– Ну что, старуха? – Отец наклонился ко мне и вынул изо рта сигаретку, чтобы меня поцеловать. – Как в саду дела?
– Меня там не любят. Я совершенно отдельная, – призналась я.
– Как это – отдельная?
– Я не делаю то, что от меня ждут, – стала объяснять я. – Я не люблю есть, я не люблю спать, а они от меня этого хотят. А когда тебя не было, случилось ужасное, и больше я в сад не пойду.
Я бегу к маме, а меня пасет младшая дочка Иды, Татьяна
– Да ладно, старуха, успокойся, расскажи мне толком, что произошло, – отец сгреб меня в охапку и посадил на колени.
– Мне в колготки запихали морковные котлеты! Я вот сейчас тебе говорю, и мне нехорошо…
– А зачем в колготки? – не понял отец, нахмурившись.
– Я не хотела их есть, я не люблю морковные котлеты, и воспиталка так решила меня наказать. Задрала мне при всех платье и стала пихать котлеты в колготки. Они размазались по ногам, и меня вырвало. – Я вдруг снова заплакала, а папа еще больше посерьезнел.
– Так, Катюха, ты сейчас давай успокойся, а я поеду и поговорю с директором. Прямо сейчас поеду.
Отец никогда не кричал и не скандалил, нет, при нехороших ситуациях он становился немногословен, но слова, которые произносил, звучали настолько сильно и убедительно, что эффект от них был в сто раз сильнее крика. Поехали тогда с мамой, которая не могла оставаться в стороне от издевательств над родным дитем, нет и нет, сказала мама, я поеду и всех там убью.
– Всех необязательно, – возразил папа. – Только конкретную воспиталку. И убью я ее сам!
Они меня прихватили с собой, как живое доказательство преступления. Лидка с бабой Полей остались дома морально поддерживать делегацию.
Детский сад только недавно тогда переехал на Аэропорт, в самый центр писательского житья. Почему именно в этом районе писатели десятками стали получать квартиры, я не знала, но факт остается фактом: Аэропорт – писательский район. И детсад, соответственно, должен был быть именно там.
Мама вспорхнула за руль своей голубой ласточки – так она звала недавно купленный округлый «москвичонок», папа сел рядом, а я во всю свою длину растянулась на заднем сиденье, глядя в окно, в котором все показывалось вверх ногами.
– Твою мать, ну куда ж он прется! – Мама осеклась и извинилась: – Кошечка моя, так плохо разговаривать нельзя, вон тот дядя меня подрезал, и я чуть не врезалась, поэтому и выругалась.
– Да, Катюх, ты уж мамку извини, – попросил отец.
– Вы думаете, я не понимаю? Ты же сейчас вроде как не мама, а обыкновенный водитель… – расставила я все по своим местам.
– Точно, Кукушечка моя, ты абсолютно права! Поэтому когда я за рулем – я водитель, а не мама и могу ужасно ругаться! Но обещай мне, что все плохие слова ты сразу забываешь и никогда-никогда не произносишь!
– А если б я про твою мать сказала бы воспиталке, когда она пихала мне в колготки котлеты, ты бы рассердилась? – поинтересовалась я.
– Катюха, плохие слова придумали именно для тех, кто пихает морковные котлеты детям в колготки, я это тебе точно говорю! – улыбнулся папа и, перевалившись через сиденье, ласково погладил меня по щеке, словно извиняясь, что в такой момент его не было рядом. – Я бы не только про мать, но и про всех ее родственников вспомнил!
Разборка в детском саду была быстрой и эффективной. Мы втроем прошли сразу к директору – мощной воевавшей татарке, постоянно смолившей беломор. Она пригласила нас сесть, молча и внимательно выслушала и куда-то ушла. Через десять минут вернулась в кабинет с той самой воспитательницей, испуганной и бледной.
Отец привстал, когда увидел мучительницу. Я спряталась в маминых руках.
Директорша была резка.
– Сначала вы просите у Кати прощения, потом у ее родителей, потом я вас увольняю за несоответствие занимаемой должности. Никаких «по собственному желанию». И скажите спасибо, что без статьи. Приступайте!
С папой во дворе. 1960 г.
Директорша вращала глазами, словно морковные котлеты именно в этот момент засовывали ей в штаны. Видимо, еле сдерживалась, чтоб не ударить. Прошедшая войну героическая летчица не терпела предательства, чужой слабости и подлости.
– Извините меня, пожалуйста, Елена Борисовна, такой тяжелый день был, такой день… – начала было воспиталка.
– Извинитесь перед семьей! Вы оскорбили их и напугали ребенка! – Директорша была неприступна.
– Катюшечка, прости меня, я ж понарошку! А как мы с тобой хорошо гуляли и стишки читали? Ну вспомни, вспомни! – Она стала было теребить мои косички, но мама тихо прошипела:
– Убери руки…
– Извинись громко, чтоб все слышали! И особенно перед ребенком! – прогремел голос директора.
– Извините меня…
– Громче!
– Извините!
Я зарылась в маму, закрыла глаза, запаниковала и расплакалась. Родители вынесли меня вон, успокаивая и прижимая к себе.
– Вот бумага, пиши объяснительную! А потом в отдел кадров! И скажи спасибо, что без уголовной статьи!
Воспиталка в слезах стала что-то выводить на бумаге, всхлипывая и причитая.
