Было совершенно непонятно, как от такой удивительной, цельной и умной женщины мог родиться такой… Анатолий. Звали маму Мария Алексеевна – простая, тонкая, маленькая старушка с жидким пучком седеньких волосинок и въевшимся в прозрачную веснушчатую кожу запахом валериановых капель. Всё, к чему бы она ни притрагивалась, моментально начинало пахнуть валерианкой. Зато говорить с ней было одно удовольствие. И Поля, и Ида, и Лидка полюбили ее всем сердцем, сразу и безоговорочно, и иногда даже казалось, что терпят Анатолия только из-за его матери. А Анатолий… Да что Анатолий… Его катастрофическая приклеенная улыбка намекала о классическом осознании собственного несовершенства и стала своего рода его единственной защитой от окружающих. Общаться с ним было сложно, а многим и совершенно невозможно. Как со стеной. Иногда это было все равно что разговаривать с Великой Китайской стеной – длинной, извивающейся и непонятно зачем построенной. А иногда вообще как со Стеной Плача – безысходного и удивленного, как на свет божий появляются такие чудеса. Он слушал, молчал, улыбался, подмигивал и вдруг говорил – обезоруживающее и обескураживающее. В основном присказки или поговорки. Например, «Папа знает, папа пожил, хер на музыку полóжил!», «Всё в ажуре, а х. на абажуре!» Или подкидывал загадку: «С луком, с яйцами, но не пирожок!» И сразу, не дав ни секунды на размышление, выкрикивал: «Робин Гуд!» И начинал долго и занудно ржать, похрюкивая. Когда он проникался к собеседнику, то рассказывал ему, независимо от пола, солдатские анекдоты, именно солдатские, несмешные и пошлые, других не понимал. А когда ему кто-то не нравился, он обычно говорил: «Он залез на вершину чванства и куражится!» Видимо, ему нравилось это словосочетание. И ведь нельзя сказать, что он был полным дураком – совсем нет: он был полным мудаком. Поэтому острая на язык Поля пригвоздила его раз и навсегда прозвищем Принц Мудило, но в семейном употреблении он был просто «принц». Узнай у принца, попроси принца сбегать за хлебом, принц уже полчаса торчит в сортире, скажи, чтоб вышел, – и так далее.
В один из отцовских приездов. Борис, Аллуся и Лидка. Конец 1930-х
Вы думаете, Лидка где-то на юге в поле подсолнухов? Нет, во дворе на Поварской в одно из лет тридцатых годов
Был он на самом деле вполне добрым, но очень прижимистым, его, можно сказать, где-то даже любили, но разговаривать с ним было очень сложно, и контакт установить проблематично. И главное, ни в коем случае нельзя было просить у него взаймы, ни копейки, иначе начиналось многодневное непрекращающееся занудство. А так был добрый и заботливый. Лидку обожал, во всем ей потакал, старался угодить, обихаживал. Ноги у Лидки были разбиты, натружены и изуродованы балетом, ныли уже с молодых лет к перемене погоды. Принц всюду выискивал рецепты от болей в суставах, все, что хоть как-то могло облегчить нередкую боль, сразу испробовалось на Лидке. Сам делал мази на пчелином яде, ставил настойки на перце, порошки из беладонны, безоговорочно верил в чудодейственную силу того, что изготовлял, и срочно ждал результата, натерев Лидкины колени сурочьим жиром или чьим-нибудь ядом. Результат часто был, но иной: Лидка начинала или кашлять, или чесаться, или покрываться сыпью и волдырями. А Принц пускался на поиски другого волшебного средства.
Вот такой он у меня немножко уникальный, говорила про него Лидка.
Так и жили себе тихо-спокойно. Лидкины мужчины подружились, женщины не ссорились. Только Аллуся чувствовала себя несчастной, лишней и ненужной, мечась между двумя смежными комнатенками: в одной любимый отец с чужой неулыбчивой тетей, в другой – обожаемая мама с малознакомым и очень улыбчивым дядей.
Я почему-то особо не расспрашивала бабушку (как странно называть Лидку бабушкой) про прошлое и про ее мужчин.
Казалось, она всегда будет рядом, узнаю, если что понадобится. А когда спрашивала, вдруг, беспричинно, просто так – она чуть заводила глаза, немного улыбалась, хлопала ресницами и без подробностей отвечала на мои детские вопросы.
– Боря – дедушка? – спрашивала я.
– Дедушка.
– А Принц тоже дедушка?
– Тоже.
– Оба одинаковые?
– Да.
