Постепенно посольства стали обзаводиться дополнительными домами для своих работников, семьи иностранцев съехали, и несколько квартир подряд в нашем дворе опустело. А в самой середине 50-х в них сделали ремонт, поломали ненужные стенки, и появились новые соседи: редакция совсем свежего молодежного журнала «Юность» слева от входа во двор и редакция журнала «Дружба народов» – справа.
С «Дружбой народов» особенно не дружили, не имели пока к ним никакого отношения – там ведь печатали всевозможных поэтов из братских стран, а вот «Юность» – самое оно и по названию, и по духу, и по возможностям, и по общему настроению. Внешний вид «Юности» тоже был необычным и выбивающимся из общего тусклого ряда остальных советских журналов: модная графика сверху, цвет снизу, большими буквами название, а чуть позже появилась и эмблема – лицо милой волоокой девушки с волосами-колосьями. Эмблему придумал красивый и очень талантливый художник из Вильнюса Стасис Красаускас. Первые номера поразили своей смелостью, невиданным авангардом с примесью обычных радостных коммунистических стихов. Главным редактором стал Валентин Катаев, который придумал название и благодаря своему статусу, возможностям и абсолютному литературному вкусу не скупился на шикарные публикации – про Кон-Тики Тура Хейердала, в одночасье ставшего знаменитым в СССР, записки Жака-Ива Кусто, поднявшего глубины океана на отмели, где их могли бы разглядеть.
С этой стороны двора в престижном подъезде жили именитые писатели, сталинские лауреаты – Первенцев и Павленко. А у водосточной трубы раньше стояла полосатая охранная будка
«Юность» соседом стала беспокойным, народ постоянно шел туда со своими стихами, прозой, фельетонами и карикатурами. Пришлого народу во дворе прибавилось вдвое.
Порядок во дворе теперь обеспечивал Алим, новый дворник, протеже Равиля, какой-то его дальний родственник, у которого задача была решена в тот момент, как поставлена. Хоть Тараса забывать никто и не думал, Алим сразу пришелся ко двору в прямом смысле слова – круглый, быстрый, с улыбкой во весь рот и с огромным количеством слов в секунду. «У меня зубы редкие, душа добрая, а сердце мягкое», – повторял он часто и был во всем прав. Алим нервничал, но поделать ничего не мог: всё было на законных основаниях. Некоторые авторы важно подъезжали на машинах, неловко ставили их, перегородив дорогу, или хуже того, придавливали кусты, которые жили там испокон веков! Дворник все ворчал и ворчал, но все было бесполезно: когда вечером после закрытия редакции он выходил во двор, то обязательно подсчитывал потери – или штакетник поломан, или куст золотых шаров лежит на земле, а то еще хуже – вражеской рукой вся сирень обломана. А что поделать, как порядок навести, если столько чужого народа?
Цена билетов от 4 до 8 рублей
Приглашение на папино имя
Зато Алла с Робертом радовались, «Юность» была стопроцентно их журналом! Новые стихи – туда! Критическую статью – только двор перейти! А потом вновь посиделки до самого утра, у Роберта было такое ощущение, что жили они хоть и в подвале, но в самом центре земли, на самом пересечении всех дорог, в той самой точке, где все эти жизненные пути сходятся. Он молодой поэт, жил там, где каждый день мог запросто увидеть Михаила Светлого, Катаева, Твардовского, Луконина, Симонова, Чуковского, Маршака, да и не просто увидеть – пригласить в гости, поговорить, посоветоваться, почитать стихи. Он удивлялся сам такой возможности.
Однажды его, Володьку Соколовского и Гневашева в Ленинград, к себе в гости, пригласил сам Виталий Бианки. Вот так просто взял и пригласил, почему-то именно их выбрав из всех студентов. Ребята опешили от такого счастья, и хотя не то что лишних, а вообще денег не было ни копейки, но поназанимали у всех, еле наскребли на билет – как же было не поехать: сам легендарный Виталий Бианки звал, на чьих книжках росла вся советская поросль! Писатель уже болел, почти не двигался после нескольких инфарктов и инсультов, но встречу ребятам организовал: нанял «Победу», сам погрузился, приехал и повез их, желторотых, по городу, как гид. Вот, показал на какое-то невзрачное кафе – в нем Куприн часто сиживал, любимое его, вот, видите? зайдете? нет? Но тогда вон тот ресторанчик обязательно посетите, там шустовский коньяк еще продают, а может, уже и не шустовский, я давно коньяк не пил… Какой коньяк, в карманах пару копеек оставалось, и все. После основательной экскурсии по любимым ленинградским местам привез к себе домой, и начались разговоры о стихах, долгие и основательные. Бианки очень любил Блока и поэтов Серебряного века, но Блока просто боготворил, знал его наизусть и улыбался, когда слышал его стихи. Потом попросил ребят почитать свои. Боязно, конечно, было выступать перед Бианки, но ребята осмелились. Начали читать самые свои любимые стихи, многие еще не читанные. Роберт тоже показал отрывок из новой поэмы.
