– Так, Иннокентий, вы со своими функциями не справляетесь! Вы мужчина, во‐первых, и врач, во‐вторых! – вдруг выступила всхлипывающая Поля. – Ну-ка, налейте девушкам, а то рюмки пусты, слезы текут, руки дрожат, куда это годится? Всем, по полной! До краев!
Бабоньки заулыбались, а единственный мужчина стал разливать холодную водку по рюмкам.
Сидели за полночь, соседи неизвестными путями, но сразу прознали про навалившееся на Марту счастье, стали приходить поздравлять и на сына взглянуть. Прибежала Печенкина – Лидка ей сказала новость, как домой пришла меня спать укладывать. Сусанна приковыляла, Кузькин пожаловал, Юрка, в надежде, что выпить подадут. Так и менялись соседи, почти все перебывали, кроме больных, немощных и малолетних, все зашли за эти несколько часов, все порадовались и поплакали.
Это стало самой удивительной историей под конец нашей совместной счастливой дворовой жизни.
А потом всё
А потом всё.
Потом мы переехали.
Бросили двор, Толстого, наше уютное и обжитое подземелье и соседей, которые тоже стали помаленьку разъезжаться по всей Москве, оставляя свои подземные клетушки и взметаясь на непривычную высоту в новых домах. Все подвальные наполучали квартиры – в наш двор въезжал Союз писателей, нужны были места для служб.
Марта долго плакала, не то от горя, не то от радости. Сидела одна за столом, вытянув перед собой руки, и теребила на скатерти вышитый парашютик от одуванчика. Поля несколько раз ее так застала, просто сидящей, ничего не делающей, заволновалась. А Марта просто сидела, думала, привыкала к счастью. На это ведь тоже нужно было время. Потом стала тюки вязать, чтобы все-таки уехать к сыну. Когда все собрала, в общем-то, и немного совсем, позвала Полю с Милей и сказала:
– Простите, что подарочки вам ценные не оставляю, раздала все, а остатки внукам пойдут, но тебе, Полина, отдаю стол мой, не откажи, порадуй меня, забери себе, а тебе, Миль, этот буфетик резной. Пусть память хоть какая будет.
– Чай не навсегда прощаемся, мать моя, чего это ты? – взбудоражилась Поля.
Ну вот, Марту сын увез к себе, двор опустел, заскучал, и жизнь в нем приостановилась. Жильцы разъезжались, появились новые люди, а накануне отъезда Киреевских на новую квартиру Миля вдруг вообще умерла. Не захотела больше ничего в своей жизни менять, привыкать к чему-то новому и совершенно ей ненужному. Умерла, видимо уговорив себя уйти тихо, достойно и больше уже никогда никуда не переезжать, устроиться навсегда около Тараса с его метлой, там, в вечном кладбищенском тенечке. Оказывается, любила его и никому никогда не говорила. А как почувствовала, что время пришло, попросила похоронить ее рядом, а еще лучше прям в его могилку, хорошо? Олимпия не возражала. Она тоже уже болела, и оставалось ей всего чуть.
Двор совершенно осиротел. Ни голосов, ни суеты, ни-че-го. Наливай ходил мрачный и угрюмый, позвякивая ключами от подземелий. Расселили, вернее, выселили всех. Кого-то подальше, кого-то поближе. Ароше дали квартиру в писательском районе, у метро Аэропорт, ну это давно уже.
Ида, Лидкина сестра, переехала с четырьмя детьми в ту самую высотку на Восстании, за строительством которой с удивлением наблюдала со двора: кто же там будет жить, какие баре? Вот мужу и дали, как ударнику коммунистического труда.
Ну а мы двинулись на запад, на Кутузовский, в новую, как потом их будут называть, хрущевку, как и положено, на открытом грузовике, с бывалым фикусом, связками книг и немногочисленной мебелью и той самой табуреткой, приехавшей в свое время с Полей из Саратова. А второй машиной за нами везли Мартин стол с секретиками, который она нам завещала.
Время улицы Поварской закончилось в 1961-м.
Настало время Кутузовского.
Я нечасто захожу в мой двор на Поварской. Мой. Он до сих пор мой, хоть и совсем теперь чужой.
Вокруг Толстого выросли огромные деревья – неужели это китайки? – и почти скрыли его. А он, все такой же черный, сидит, не меняя позы, затек весь, небось. Пугать по ночам теперь некого – ни детей, ни чертей, как говорила Поля. Все давно поразъехались и повырастали. А многие поумирали. Но все равно сердце ёкает. А как подхожу к воротам, знаю, что ворота эти кованые, тяжеленные – начало всей нашей семьи. Около них и Лидка остановилась тогда, вглядываясь в свое будущее, а двадцать лет спустя мама с папой тут обнимались, не в силах оторваться друг от друга. Захожу через эти наши семейные ворота и гляжу, ищу какие-то знаки, трогаю, как слепая, стенку, вдыхаю совсем не тот воздух и смотрю на всё совершенно другими глазами.
Знаю, что не вернуться, знаю. Но все равно, хожу, подглядываю, словно шпион. Дворика нашего дровяного у спуска в подвал уже нет. И арки нет. Про сарай и беседку не говорю. Все убрали, закрыли, зарыли, заделали, зацементировали вместе с нашей прошлой жизнью. Теперь вместо арки просто железная дверь рядом с полуподвальным окошком, где жили Поля с Яшей.
Ну да ладно…
Ничего…
Теперь вы знаете почти вымышленную, но очень правдивую историю того, как я представляла себе жизнь маминой семьи в нашем дворе до моего рождения. Что было-чего не было, не знаю, кто жил-кто придуман, не помню, но ведь кто-то из них существовал на самом деле и что-то, все-таки, из написанного точно происходило в нашем дворе на Поварской… Всего не напишешь…
Мама с папой у ворот двора на Поварской