Поехали провожать всех троих на Речной вокзал. Все было организовано так, словно детей отправляли в пионерский лагерь. Аллусе было уже 9, Зинке – 12. Сначала детей собрали на Краснопресненской заставе, а оттуда на трамвае увезли на Речной. Каждый ребенок должен был иметь при себе матрас, наволочку, комплект одежды и сухари. Народу собралось полгорода, а как же – детей в войну одних отпускать, кровинушек своих неведомо куда. Лидка с Полей прорыдали в голос всю ночь, зашивая под воротнички написанные от руки молитвы, а на вокзале были спокойны и даже подшучивали над хныкающей Аллусей. Помахали, перекрестили, отправили. А эти три дурочки всю дорогу просидели на корме у самой воды и кормили рыб сушками да сухарями, которые мамки собрали им в дорогу. Когда доплыли до Рязани, сухарей ни у кого уже не осталось… На пароходике познакомились еще с одной девочкой, Наташкой Ненаглядовой, хорошенькой, умненькой княжной из старинного осетинского рода, хотя внешностью она была вполне московской красавицей. Наташку отправили одну, отец с матерью ушли на фронт, бабушка сопротивляться эвакуации не могла. Вот Наташка и прибилась к девчонкам, боясь потерять их из виду и прикармливая домашними сухариками.
Как сошли на берег, началась полудикая и не совсем сытая жизнь по законам военного времени. Аллуся настояла, чтоб Наташку поселили с ними в одной комнате, сказала, что это ее двоюродная сестра. Толстая тетка, которая расселяла детей по семьям, не поленилась, пришла на «сестер» посмотреть, все строго было – действительно, сказала, похожи: волосы черные, волнистые, обе большеглазые, высокие, красивые. Залюбовалась прямо и разрешила: живите вместе. Начались будни, военные, полуголодные, беспризорные. Сразу откуда-то нарисовались вши, и всех троих девок пришлось обрить наголо. К ним надо было присматриваться, чтобы различить, даже Нюшке это не сразу удавалось.
У беседки рядом с подвалом. Поля и Яков с дочерьми и внучками. Около Лидки ее двоюродная сестра, а на переднем плане нянька Нюшка
Отец присылал посылки откуда-то издалека, Лидка чуть ли не каждый день писала, передавала съестное, которое прожиралось в один день – четыре голодных рта, поди припаси что-то! Нюшка ходила по домам в поисках какого-то заработка, а девки, хоть и не маленькие уже, были предоставлены сами себе и вечно таскались в поисках подножного корма. Собирали крапиву, щавель, сныть, лебеду, резали, ели живьем, варили супы. Однажды Зина нарвала букет крупных белых крапчатых невиданных никогда цветков с зубчатыми сочными листьями. Кустик рос прямо у дороги, Зинка еще удивилась, что красоту такую никто не рвет. Попробовала листик, Аллусю угостила, но ей не понравилось, а Зизи стала активно жевать, сглатывая слюну. Хорошо, что девчонки домой пошли сразу и букет белены прихватили, чтобы Нюшку порадовать. Та как увидела ядовитые цветы, так давай жженый уголь из печки пихать в рот обеим, соляным раствором отпаивать и рвоту вызывать. Спасла, отпоила. А то заговариваться уже стали, глаза поплыли, руками начали шарить.
В общем, перебивались, как могли, не хуже других и не лучше. Потом Лидка приехала, забрала домой, когда опасность взятия немцами Москвы миновала. А Нюшка ехать отказалась, так и осталась в Рязани: приглядел ее там один контуженый, обрюхатил и попридержал возле себя для должного ухода. Она так счастьем и светилась: какая ей была разница, с кем нянькаться.
Зимний двор на Поварской опустел, затаился. Убран был не по-Тарасовому, а по-Олимпиевски, небрежно. Тарас ушел все-таки на войну, хотя и не брали, несколько раз возвращали из комиссии. Убедил. Ушел. Приказал Олимпии его дожидаться. Без него двор совсем осиротел. Из высоких сугробов торчали голые яблоньки, из окошек подземелий в двух-трех местах нехотя тянулся дымок от буржуек. Почти никто и не вылез из нор встречать повзрослевших и посерьезневших девчонок, почти никого и не было. Мужчины все на фронте, даже сосед Володька Первенцев, который, казалось, совсем еще ребенок – так нет, тоже пошел в ополчение. Как приняли – непонятно. Миля вышла, большая, ласковая, увидела девок, исказилась лицом, зарыдала: «Вернулись, вернулись, дома…» Лизавета прибежала с работы, бросилась к Зинке. Растащили девок по родным подвалам, начали расспрашивать. Аллусю нацеловали вдоволь, решили больше никогда от себя не отпускать – мало ли что там правительство говорит, не правительственный же ребенок, – а свой, кровный. Поля наготовила, что могла, а что там она особенно могла? По карточкам давали непропеченный черный клеклый хлеб, яичный порошок, немного сала (лярд назывался) и коричневое, непонятно из чего сделанное повидло. Иногда удавалось достать кусок сахарной головы. У Поли и Якова карточки были иждивенческие, совсем жидкие, Борис работал в другом городе, что-то присылал тоже. Лидка служила в Театре Маяковского, ей отоваривали карточку как служащей. И Ароша при первой возможности присылал родителям с фронта съестные запасы. С голоду не умирали.
Москва тоже посерьезнела и притихла после наступлений, налетов и бомбардировок. Аллуся с Зизи и Наташкой ходили по такому знакомому чужому заснеженному городу, смотрели на подслеповатые окна в белых бумажных переплетах, на аэростаты и зенитные батареи на бульварах, чьи расчехленные стволы глядели в небо, на редких прохожих с санками, на вечно спешащих куда-то военных – с войны ли, на войну? Услышали новое, часто встречающееся слово «инвалид». Потом и увидели их живьем. Особенно много их появилось в 1941-м, сразу после начала войны, и с каждым месяцем становилось все больше и больше. Девчонки постоянно бегали по городу с родительскими поручениями: то обменять на рынке отрез ткани на какое-то редкое лекарство, то отоварить карточки, то еще что. Взрослые были безвылазно на работе, а приходя домой, падали от изнеможения и, чуть перекусив и поспав несколько часов, плелись на службу отрабатывать продовольственные карточки. А девчонки, запасясь какими-то домашними безделушками и вещичками, будь то бабушкин потертый меховой воротник, или мешочек с собранными за сто лет пуговицами, а то и горшок с алоэ – главный семейный врачеватель, шли на центральный рынок в надежде на обмен. Иногда гешефт удавался, и девочки, придя домой, делили между собой кормовую свеклу, жмых, патоку и сахарин. Хлеб, свежий хлеб, который источал неимоверный аромат по всему рынку, продавался тоже, но чтобы купить хоть один батон, необходимо было бы продать одно из Мартовских драгоценных колец.
Арон на фронте. 1943 г.
К концу 44-го стали бегать на Тверскую, гулять по Елисеевскому – он стал самым главным коммерческим магазином. Попасть туда было сложно: сначала очередь в полпереулка и только потом, после ожиданий и испытаний – нате, получите, вкусы, запахи и красоту немыслимую! Но народ вверх не особо смотрел – что им, в голодное военное время, люстры да барельефы с ангелочками разглядывать. Таращились вниз, на музейные экспонаты: громадные круги сыров с вырезанной треугольной секцией (кому она досталась, интересно?), на колбасы, зазывно пахнущие даже из-под стеклянной витрины, на рыбок, копченых и не очень, лежащих очередью в ожидании пива. А какой в Елисеевском «музее» был кондитерский отдел! Не сравнить ни с какими импрессионистами и постмодернистами! Лоснящиеся горки эклеров, картошечные ёжички, корзиночки с кремом, безе… Такое ощущение, что все и ходили туда как в музей, редко кто делал покупки. После торжественной части, спектакля в Елисеевском, начиналась художественная: девчонки шли в кинотеатр «Первый» – придворный, как они его называли (он же был при дворе). Сначала он назывался Дом политкаторжан, но когда политкаторжан стало слишком много, из него сделали кинотеатр. Девчонки туда зачастили, уж очень им нравились оборонно-обучающие фильмы, новое и ранее не виданное, хоть иногда и пугающее: «Как пользоваться противогазом», «Светомаскировка жилого дома», «Как помочь пострадавшему» и всякие другие. Они любили такое даже больше основного фильма, ведь этим они как бы приобщались ко взрослой жизни, чувствовали себя причастными к общему делу и долго дома потом рассказывали, как наложить на рану жгут и как помочь отравленному газом. Лидка даже решила, что Аллуся собралась во врачи. Поэтому срочно отправила ее в школу Большого театра: врач слишком сложная профессия, много крови и огромная ответственность. И потом то, что не удалось ей, обязательно удастся дочери! Солистка Большого театра! Как звучит!
Ну, а когда после дня, полного работы и впечатлений, девчонки приходили в зимний двор, то первым делом делали себе мороженое: приносили из дому немного варенья или коричневого густо сваренного джема, делали углубление в сугробе, сняв верхний пласт, накладывали туда сладкое и сильно взбивали вилкой. Потом ели эту помесь снега с вареньем, причмокивая и закатывая глаза от наслаждения. Самым вкусным был вишневый снег, хотя у всех в основном были наварены дворовые китайки, оставшиеся с древних мирных времен и очень сильно сейчас пригодившиеся. Причем яблочки вроде как принадлежали всему двору в целом и никому в отдельности, поэтому часто на сборе урожая соседи встречались ночью – в темноте обрывать общественное было все-таки не так стыдно. У Киреевских к этому акту вандализма морально готовились загодя. Поля поглядывала на яблочки, которые уже румянились вовсю, надкусывала одно, морщилась – они всегда были кислы до невозможности – и важно сообщала дома: «Пора китайку подснять!» Подснять – это означало частично освободить ветви несчастного дерева от плодов, вроде как помочь ему, сделать так, чтоб ветки не сломались под тяжестью урожая. И ночью, когда весь двор спал, вся семья выходила спасать деревья. Вся – чтобы быстрее, ночью – чтобы никто не видел! Спасать – только ради этого! А вы что подумали? Спасали только те ветки, которые смотрели на Киреевский подвал, ни на какие другие деревья не зарились. Ближе к осени все яблоки исчезали. И по тому дереву, где они были «подсняты», становилось понятно, кто из соседей выходил на ночную охоту.
Война постепенно затихала. Перед маем в родной двор приковылял Тарас. На костылях. Без ноги. Тоже инвалид. С орденом Боевой славы и медалями по всей груди. За что получил, так и не удалось у него узнать. Олимпия как раз подметала двор, увидела Тараса и рухнула на колени, завыв от счастья. А то не раз за эти годы казалось, что