Я выпрямилась, я устала держаться на ногах, но опёрлась рукой на стол позади оленихи и бросила свирепый взгляд на Нэсту. Она тяжелее из нас всех приняла потерю нашего состояния. Она тихо злилась на отца с тех самых пор, как мы покинули наше поместье, даже после того ужасного дня, когда один из кредиторов пришёл показать нам, насколько он был недоволен потерей своих инвестиций.
Но, по крайней мере, Нэста не засоряла наши головы бестолковыми разговорами о возвращении богатства, как отец. Нет, она только тратила любые деньги, которые я не прятала от неё, и изредка замечала присутствие хромого отца. Бывали дни, когда я не могла определить, кто из нас самый несчастный и замученный.
— Мы можем съесть половину мяса на этой неделе, — сказала я, переведя взгляд на олениху.
Она заняла почти весь шаткий стол, служивший нам и столовой, и рабочим местом, и кухней.
— Другую половину мы можем завялить, — я продолжила, зная, что не зависимо от того, как вежливо я это скажу, основная часть роботы останется на мне. — Завтра я пойду на рынок и посмотрю, сколько можно выручить за шкуры, — это я проговорила больше для себя, чем для них.
Во всяком случае, никто не удосужился подтвердить, что они услышали меня.
Повреждённая нога отца вытянута перед ним как можно ближе к огню, чтобы получить больше тепла. Холод, дождь или изменение температуры всегда усугубляют ужасные, покорёженные раны вокруг его колена. Его простая резная трость прислонена к креслу — трость, которую он сделал сам… и порой Нэста оставляла её далеко вне зоны его досягаемости.
Когда из-за этого я шипела на Нэсту, она всегда повторяла — «Он мог бы найти работу, если бы ему не было так стыдно». Она ненавидела его за травму и за то, что он не боролся, когда кредитор и его головорезы ворвались в наш дом и снова и снова разбивали ему колено. Нэста и Элейн убежали в спальню и забаррикадировали дверь. Я осталась умолять и рыдать сквозь каждый крик отца, каждый хруст кости. Я обделалась, а затем меня вытошнило на камнях у очага. Только после этого люди ушли. Больше мы никогда их не видели.
Большую часть оставшихся денег мы заплатили целителю. У отца ушли шесть месяцев, чтобы снова начать ходить, за год до этого он мог проходить мили. Копеек, что он приносил, когда кто-то из жалости покупал его деревянные скульптурки, было не достаточно, чтобы прокормить нас. Пять лет назад, когда деньги исчезли окончательно и бесповоротно, когда отец всё ещё не мог — или не хотел — двигаться больше, он не спорил, когда я заявила, что буду охотиться.
Он не потрудился попытаться встать со своего места у очага, не потрудился оторвать взгляд от своей резьбы по дереву. Он просто позволил мне уйти в те смертельные и жуткие леса, куда даже опытные охотники опасались ходить. Сейчас он стал интересоваться немного больше — иногда проявлялись признаки благодарности, иногда он хромал всю дорогу в город, чтобы продать свои деревянные скульптурки — но не более.
— Я бы хотела новый плащ, — наконец со вздохом сказала Элейн.
В тот же момент поднялась Нэста и объявила:
— Мне нужны новые ботинки.
Я молчала, зная, что лучше не встревать в их препирания, но выразительно посмотрела на всё ещё сияющую пару ботинок Нэсты у двери. По сравнению с её, мои ставшие малыми ботинки разваливались по частям и удерживались вместе только благодаря протёртым шнуркам.
— Но я замерзаю в своём затасканном старом плаще, — взмолилась Элейн. — Я продрогну насмерть.
Она уставилась широко распахнутыми глазами на меня и сказала:
— Пожалуйста, Фейра.
Элейн превратила два слога моего имени — Фей-ра — в самое отвратительно хныканье, которое мне когда-либо доводилось вытерпеть, Нэста громко цокнула языком, перед тем как приказать ей замолчать.
Я утонула во вспыхнувшем споре — кому достанутся деньги. Лучшим вариантом будет их спрятать. Внезапно я заметила отца — он стоял у стола, опираясь одной рукой на него, для равновесия, и осматривал олениху. Его взгляд скользнул к гигантской волчьей шкуре. Его пальцы, ещё гладкие и аристократичные, перевернули шкуру и прочертили линию по кровавой стороне. Я напряглась.
Взгляд его тёмных глаз метнулся ко мне.
— Фейра, — прошептал он и сжал губы. — Где ты это взяла?
— Там же, где и олениху, — я ответила так же тихо, слова были холодными и резкими.
Его взгляд пробежал по луку и колчану стрел, прикреплённым у меня за спиной, по деревянной рукоятке охотничьего ножа у меня на боку. Его глаза стали влажными.
— Фейра… риск…
Я дёрнула подбородком в сторону шкуры и, не в состоянии спрятать упрёк в голосе, сказала:
— У меня не было другого выбора.
На самом деле я хотела сказать: Большую часть дней ты даже не пытаешься выйти из дома. Если бы не я, мы бы голодали. Если бы не я, мы были бы уже мертвы.
— Фейра, — повторил он и закрыл глаза.
Сёстры притихли и я увидела как Нэста сморщила нос и презрительно фыркнула. Она указала на мой плащ.
— Ты воняешь как свинья в собственных нечистотах. Ты можешь хотя бы сделать вид, что ты не неотёсанная крестьянка?
Я не продолжила шоу колкости и боли. Я была слишком маленькой, чтобы изучить больше, чем основы манер, чтение и письма, когда нас настигло несчастье, и Нэста никогда не даст мне об этом забыть.
Она отвлеклась, чтобы поправить плетёные завитки золотисто-каштановых волос.
— Избавься от этой отвратительной одежды.
Я медлила, подавляя слова, что хотелось рыкнуть ей в ответ. Она старше меня на три года, но каким-то образом она выглядит моложе меня — её золотистые щёки всегда покрыты нежным, живым румянцем.
— Ты не могла бы нагреть горшок воды и добавить дров в огонь? — уже спросив, я заметила поленницы. Осталось всего пять брёвнышек. — Я думала, ты собиралась сегодня колоть дрова.
Нэста показала свои длинные аккуратные ногти.
— Я ненавижу колоть дрова. Я вечно загоняю занозы, — она бросила взгляд из-под тёмных ресниц.
Из всех нас, Нэста больше всего походила на мать — особенно, когда ей было что-то нужно.
— Кроме того, Фейра, — сказала она, надув губы. — Ты в этом гораздо лучше! У тебя уходит вполовину меньше времени, чем у меня. Твои руки подходят для этого — они уже достаточно грубы.
Я стиснула зубы.
— Пожалуйста, — попросила я, успокаивая дыхание и понимая, что спорить — последнее из того, что я хочу. — Встань на рассвете, пожалуйста, и наруби дров, — я расстегнула верхнюю пуговицу туники. — Или мы будем есть холодный завтрак.
Она сдвинула брови.
— Я не буду этого делать!
Но я уже шла ко второй небольшой комнатке, где спали сёстры и я. Сзади слышался мягкий шёпот Элейн и шипение Нэсты в ответ. Я оглянулась через плечо на отца и указала на оленя.
— Готовь ножи, — сказала я, не заботясь о том, насколько вежливо это звучит. — Я скоро вернусь.
Не дожидаясь ответа, я закрыла дверь за спиной.
Комната была достаточно большой для покосившегося комода и огромной железной кровати, где мы спали. Единственный пережиток нашего былого богатства, она была сделана на заказ в качестве свадебного подарка от нашего отца нашей матери. Кровать, на которой мы родились, кровать, на которой умерла наша мать. За прошедшие годы, что я разрисовывала этот дом, я никогда не касалась её.
Я бросила верхнюю одежду на дряблый комод и хмуро уставилась на нарисованные мной фиалки и розы вокруг ручек ящика Элэйн, на сверкающее пламя на ящике Нэсты, на ночное небо — россыпи жёлтых звёзд, вместо белых — на моём ящике. Я разрисовала комод, чтобы хоть как-то добавить ярких цветов в тёмную комнату. Они никогда не комментировали этого. Я не знаю, чего я от них ожидала.
Стон — единственное, на что я оказалась способна, чтобы удержаться и не рухнуть на кровать.
***
Тем вечером мы ужинали жареной олениной. Хоть я и знала, что это глупо, но я не возражала, когда каждый из нас вновь тянулся за добавкой, пока я не запретила. Завтра я подготовлю мясо к вялению, затем выделю несколько часов на выделку двух шкур, прежде чем нести их на рынок. Я знала нескольких торговцев, которые могли бы заинтересоваться такой покупкой — хотя, скорее всего, не один из них не заплатит тот гонорар, что я заслужила. Но деньги есть деньги, а у меня нет ни времени, ни средств, чтобы ехать в ближайший крупный город в поисках более выгодной сделки.
Я обсасывала зубцы вилки, смакуя остатки жира на металле. Язык скользнул по кривым зубцам — вилки были частью захудалого набора, который отец успел спасти из людской, пока кредиторы разграбляли наше поместье. Набор не шёл ни в какое сравнение с нашими приборами и посудой, но это лучше, чем есть руками. Приборы из приданого матери проданы уже давно.
Моя мать. Властная и холодная с детьми, радостная и ослепительная среди пэров, часто бывавших в нашем бывшем поместье, до безумства влюблённая в моего отца — единственного человека, которого она по-настоящему любила и уважала. Но она так же обожала удачные партии — настолько, что у неё не было времени, чтобы заняться со мной хоть чем-нибудь, она размышляла только над тем, как мои многообещающие способности в набросках и красках могут обеспечить мне выгодного будущего мужа. Если бы она прожила достаточно долго, чтобы увидеть, как рушится наше состояние, она была бы разбита этим — даже больше, чем отец. Возможно, её смерть — это милосердие для неё.
В любом случае, нам остаётся больше еды.
В этом доме от неё ничего не осталось, кроме железной кровати. И клятвы, что я дала.
Каждый раз, когда я смотрю на горизонт и понимаю, что мне нужно идти, идти и никогда не оглядываться назад, я слышу клятву, произнесённую одиннадцать лет назад перед умирающей матерью. «Оставайтесь вместе, и присматривай за ними». Я согласилась, слишком юная, чтобы спросить, почему она просила об этом меня, а не моих старших сестёр или отца. Но я поклялась ей, и она умерла, а в нашем ничтожном человеческом мире — защищённым лишь данным пять веков назад обещанием Высших Фэ — в нашем мире забытых богов обещание было законом; обещание было валютой; обещание было оковами.