Больше в саду ее не видели.
Я долго потом не ходила в группу. Перестала есть. А когда через пару месяцев снова пошла, то меня стали называть глистой. Ну нет, думала я, никакая я не глиста, у нее косичек не бывает, совсем никогда! И бантики у меня есть, а у нее, скорее всего, нет. И потом, глисты живут внутри, а я снаружи! Я честно пыталась понять, почему меня так стали обзывать, причем не только дети, но и воспитатели! Ну, бледная, да, ну худая, правда, ну и всё, таких, как я, много. Почему именно я глиста? Я их в глаза не видела никогда, но почему-то сначала заобижалась. Но выхода у меня особенно не было, попривыкла: дома меня звали старухой, а в саду глистой, во дворе солнышком – все-таки какое-то разнообразие.
С Полей и Лидкой – с прабабушкой и бабушкой у дома. Начало 60-х
Гуляли мы, трех-четырехлетние, стадом. Нас во дворе было человек пять мелких. Как-то держались вместе, сбивались в гурт, находили общие интересы, определяли дело, которым будем заниматься на прогулке: помогать ли поливать тыквы старенького Кузькина, который присобачивал шланг к крану у себя на кухне и через окошко орошал урожай; топать ли по лужам – тоже дело важное и очень серьезное, ведь нужно было брызгами достать всех вокруг; или пересаживать бархотки, выкапывая их стеклышком из-под Толстого и сажая в самых неожиданных местах двора. К воротам не подходили, знали – нельзя. Нельзя и всё, без объяснения. Баба Поля мне рассказала по секрету, что ходят всякие, детей воруют, а потом попрошайничать заставляют. Вот именно таких маленьких, как я. Стоит только кому-нибудь из детей к воротам подойти, как воры там в очереди стоят, чтобы, раз, в охапку и бежать с украденным детенышем на вокзал. А мне и не надо было к воротам, двор мне был пока впору, не выросла я тогда еще из него, не искала свободы. Любимые бабушки Поля, Миля, Марта и Масисе восседали под Толстым и казались мне почти такими же большими, как и сам страшный чугунный дядька на высоте. Лет каждой из них было уже хорошо за семьдесят с какими-то незначительными отступлениями в ту или иную сторону, но старшей все-таки была Миля.
Запоздалое счастье!
В тот день обсуждали сахар. Сахара не хватало всегда. Не в стране – про страну молчали – во дворе. Но в тот самый день весь двор удачно поживился: как только Лизавета, идя на работу в соседний дом, заметила, как за угол в Трубниковский переулок заворачивает продовольственный фургон, она дунула туда со всех ног и увидела, как у гастронома разгружают мешки с сахаром. И раз уж поступили такие важные разведданные, то она, не заходя даже в магазин, со всех ног помчалась обратно во двор, боясь, что кто-то из чужаков пронюхает об этом, раньше встанет в очередь первым, приведет своих, и тогда их двору сахара точно не достанется. Она с ходу передала новость Наливаю и помчалась обратно занимать очередь, не боясь даже опоздать на работу, а тот важно пошел по окружности двора, интеллигентно стуча костяшками в форточки и ласково приговаривая: «Сахар на Трубниках», что означало: «Дорогие жильцы, бросайте все дела и бегите становиться в очередь в гастроном в Трубниковском переулке за сахаром!»
– Розка-то килограмм десять песка к себе в конуру утащила, – чуть обидчиво произнесла уже к вечеру Марта, когда старухи важно расселись на своем законном месте. – Как всей семьей налетели, в очередь встали, так полмешка, считай, и нету!
– Ну у них ртов-то сколько! – Поля сразу снижала градус разговора. – Внуков ей привезли, всем сладенького хочется! Ты ж тоже взяла, чего завидовать?
– Это я завидую? – возмутилась Марта. – С какой стати? Я просто говорю о несправедливости. Я хоть и одна, а что я с килограммом сахара сделаю? Больше-то не дают, сама знаешь! А варенье сварить? Вон, яблоки ждут лежат! А это кило только на чай и пойдет!
– Ну, мы тоже набрали, я с тобой поделюсь, мать моя! – разжалобилась Поля.
– А я тебе крупной соли для засолки отсыплю! Морской! – пообещала Марта.
Старухи продолжали обсуждать что-то очень важное для них, как вдруг во двор вошел незнакомый мужчина с небольшим потертым портфельчиком, в кепке, довольно скромном костюме и перекинутом через руку пальто. Сделав шаг во двор, он посмотрел на бумагу, которую держал в руках. Высокий, осанистый и совершенно седой. Он то приближал бумагу к глазам, то отдалял ее, но, видимо, никак не мог разобрать, что там написано. Какое-то мгновенье думал, в какую сторону пойти – направо по двору или налево. Пошел направо. Старухи величественно сидели посередине двора и строго смотрели за незнакомцем. Тот подошел к первой двери и постучал. Никто не вышел.
– К Первенцевым, что ли? – сказала Миля.
Подождав немного, мужчина пошел в арку, там еще было много квартир.
– Наверное, ищет кого, вот и ходит спрашивает. Нет, чтоб сразу к нам подойти! – удивилась Марта.
– Ну пусть ходит пока, ищет, порядочный мужчина, сразу видно, – подытожила Поля.