Никогда по тебе «Соловьиха»
Не намерена тосковать.
Как прибился я к вам, чекистам?
Что позоришь бумаги лист?
Ох, как веет душком нечистым
От тебя, гражданин чекист!
Роберт остановился и с вызовом взглянул на Генку. Гена, немного замешкавшись, подхватил:
Я плюю на твои наветы,
На помойную яму лжи.
Есть поэты, будут поэты,
Ты, паскуда, живи, дрожи!
Чуешь разницу между нами?
И бессмертное слово-медь
Над полями, над теремами
Будет песней моей греметь.
Кровь от пули последней, брызни
На поляну, берёзу, мхи…
Вот моё продолженье жизни —
Сочинённые мной стихи.
Алла слушала, глядя то на одного, то на другого. Один, Генка, весь какой-то заостренный, резкий, артистичный, сконцентрированный только на себе и очень талантливо читающий стихи, помогал себе руками, сгребая воздух вокруг, чтобы хватало дальше на вдох, и едко и с вызовом глядел на всех вокруг: как я вам? Другой, Робка, мощный, огромный, плечистый, излучающий доброту и совершенно не похожий на поэта, читал, сцепив руки сзади, чуть заикаясь и глубоко вдыхая сигаретный дым, но читал так, что стихи шли сразу в кровь, разливались по телу, и начинало казаться, что это именно твои стихи, твои, а не чьи-то.
Ребята вокруг хлопали, а дуэлянты, как бойцовые петухи, продолжали действо.
– А это знаешь? Чье? – не унимался Робка:
У тебя ль глазищи сини,
Шитый пояс и серьга,
Для тебя ль, лесной княгини,
Даже жизнь не дорога?
У тебя ли под окошком
Морок синь и розов снег,
У тебя ли по дорожкам
Горевым искать ночлег?
Но ветра не постояльцы,
Ночь глядит в окно к тебе,
И в четыре свищет пальца
Лысый чёрт в печной трубе.
И не здесь ли, без обмана,
При огне, в тиши, в глуши,
Спиртоносы-гулеваны
Делят ночью барыши?
Меньше, чем на нитке бусин,
По любви пролито слёз.
Пей из чашки мёд Марусин,
Коль башку от пуль унёс.
Берегись её, совёнок,
У неё волчата есть!
У неё в малине губы,
А глаза темны, темны,
Тяжелы собачьи шубы,
Вместо серег две луны.
– Павел Васильев! – почти выкрикнул Генка и продолжил с лету:
Не к тебе ль, моя награда,
Горюны, ни дать ни взять,
Парни из погранотряда
Заезжают ночевать?
То ли правда, то ль прибаска —
Приезжают, напролет
Целу ночь по дому пляска
На кривых ногах идет.
Как тебя такой прославишь?
Виноваты мы кругом:
Одного себе оставишь
И забудешь о другом.
До пяты распустишь косы
И вперишь глаза во тьму,
И далекие покосы
Вдруг припомнятся ему.
И когда к губам губами
Ты прильнёшь, смеясь, губя,
Он любыми именами
Назовёт в ответ тебя.
Потом, выдохшись, бросились друг к другу:
– Старик, это гениально! – закричал Пупкин. – Удивил ты меня, сильно удивил!
– Генка, мощный ты мужик! Порадовал отца, – сказал Робка, который был на год старше. – Ну скажи, есть же в Корнилове волшебство!
– А какая славная есенинщина! А я за молодыми поэтами слежу! Не слышал про Евгения Ветошенко?
– Да нет, не попадался еще. А что пишет? – поинтересовался Роберт.
– Да так, пописывает пока. Но интересный парень, перспективный. Молодой, наших лет.
С тех пор, проверив друг друга на «вшивость», они постоянно играли часами в эту студенческую игру, как будто сдавали друг другу экзамен, чтобы выяснить, кто все-таки первый, совершенствуя память и радуя однокурсниц. Оба очень выделялись среди всех. Часто Алле приходилось слышать рядом вздохи подруг: «Ох, кажется, я влюбилась в Крещенского…» Он ей тоже, конечно, нравился, что и говорить, – спортсмен, красавец, очень скромный, хоть и бедновато одетый и слишком уж неразговорчивый. Но ходили слухи, что женат, и поди знай, как там на самом деле, не спрашивать же.
Перекур
А сам Робка давно присматривался к Алле. Мимо нее редко кто мог пройти. Яркая, остроумная, красивая, добрая, всегда на виду. За ней обычно было последнее слово, но она никогда никого не обижала и плохого ни о ком не говорила. Они с Робертом долго переглядывались, она краснела и отворачивалась, а рядом какая-нибудь подруга снова страстно шептала ей на ухо: «Господи, я, кажется, по уши влюбилась в Робку, смотри, как он на меня смотрит…»
Его везде выдвигали, приглашали, просили возглавить что-то комсомольское, раньше без этого вообще нельзя было. Он отказывался как мог, чтобы больше времени на творчество оставалось, но его все-таки назначили в бюро комсомола на какой-то там ответственный пост. Однажды пришел на заседание бюро, а там последним пунктом всегда кого-то песочили: то за плохую учебу, то за пьянку, то за гулянку – и увидел в повестке дня, что последним пунктом идет «поставить на вид студентке Киреевской А. Б. за курение в общественных местах». Роберт аж побледнел, увидев ее имя. А когда она вошла, в простом светлом платье и со смешной тюбетейкой на темных волнистых волосах, он весь непонятно отчего сжался. Сидел и молча на нее смотрел, хотя давно должен был начать строгий комсомольский разговор. Остальные товарищи в президиуме с удивлением взглянули на председателя, но тот сделал вид, что вдруг стал безумно занят, опустил глаза и начал писать что-то важное и неотложное.
– Товарищ Киреевская, – строго начал Ленька Сыч, видя, что Робка окаменел. – Вы ж понимаете, что курить нехорошо. Вы портите себе здоровье, ведь вы – будущая мать, которая должна рожать здоровых советских детей!
Ленька, Алкин друг, сам еле сдерживался от смеха, Алка тоже закусывала поначалу губы. Робка оторвал взгляд от своей очередной бумажки со стихами, и только Василий Степанович Воскобойников, главный институтский коммунист, присутствующий на всех заседаниях комитета комсомола как старший товарищ, серьезно кивал. Мужик он был не злой, но упертый и прямолинейный.
– Правильно говорите, товарищ Сыч, совершенно правильно! Ведь какой позор, когда советские девушки курят! Сколько времени вы проводите впустую? Какой пример вы показываете подрастающему поколению? Вы, как будущая мать, товарищ Киреевская, как комсомолка и будущая коммунистка, должны, просто обязаны… – начал Воскобойников, но Алла неожиданно перебила его, лихо надвинув на лоб тюбетейку, являющуюся в то время не просто головным убором, а символом братской дружбы с народами Средней Азии:
– Ну, как будущая мать, я должна вам сказать, что в нашу родную партию вступать не собираюсь – видимо, я не самый достойный кандидат и не стану портить ее ряды своим курением. В КПСС ведь не курят, да? И ничего порочащего не делают, правда? И директор нашего Литинститута товарищ Петров, на которого мы должны равняться, тоже, как выяснилось, верный ленинец и кристальной чистоты человек, правильно? – и она с вызовом посмотрела на Василия Степановича.
Институтская компания. Справа – писатель Леонид Жуховицкий, Сыч, как звала его Алла
Тот даже встал от неожиданности. Он не ожидал, что слухи о директоре так быстро распространятся.
– Да как вы смеете? Что вы себе позволяете, девчонка! Что вы такое вообще говорите? – он побагровел от злости. – Еще одно слово, и вы вылетите и из комсомола, и из института!
Алла открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут встал Роберт.
– П-п-редлагаю взять товарища Киреевскую на п-поруки. В смысле, взять над ней шефство. Приложу все усилия, чтобы воспитать из нее достойного человека. Обещаю, Василий Степанович! Вы ж меня знаете!
Воскобойников строго посмотрел на Роберта, потом на Аллу и произнес:
– Не хочу губить тебе жизнь, Киреевская. Другой бы на моем месте тебя бы под статью подвел за такие разговоры. А при Сталине вообще могли расстрелять. Про товарища Петрова попрошу молчать, чтобы про наш институт легенды глупые не ходили, – потом пристально посмотрел на нее и произнес: – Дура ты молодая, живи.
Он встал и грузно пошел к выходу. Перед самой дверью обернулся и сказал, обратившись к Роберту:
– Крещенский, всю ответственность ты взял на себя! Лично!
– Д-да, Василий Степанович, я п-понял.
Преподаватель вышел, и все сразу набросились на Аллу.
У Литинститута. 1950-е гг.
– Ты соображаешь? Зачем ты так? – стал причитать Сыч. – Шутки шутками, но тебя запросто могут исключить! Про директора-то зачем вставила? Об этом же не положено говорить!
– Что значит, не положено? Ты считаешь, это в порядке вещей? Ты считаешь, что если не говорить, то ничего и не было? – возмущалась Алла. – А помимо взяток ты про дачи про его знаешь?
– Про какие дачи? – спросил Сыч.
– Аааа, вот, я тебе сейчас расскажу самое интересное! – у Аллы от негодования стали раздуваться ноздри. – Садитесь, детки, и внимательно слушайте, кто был министром нашего образования и директором нашего любимого института.
– Алк, может, не надо, а? Не дай бог… – попросил Сыч.
– А чего бояться? Директора сняли и министра сняли – у нас во дворе еще не то услышишь! Тем более что об этом писали в «Правде»! Без фамилий и расплывчато, конечно, но писали же! Целая заметка! Про моральный облик советского человека. В общем, наш многоуважаемый директор института участвовал в дельце грязненьком и постыдном, и сняли его за ведение аморального образа жизни! Оказалось, что он поставлял первокурсниц и даже школьниц министру культуры! И что для плотских утех у Петрова было две дачи, которые пользовали его высокопоставленные друзья! Одна – обитая розовым бархатом, а другая – черным.