– Что за бред? Как мрачно и глупо. – Робка закрыл глаза рукой.
– Ты даже себе не представляешь, зачем, Роб! – Алле неловко было дальше обсуждать эту тему, ну раз уж начала, то нельзя было замолчать. – На розовом фоне бархатных стеночек голеньких девочек почти не было видно, – сливались. Видите ли, игра такая, чтобы их старые дяди искать могли. А на фоне черных стен девочки, наоборот, выделялись. Вот и ехали эти дяди гулять по настроению: хочешь – ищи, а хочешь – смотри. Представляешь, до чего дошло? И они мне после этого еще ставят на вид за мое курение! А вы думаете, чего я так с места в карьер? Лицемер и развратник этот Петров! А меня еще песочат! Позор!
– Фуууу, изобретательно, однако. Как гнусно… – произнес Робка. – А сколько хорошего народа из института повыгонял, паскуда.
– Теперь и сядет, надеюсь, – Сыч немного притих. – А скольких стипендии лишил! Вот ведь! Ладно, по заслугам. Когда у нас стипендия, кстати? Надеюсь, нас-то пока не вычеркнули.
Робка вдруг встряхнул головой и запел песню собственного сочинения, часто звучавшую на студенческих вечерах, чтобы немного снизить накал страстей:
Становятся люди степеннее,
Пальто в раздевалку сдают,
У нас в институте стипендию
Сегодняшним утром дают!
Алка с Сычом дружно подхватили припев:
Стипендия, моя стипендия,
Без тебя б околел постепенно я,
Ни учиться, ни влюбиться
Без тебя нельзя, моя сти-пен-ди-я…
Мама в модной шляпке. Начало 1950-х
Все разом засмеялись, забыв про черный и розовый бархат и мерзкого директора, и пошли по скрипучему коридору с портретами великих узнавать, во сколько выдают деньги. Только Алка продолжала ворчать по поводу только что прошедшего комсомольского собрания:
– И все-таки курение – личное дело каждого человека! Все курят! Он сам курит, этот Воскобойников! Что за двуличие? Лицемер! Сам стоит, курит, а мне, значит, нельзя? Это партийная честность? Значит, во всем можно приврать? Хоть чуть-чуть? Хоть самую малость?
Алина тюбетейка победно передвинулась на самую макушку, которая, похоже, начинала снова дымиться от негодования.
– Ладно тебе, Ален, успокойся. Но Сыч прав: еще неизвестно, чем все это может закончиться. Чего ты набросилась на старика с разбегу? – сказал Роберт. – А поскольку я взял тебя на поруки, предлагаю пойти эти поруки обмыть. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Принято! Главное, чтоб денег дали. А то рухнут все наши жизнеутверждающие планы!
Ребята заулыбались, захлопали друг друга по плечам и ускорили шаг.
– Вообще-то начальников я не люблю, Крещенский, так и знай, – ласково сказала Алла.
– А я так и знаю, Киреевская. Значит, сначала мы это дело перекурим. А обмоем потом.
Теперь Робка садился на семинарах всегда рядом с Аллой. Пришел как-то на занятия к Михаилу Светлову. Просидел весь семинар, промолчал, но лучился, чуть касаясь ее локтем и мечтательно о чем-то думая.
– Киреевская, скелетушка ты моя, – произнес Михаил Аркадьевич, – передай Крещенскому – если, конечно, его увидишь, – что такая глупая улыбка не вяжется с личностью крепкого начинающего поэта, которым я его считаю. Как думаешь, он меня сейчас слышит?
Алла засмеялась и ткнула Роберта локтем. Тот неуклюже встал, повалив стул:
– Извините, Михаил Аркадьевич, задумался…
– Понимаю, сам был в вашем возрасте, ну ладно, продолжайте мечтать, молодой человек. В мечтах рождаются стихи, – проговорил Светлов.
Илья Муромец
После семинара он, Робка, впервые вызвался проводить Алку по заснеженному Тверскому. Как-то отважился, наконец. Чувствовал себя гордо и обескураживающе прекрасно. В отличие от Генки, девушку за руку не взял и не пытался обнять, просто шел рядом, такой большой, сильный, иногда нежно на нее поглядывая. Зимнюю шапку только что себе справил, гордился, что выглядит теперь прилично, хотя и непривычно – в меховом треухе, почти барин. До этого в короткой вязаной с помпоном ходил, но мерз сильно – уши у него с войны отморожены были, а сейчас уши-то спрятал и заважничал. Шел и тихо рассказывал Алене о себе, что родился на Алтае, хотя мама жила в Питере и уехала на заработки в 16 лет. Почему именно туда? А кто ж ее знает. Села на первый поезд и поехала. Через неделю вышла из вагона и прямиком в местный партийный комитет. Влюбилась в красавца-энкавэдэшника, высокого и спортивного парня из ссыльных поляков, Станислава Воркевича. Был он очень живой и компанейский человек: масса друзей, баян, хороший голос, короче – «смерть мухам». Но мухи отдельно, а котлеты отдельно, одно дело песни петь да гулять, другое – семью создавать. Вот он и выбрал Веру, и они очень скоро поженились. Время тогда было быстрое. Потом родился сын и имя получил в честь Роберта Эйхе, латыша-большевика, первого секретаря Сибирского крайкома ВКПб. Все спрашивают, почему Робертом назвали. Вот поэтому.
– А ты не спрашиваешь, – улыбнулся Роберт.
– Мне нравится имя, тебе подходит. Роберт Крещенский, «РК», красиво звучит, – ответила Алла.
– А как тебя зовут дома? – вдруг спросил Роберт.
– Кто как, – улыбнулась Алла. – В основном Аллусей. А что?
– А можно я тебя буду называть Аленой? Как в с-сказке… – чуть запнувшись, спросил Роберт.
– Называй, мне не жалко, – разрешила уже теперь Алена. – Расскажи мне дальше, где ты во время войны был?
– В Омске, с бабушкой. Мама военврачом сразу ушла, отец добровольцем. А потом, когда бабушка умерла, за мной приехала мама и отдала в детдом.
Роберт много об этом не говорил, видно, обида была сильная. То ли на родственников особого расчета у матери не было, хотя родственников было хоть отбавляй, то ли мама решила, что любимое советское государство за ребенком лучше присмотрит – в общем, оставила на попечение и снова ушла на фронт.
Алла шагала и слушала, кутаясь в платок. Она глядела себе под ноги и представляла, как парню, совсем еще мальчишке, было тогда страшно, одиноко и непонятно.
– Хотела сначала меня сыном полка сделать, такое возможно было. Рассказывала много об этом, что будет рядом, что так спокойней и ей и мне, гимнастерку маленькую даже из своей юбки сшила, и мы фотографироваться пошли. Долго усаживались, и фотограф спросил: на фронт сынка повезете? Маленького такого? Не опасно там? Под обстрелом-то? И я помню, мать задумалась в тот момент, заморгала и ничего не ответила. А потом раз – и в детский дом. Наверное, все-таки испугалась того вопроса. Хочу так думать. И я про отца тогда стихи написал, вообще первые свои стихи. Прочитать?
– Конечно, – ответила Алла.
Роберт начал тихо, чуть стесняясь:
С винтовкой мой папа уходит в поход.
Желаю, любимый, побед!
И мама зелёную сумку берёт,
Уходит сестрой в лазарет.
Я тоже имею ловкость и силу,
Чтоб в бой на фашистов идти,
Но мне «Погоди! – говорит Ворошилов, —
Учись, закаляйся, расти!».
– Ну вот. Неуклюже звучит сейчас.
– Очень даже уклюже. Отца, наверное, очень любил, – сказала Алла.
– Очень. Он ведь еще на финскую добровольцем ушел. И вернулся перед самой «большой войной». И тоже сразу ушел воевать. А я его последний раз увидел, когда отцовский эшелон остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Фигуру его темную. Мне было как-то непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал. А потом, в 44-м, когда уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение – вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками. «От кого это?» – спросил я. «Деньги выдаются вам по завещанию вашего отца», – сказала тетя в окошке. Слово «завещание» я понял правильно. И опять заплакал.
– А моего комиссовали, не воевал он. Мама непутевым его называла. Умер недавно. Чахотка.
– А моего в сорок четвертом в Латвии убили. Вернее, смертельно ранили, и он скончался в госпитале от ран. Похоронка пришла, а где могила, неизвестно, – вздохнул Роберт. – Мама во время войны снова замуж вышла. Написала мне письмо, прямо поставила перед фактом. Просто-напросто сообщила, что теперь ты, сына, не Роберт Станиславович Воркевич, а Роберт Иванович Крещенский. Мне четырнадцать было. Все в голове перемешалось тогда, а рядом никого родного, чтоб объяснить, как такое возможно, откуда такие метаморфозы. Горевал очень.
Роберт закурил. Долго молчал, вспоминая те переживания, уже не ребенка, но еще не взрослого, пустоту и глубокое ощущение того, что его предали.
Они подошли к воротам круглого двора. Тарас сосредоточенно чистил у входа, разбивая лед маленькой тяжелой лопаткой. Минтай сидел у ворот на часах и внимательно следил за редко проезжающими машинами. Лед брызгал и разлетался во все стороны. Освободив небольшое пространство, дворник сгребал осколки большой лопатой и выгонял их на улицу, красиво присыпая ими сугробы. Колотого льда было много, он играл на солнце и радовал глаз. Как только наступили морозы, Тарас, как и каждую зиму, залил каток по кругу двора, несколько дней потом никого не пускал, выравнивал поверхность и даже вывешивал флажки, как при охоте на волков, чтоб никто неустоявшийся каток не испортил. Потом, как пришло время, потопал по льду, поскользил на одной ноге, погладил рукой и, что-то замычав, торжественно снял флажки, дав понять, что уже можно, катайтесь на здоровье, пора. Жители гордились, что у них есть персональный каток, хоть и махонький, но свой, даже специально приглашали гостей по выходным и чинно накручивали круги вокруг утопленных в снегу китаек и лип. Окружность катка обрамляла ярко-оранжевая тропинка из песка, Тарас ежедневно ее подравнивал и обновлял. Такие же аккуратные дорожки-лучики вели к каждому входу и делали двор похожим на солнышко. И вообще, под шаркающий звук Тарасовой лопаты просыпаться было всегда приятно. Сам он вставал в 6, начинал убирать снег на улице у проезжей части, откидывая снег загребуще