– А кого ты больше любишь?
– А что ты спрашиваешь, Козочка?
Я у нее была Козочкой.
Потом, хоть и много позже, Лидка с Принцем расстались: Лидка досыта наелась его мудаковатостью, солдатскими шутками и наивными улыбками. И это его классическое высказывание: «Лидочка, съешь эти таблетки, а то давно в ящике валяются, жалко выбрасывать!» Прижимистый был, да…
Но, как бывало всегда, они остались хорошими друзьями. Принца я помню хорошо – большой был, лысый и добрый. Настраивал рояли. Про альт давно забыл, стал настройщиком. Приходил на все наши дни рождения и праздники, суетился, помогал, обязательно приносил Лидке какое-нибудь снадобье для ног. Хороший был человек, улыбчивый.
Принц у Лидки на дне рождения, 1987 год
Война
Потом во дворе на Поварской вдруг началась война. Началась она, конечно, не вдруг и не только во дворе на Поварской, а во всей Москве и во всей стране, 22 июня, ровно в четыре часа. Всё круто в одночасье изменилось: планы поехать к морю на лето, отремонтировать комнату, прочитать книгу, родить ребенка, наконец, которого кто-то так хотел…
Жильцы, услышав в полдень: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», – вышли, не сговариваясь, из своих подземелий на летнее ласковое солнце, вышли все, как на вселенский старинный сход. Стариков усадили, детей попридержали. У всех было странное выражение лица – не испуга, нет – удивления. Долго молча смотрели друг на друга, словно запоминая, мужики стали пить и прощаться, женщины плакать и прощать. Вечером сколотили стол посреди двора и сели. Пили много, семьями: Жучковы, Скорняковы, Башко, Элиавы, Бессоновы, Киреевские, Лихтентулы, Аганесяны, мрачный приват-доцент Любомудров, актер Кузькин, Печенкины и даже генеральша Сусанна Николаевна, всего неделю назад отправившая мужа на западную границу. Запили даже татары Темировы во главе с Равилем, жившие в самой тихой норной глубине двора, не пившие вообще никогда. Тарас только и знал, что оттаскивал бессознательные тела по подземельям. Сам никогда не употреблял, ни-ни, даже не притрагивался, был при деле, при воротах, метле, жетоне и Олимпии. Стоял на часах. Пока родители пьяным шепотом обсуждали во дворе планы и военные прогнозы, дети забеспризорничали, снова забегали по крышам, играя в военных и шпионов. В общем, были при деле, пока родители окунулись в общее обрушившееся на них горе. Война случилась как-то слишком внезапно, к обороне никто и не готовился. Через день-два мужики стали приходить в себя и уходить на фронт. Арон пошел сразу, Яков был уже стар и болен, подняться не смог. Борис было пошел, но его комиссовали по смешной, казалось бы, причине. У него была… куриная слепота. Генетическая форма, которую нельзя лечить. Лидка об этом знала, но не считала это настолько серьезным заболеванием, из-за которого могут комиссовать. Хотя замечала, что Борис старался вести дневной образ жизни, а вечером ходил с ней только под ручку, и то, не различая в сумерках, куда идет, и налетая иногда на столбы или прохожих. В общем, Борис остался в тылу, почувствовал себя неполноценным, снова крепко запил…
Аллусю с Зинкой и еще целый пароход детей приказали срочно эвакуировать куда-то под Рязань, фашисты стремительно подходили к Москве. Всех отправляли без родителей, а Лидке каким-то чудом удалось к девчонкам пристроить няньку, которая жила с Зизи в квартире и смотрела за соседским дитем. Девка недавно приехала из деревни по вызову родственников. Она была совсем молодая, лет восемнадцати, крупная, бойкая и дебелая. Русые жидкие косы, которым не хватало цвета, свисали до груди, и она их постоянно теребила. «Это я от нервов», – объясняла она, хотя ее никто никогда не спрашивал. Взрослых боялась, не любила и смотрела на них исподлобья, детей обожала. Анька, а все звали ее Нюшкой, сама вызвалась поехать с девчонками:
– Теть Лид, мне ж восемнадцать не дает никто, я за подростка сойду и пригляжу там за Аллусей. Чего мне тут среди вас оставаться, почти все разбежались уже, да и мне с немцами встречаться не с руки. А так при деле буду, девок пригляжу. Вот так вот, строишь-строишь себе планы на будущее, а оно хопа, по башке, да рельсой! – Нюшка была многословна, волновалась и накручивала косы на пальцы. – Это я от нервов, теть Лид.