Люб —
(Воздуха!
Воздуха!
Самую малость бы!
Самую-самую…)
Лю!
(Хочешь, —
уедем куда-нибудь
заново,
замертво,
за море?..)
Люб —
(Богово-богу,
а женское – женщине
сказано,
воздано.)
Лю!
(Ты покоренная.
Ты непокорная…
Воздуха!
Воздуха!)
Люб —
(Руки разбросаны.
Губы закушены.
Волосы скомканы.)
Лю!
(Стены расходятся.
Звезды, качаясь,
врываются в комнаты.)
Люб —
(В загнанном мире
кто-то рождается,
что-то предвидится…)
Лю!
(Где-то
законы,
запреты,
заставы,
заносы,
правительства…)
Люб —
(Врут очевидцы,
сонно глядят океаны остывшие.)
Лю!
(Охай, бесстрашная!
Падай, наивная!
Смейся, бесстыжая!)
Люб —
(Пусть эти сумерки
станут проклятием
или ошибкою…)
Лю!
(Бейся в руках моих
каждым изгибом
и каждою жилкою!)
Люб —
(Радостно всхлипывай,
плачь и выскальзывай,
вздрагивай,
жалуйся!..)
Лю!
(Хочешь – уедем?
Сегодня? —
пожалуйста.
Завтра? —
пожалуйста!)
Люб —
(Царствуй, рабыня!
Бесчинствуй, учитель!
Неистовствуй, женщина!)
Лю!
(Вот и глаза твои.
Жалкие,
долгие
и сумасшедшие!..)
Люб —
(Чертовы горы уставились в небо
темными бивнями.)
Лю!
(Только люби меня!
Слышишь,
люби меня!
Знаешь,
люби меня!)
Люб —
(Чтоб навсегда!
Чтоб отсюда – до гибели…
Вот оно…
Вот оно…)
Лю!
(Мы никогда,
никогда не расстанемся…
Воздуха…
Воздуха!..)
Виталий Валентинович прислушивался к Роберту особенно внимательно, словно пытаясь уловить какую-то только ему слышную музыку. Слушал, слушал, молчал, думал о чем-то своем. Потом поднял на него глаза:
– Мне немного непонятно, как вы пишете, молодой человек, – он даже не назвал его по имени, все еще чему-то удивляясь. – Вы, такой застенчивый и тихий, такой скромный и отстраненный, но внутри у вас что-то намного более сильное, чем вы сами. У вас собственное что-то есть, – потом снова замолчал, а Роберт, весь красный, не знал, куда деться от стыда и гордости. – Пожалуй, вы будете поглубже многих нынешних поэтов. У вас большое будущее. Извините, ребята, но это так и есть.
Робка, окрыленный, записал, заработал, зарадовался. Вскоре поэму опубликовали, «Моя любовь» называлась. Отнес в «Юность», через скверик, где ее и напечатали. Потом читал в институте, прямо из журнала, и очень долго смеялся, когда одна студентка выступила с критикой, заявив, что поэма ей не очень понравилась, потому что она не похожа на… «Одиссею» Гомера.
Роберт пообещал все замечания учесть.
Параллельно с «Юностью» родился и еще один альманах – «День поэзии». Штаб-квартирой на какое-то время стал и наш подвальчик, куда в родительскую комнату-купе набивались все известные тогда писатели: Луговской, Антокольский, Кирсанов, Смеляков, Симонов, Ошанин, кто-то еще. Роберта, молодого, 24-летнего, тоже пригласили в редколлегию. После большого Дня поэзии, проведенного по всей Москве в сентябре 1955-го, стало очевидно, что назрела необходимость выпуска большой ежегодной сборной книги стихов. Поэты – более ста человек, отправились по книжным магазинам, встали за прилавки и несколько часов, сменяя друг друга, читали стихи и общались с людьми. Роберт, Ветошенко, Симонов, Луконин пошли в книжный на Моховую, стали читать там, но народу набилось столько, что решили выйти на улицу и идти на площадь Маяковского, где их ждало тысяч пятьдесят человек, целое море людей. Кто-то из фотографов подставил стремянку, Роберта подтолкнули вперед, и он, стесняясь, полез вверх, словно его просто попросили поменять лампочку на более яркую. А только залез на эти несколько шатких и скрипучих ступенек, как люди замерли, замолчали, застыли, сосредоточив внимание на том, что скажет поэт. И он начал, чуть грассируя, но совсем не заикаясь: