– Полина Яковлевна! Давно не заходили! – проворковал Миша. – Совсем забыли старика, уважаемая!
– Какой же вы старик? Не старше меня, чай! – махнула Поля рукой.
– Когда маленького ждем? Уже пора, совсем пора! – улыбнулся Миша.
– Ну, пора не пора – не нам решать. Вот, гляди, – Поля протянула Мише ботинки. Миша осмотрел их, как врач осматривает больного, и предложил:
– Я их подправлю чуть, совсем стоптались. Не возражаете, уважаемая? – Миша любовно прижал к себе старые потертые скороходы.
– Как нужным считаешь.
– Сделаю. И вот еще, это внучке передай для ее малютки. – Миша протянул Поле маленький пузырек с маслом.
– Что это, мать моя? – Поля посмотрела флакон на свет.
– Масло норки. Хорошая вещь! Редкая! От любых кожных проблем. Норка же не болеет ничем кожным, а все потому, что шкурка ее смазывается этим жиром. Он и защищает, и всякую нечисть убивает, и моментально лечит, если, не дай бог, что. Ну вот, ребятенку от опрелости или просто на кожу, самое оно! Я всех своих так взрастил, на масле на норочьем, никогда проблем не было! Ни разу!
Я о чем-то пою, а уши у меня, как у эльфа!
– Спасибо, Мишенька, спасибо! Попробуем.
К Михаилу подошел еще один сосед с нашего двора. Он жил в арке и единственный из всего двора имел табличку, где было написано «Приват-доцент П. Х. Любомудров». Сумрачный был человек, одинокий. Скупо поздоровавшись, сел напротив Мишиного кресла и подставил свои пыльные ботинки.
– Ну пойду я, Миша, – сказала Поля. – Завтра забегу. Спасибо тебе.
А назавтра меня и привезли. Роберт сразу написал родным, что теперь он уже отец семейства, что родил дочь, что все чувствуют себя хорошо – и мама, и дочка. И начали праздновать.
Сразу сняли дежурную дверь из Равилевской квартиры и положили ее на два стула прямо под самым Львом Николаичем, накрыли скатеркой и стали нести еду и ставить кто что может: огурчики малосольные первые летние, рулеты куриные, ягоды, пироги с яйцом и капустой, буженину, Лидка на этот сход большую фаршированную щуку приготовила, лепешек нажарила, селедку почистила, в общем, много чего. Пока Алла с Робой тютюшкались со мной дома, гулянка во дворе набирала обороты и обрастала новыми гостями. Набежали друзья из Лита, много, все радостные: Володька Соколовский со своей Стэлой, Вова Ревзин, который понемногу начал ухлестывать за Наташкой-княжной, Пупкин с Беллой Ахатовой инопланетного таланта и красы. Пришел даже Ветошенко с Благовещенским и новыми стихами. Двор гудел, как разворошенный палкой улей. Про меня все давно забыли, оставили Поле с Милей на радость для обновления природных бабушкинских навыков, а родители пошли ко всем, под Толстого.
Алим хлопотал у стола, приносил откуда-то новые стулья, встречал и усаживал гостей, следил, чтоб у всех было налито. И изредка тонким голосом вскрикивал: «Наливай!», потом снова: «Наливай!» За ним, кстати сказать, и закрепилась эта кличка, никто про Алима уже не вспоминал, а звали Наливай.
Наливай так ладно занял место Тараса и так открытой и доброй душой походил на ушедшего, что Марта решила: бог специально послал его в их двор – выбрал из всех и послал.
А Пупкин с Робой снова затеяли свою вечную дуэль, в которую вступил весьма начитанный Ветошенко.
– Ты большая в любви.
Ты смелая!
Я робею на каждом шагу,
– начал читать он свое удивительное.
Я плохого тебе не сделаю,
а хорошее вряд ли смогу.
– Чье это? – спросил Роберт. – Хорошие стихи, но продолжить не смогу, не знаю!
– Это мое личное! – с гордостью ответил Ветошенко.
Потом Генка прочитал новое стихотворение Крещенского, довольно неплохо прочитал, тихим голосом и с настроением:
Приходить к тебе,
чтоб снова
просто
вслушиваться в
голос
и сидеть на стуле,
сгорбясь,
и не говорить
ни слова.
Приходить,
стучаться в двери,
замирая, ждать
ответа…
Если ты узнаешь
это,
то, наверно, не
поверишь,
то, наверно,
захохочешь,
скажешь:
«Это ж глупо
очень…»
Скажешь:
«Тоже мне —
влюблённый!» —
и посмотришь
удивлённо,
и не усидишь на
месте.
Будет смех звенеть
рекою…
Ну и ладно.
Ну и смейся.
Я люблю тебя
такою.
– Это ты Алле посвятил? Неплохо, – сказал Генка.
– А я все ей посвящаю, особенно если про любовь. А если не про любовь… – Роберт на мгновение задумался, – то все равно ей…
Черный Толстой молча и сосредоточенно взирал на молодых тявкающих щенков у его ног. Воздух был душным, под вечер сильно парило, как перед грозой, но разморенные людишки с упоением слушали рифмы. Поэты читали, передавая друг другу слово, как что-то осязаемое, как рюмку с божественным напитком, которая обещана уже другому, и надо только ее достойно передать. Они читали – кто громко, кто вполголоса, чуть хвастаясь стихом, словно своим ребенком.
– Как интересно получается, старик, – начал Роберт, обращаясь к Генке. – На первом курсе я был уверен, что все вокруг гении и я в том числе. На втором я понял, что я просто обычный поэт. На третьем я начал сильно в себе сомневаться. А на четвертом мне стало ясно, что я ничего из себя не представляю.
– Я знаю, что я ничего не знаю? – хохотнул Генка. – Ну, это твои сугубо личные сомнения, старик! Я на всех курсах чувствовал себя гением и до сих пор с каждым стихотворением укрепляюсь в этом чувстве, – он, как всегда, улыбался, и было непонятно, шутит он или совсем нет.
Вдруг завыла Белла. Она читала стихи не как все, а выла их, словно волчица на луну, пытаясь до нее докричаться, выла, как шикарный оборотень в полнолуние, закидывая назад длинную и тонкую шею с красиво посаженной умной головкой. Влажные глаза смотрели в небо, мимо толстовского лица, мимо нависших над двором рыхлых дырявых облаков, даже мимо звезд, которые начинали угадываться где-то под потолком вселенной. Ее ладная прелестная фигурка, синее с белым платьице с несмелым вырезом и переплетенные за спиной худые руки вызывали восхищение. Пупкин смотрел на нее поблескивающими хитрыми глазами, словно держал на прицеле, да и все вокруг не скрывали восторга перед этим существом. Она читала самозабвенно и томно, чуть нараспев, чуть в нос, словно заклинание:
Чем отличаюсь я от женщины с цветком,
от девочки, которая смеется,
которая играет перстеньком,
а перстенек ей в руки не дается?
Когда закончила, Генка подошел и резко взял за плечи, чуть встряхнув и развернув к себе:
– Старуха! Ты потусторонняя, ты нездешняя, ты откуда?
Она задрала голову, глядя на него, без улыбки ответила:
– Прилетела. Осваиваюсь.
Соколовские
Потом стал читать Соколовский, о любви, и Стэла посмотрела на него с тревогой и грустью: зачем он это при всех? Они были женаты уже пару лет, нарожали детей, и Володька называл жену «моё румынское счастье», казалось, был сильно влюблен, не просто любил, а именно влюблен, а она на людях всегда вела себя сдержанно, словно принимала его чувства, как данное. Ее цыганская кровь не бурлила и не выплескивалась через край, а вяло перетекала из сосуда в сосуд, из вены в артерию и снова по кругу, медленно и нехотя. Последнее время она совсем застыла, словно заморозилась, глядя куда-то внутрь себя, даже когда с кем-то разговаривала.
– Стэлка, ты чего это опять загрустила? – Алла приобняла ее за плечи. – Давай за дочку мою выпей, я-то не могу, кормлю.
– Я не грусчу, все хорошо, – с легким акцентом произнесла Стэла. – Володя хороший, да?
Алла удивленно на нее посмотрела.
– Он у тебя самый лучший! Замечательный! И очень талантливый! Уже сейчас классик!
Стэла вздохнула, выпила залпом что-то прозрачное, смешно сморщилась и смачно откусила огурец.
– А я не стою его… Я недостойная. Детей жалко.
– Не говори глупости, Стэл, ты его муза, он любит тебя. Поэт без музы не поэт, – пыталась успокоить ее Алла. – Представляешь, какая на тебе ответственность?
– Я с ней не справилась, совсем не справилась, – Стэла подставила рюмку проходящему мимо Наливаю, и тот наполнил ее до краев. Стэла выпила и пьяненько посмотрела на Аллу: – Только тебе могу сказать…
Роберт и Соколовские во дворе на Поварской у входа в Союз писателей и в родной подвал. Начало 1950-х.
В ту же секунду в проеме арки появилась Лидка и закричала:
– Аллуся, она плачет! Иди кормить!
– Сейчас вернусь, быстро покормлю и приду, подожди, – сказала она Стэле и ушла, оставив ее под китайками.
Ближе к утру в Киреевском подвале раздался телефонный звонок, мгновенно и надолго разрушивший сон. Робка вскочил первым, еле нашел ногами тапки и, ёжась, быстро прошаркал в коридор.
– Старик, как хорошо, что это именно ты! – на том конце был абсолютно протрезвевший и взволнованный голос Генки. – Стэла разбилась. Покончила с собой. Только что. Мы привезли Володьку домой, а тут милиция, «Скорая помощь»… Выбросилась с восьмого этажа. Приезжай…
Роберт стоял, еще не до конца проснувшийся и не совсем осознавший, что сказал ему Пупкин. Стэла разбилась… Она же пару часов назад была здесь, во дворе. Почему она разбилась? Зачем? Он стоял в гулком коридоре и не мог пошевелиться. А что с Володькой? Он же так ее любил… К нему подошла Алена, завернутая в одеяло: