Лидка и Луконин
Лидка задумчиво отвела глаза – с Лукониным у нее был давний, еще довоенный роман, то затухающий, то распаляющийся и непонятно по какой причине так долго длящийся. Он как приехал в Москву, стал приходить играть в волейбол около их двора, где собиралась вся тогдашняя писательская молодежь. Муж Лидкин был в разъездах, в поисках себя, лучшей жизни, дешевой водки, более простой и спокойной женщины. Лидка и зацепилась тогда взглядом за молодого и спортивного парня, который вертелся все время под ногами. «Ну и что, что на 15 лет младше, паспортные данные важны в отделе кадров, а тут жизнь, – объясняла она матери. – И потом он настоящий мужик!»
Вот уже и война прошла, а Луконин все захаживал в подвал по старой памяти, не любил он забывать, не получалось у него вычеркивать из жизни тех, с кем когда-то было хорошо. Лидка бежала сразу на кухню жарить блинчики – самую простую, быструю и вкусную еду, накрывала не в доме, а в беседке, если позволяла погода. Вынимала из холодника водку (ее всегда про запас было вдоволь), и садились они шептаться под раскидистым девичьим виноградом, покрывающим всю беседку плотным слоем резных листьев. Удивительно, что когда появился Принц, то и он даже не порывался воспротивиться довольно частым приходам чужого мужчины. Поначалу фырчал с улыбкой что-то малопонятное, но Лидка, видимо, как-то так по-особому объяснила ему необходимость Луконинских визитов, что Принц сдулся, сдался, попривык и иногда даже бегал на угол за закуской для Михаила. Сам за стол никогда не садился, хотя и зван был, но понимал, что только для проформы и из приличия. А Лидка часто думала про своих мужчин: вон как вырос человек – известный поэт, преподает в Литинституте, – и все вздыхала, вспоминая Бориса. Ну что ж, все, что не делается, то не делается. А Принц… Ну что Принц? Анатолий, одним словом.
– Ну вот, еще Каверин у нас преподает, Александр Коваленков, – продолжала Алла.
– Ты мне хоть про однокурсников расскажи, – засмеялась Лидка, – а то все старички-фронтовички. Молодежь давай!
– Не разобралась пока, серая масса какая-то, разве что один цветом выделяется, но пока только цветом галстука! – улыбнулась Алла.
– Так ты приводи домой, разберемся! – пообещала Лидка.
Привела однажды того, в галстуке. Он казался смешным и необычным, этот худющий верзила с Урала, Генка Пупкин, длинноносый, с вечным прищуром, словно подозревал всех вокруг, и до странности крикливо одевающийся. Откуда у него были эти попугаистые галстуки, болтающиеся до колен, эти яркие рубашки, эти разноцветные пиджаки – в магазинах же такого не продавали, сам, что ли, шил? Хотел выделиться, чтоб издалека видели – Генка идет! Был он на курс младше Аллы, но разница в возрасте никогда его не смущала. Мог запросто общаться со старшекурсниками, даже с преподавателями иногда говорил панибратски, улыбаясь и похлопывая по плечу. Был в нем вызов, полудетский задор и обескураживающая обаятельная наглость, которая помогала решать многие проблемы. Только он, видимо, мог поступить в институт, не закончив школу и, соответственно, не приложив к документам аттестат зрелости. Его приняли – был чертовски талантлив. А он в ответ пообещал аттестат когда-нибудь показать. А как показать то, чего нет? В общем, обещал, что вот-вот подвезут, пудрил всем мозги в деканате, что отдаст после каникул, широко улыбаясь, врал, что аттестат уже дома, только забыл в карман положить.
Окуджава и мама в Литинституте. Все курят! Ужас!
Вот этого Генку и привела, который вдруг начал активно за ней ухаживать: читал стихи ей и только ей, угощал вином, провожал по бульвару домой, приглашал в кафе. Вцепился, как бульдог, – не оттащишь.
– Выскочка какой-то, осторожнее с ним, – предупредила бабушка, увидев первый раз долговязого.
– Даже Минтай его облаял, – сказала Лидка.
– Так Минтай на пиджак его красный бросился, – уточнила Алла.
– Своего просто узнал, угрозу двору почувствовал. Кобель он и есть кобель, даже не кобель, а волчонок, – знающе согласилась Лидка. – Глазками постреливает, ручками шебуршит по галстуку, странный экземпляр. Но любопытный.
Долго провожать студентку домой за просто так, видимо, не входило в планы молодого поэта. После нескольких неловких попыток юношескую дружбу перевести в более интимное русло Генка получил от начинающего литературного критика весомый отказ в виде пощечины. Генка удивился, но все быстро понял и, потирая щеку, мило попросил не обижаться – он же поэт, ему нужны эмоции.
– Не по адресу, – ответила Алла.
Спортивная площадка во дворе на Поварской
Появление Крещенского
Народ на курсе собрался разномастный, со всех концов страны, из-за границы, отовсюду. Парней было намного больше – на 120 мужских особей всего пять девичьих. Были вообще малограмотные экземпляры: в какой-нибудь республике давали разнарядку на несколько человек, чтобы направить в Московский литинститут, так и брали без отбора, методом тыка. Зато после учебы такие товарищи уже хорошо говорили по-русски и даже умели немного писать. Среди самих студентов были и фронтовики – хоть и довольно молодые, но почти все седые. По большей части они ходили молчунами – о чем им с желторотыми разговаривать?
Алла стала потихоньку звать однокурсников в дом. Они с удовольствием принимали приглашение. Иногда, правда, приземлялись в шашлычной прямо рядом с Литинститутом, но деньги в те студенческие времена почти ни у кого не водились, и постепенно студенческой штаб-квартирой стал подвал на Поварской. Самым большим шиком было поймать на бульваре мотор, на сэкономленную трешку проехать с друзьями до родных ворот, красиво притормозить и вывалиться кучей из машины под удивленные взгляды постаревшего Тараса и взъерошенного Минтая. И стайкой в подвал к Киреевским. Потом подтягивались те, кто пешком, потом еще и еще, и уже весь маленький дворовый закуток у дома гудел как улей. Лидке это было так необычно: приходили взрослые люди, на фоне которых дочь выглядела совсем девочкой, рассаживались в беседке, и начинались беседы – на то она и беседка, чтоб в ней неспешно беседовать. Лидка в очередной раз бежала на кухню ставить чайник, варила полную кастрюлю картошки в мундире, чтобы оттенить ее потом укропчиком и маслицем, резала селедку и посылала Зинку на угол за французскими булками, докторской колбасой, шпротами и бычками в томате. Накрывала на стол и тоже садилась слушать молодых и творческих. Приходили даже Полины товарки – Миля с Мартой и Олимпией, старые, многозначительные; Равиль любил с молодежью помечтать, Юрка-милиционер, Кузькин, другие соседи заходили в Киреевский закуток на посиделки. Говорили тогда много и смело (была уже середина 50-х) о Сталине, о Берии, о свежем ветре, о новых возможностях, спорили о том, что такое поэт. Поэт – это тот, кому ничего не надо и у кого ничего не отнять, говорили молодые. Нет, отвечали зрелые, поэт – тот, кому нужно всё и который сам хочет всё отдать. Кто-то позволил себе вслух заговорить об Ахматовой и Зощенко. Все замолчали, не зная, как реагировать. С одной стороны, официально запрещены, с другой стороны – гениальные, это ж и дураку понятно. Стали робко обсуждать постановление ЦК, впервые, вслух, запинаясь.
Киреевские с соседями во дворе у дома. Очередные посиделки. Начало 1950-х
– Плакальщица она салонная, – сказал кто-то из малолеток, шаря глазами по людям и опасаясь, что стукачи везде найдутся, и во дворе тоже, сообщат, а впереди должна быть долгая, правильная и счастливая жизнь.
– Может, и была когда-то до, революции – разная она, граней у нее много, зачем так говорить, – возразил кто-то из поживших.
– Ну если есть постановление, значит, и обсуждать нечего, – студентик настаивал на своем, брызгая слюной. – Там лучше знают, кто враг, а кто нет. Да и Зощенко тоже хорош – пошляк и подонок! Зачем только бумагу на таких писак было переводить и книги их печатать?
– А твоя-то фамилия как, мать моя! – не выдержала Поля такого вольного обращения с ее любимым Зощенко. – Ты-то сам кто будешь? Мне просто знать, кого читать вместо Зощенко и Ахматовой!
– Садовников я! Петр Садовников! – гордо вскрикнул человечек. – Поэт!
– Так, может, стихи свои прочтешь, а мы тут решим, тратить на тебя бумагу или нет! – сказал кто-то из студентов.
– А чем я хуже вас? Прочту! Это вы про любовь пишете, а у меня все стихи на производственную тему! Вот, например, из последнего, еще не опубликованного:
У бригадирши каждый паз
Проконопачен туго.
И мастер ставил ей не раз
В пример ее подругам!
Садовников читал фальцетом, по-детски радостно приподнимаясь на носочки и с неукротимой верой в то, о чем читает. История была длинная, со вступлением, кульминацией и на жутко производственную тему:
И мастер, радостно вздохнув,
Со лба свой чуб откинул,
И полушубок распахнув,
Приспособленье вынул!
Он победно взглянул на всех, но не увидев ожидаемой восторженной реакции, моментально нашелся:
– Незрелые они у меня еще… Нуждаются в доработке.
– Ты, главное, не упади, когда созреешь! – раздухарилась Поля. – Тоже мне, молоко на губах не обсохло, а туда же, в критиканы, заклеймить да пригвоздить! Иди и точи свое приспособленье! А главное, на морозе не застуди, а то детей не будет!
– Вы просто все неправильно поняли! – негодовал студент. – Речь идет о социалистическом соревновании, о шефстве старшего поколения над молодыми!
– Так шефство у тебя под полушубком болтается! Паскудник! Зощенко, значит, пошляк! А у тебя, значит, производственная тема! Я-я-ясно… Так вот, что я тебе скажу, мать моя, ты бы лучше…
– Бабуль, не надо, не нервничай, – Алла пыталась успокоить бабушку, зная, что она может сначала наговорить, а потом всей семьей будут расхлебывать, и решила аккуратно вывести ее из этого опасного разговора. – Петр, а ты считаешь, что мнение Горького ничего уже не значит? Или он тоже был плохим писателем?