К тому времени, как на закате вернулся Гуи, Кенна был уже очень слаб. Вторую половину дня я провела, упражняясь в игре на лютне; я была необычайно прилежна и даже попыталась сочинить собственную песню. Я бы предпочла обучаться сложным, чувственным ритмам барабана, но барабанщиками традиционно были мужчины, и Харшира отказал мне в моей просьбе. Пощипывая струны, я чувствовала себя воплощенной добродетелью. Может быть, Кенна и заболеет но моей вине, но разве в душе я не была хорошей девочкой, послушной и трудолюбивой? Уходя, учительница музыки похвалила меня за настойчивость, а Дисенк попросила спеть новую песню еще раз.
Передо мной уже стоял соблазнительный ужин: жареная рыба с пахнущим кориандром луком-пореем и горохом, когда раздался повелительный стук в дверь. Дисенк пошла открывать. Харшира заглянул в комнату и поманил меня.
— Мастер послал за тобой, — сказал он. — Тебе нужно немедленно явиться к нему.
— Что случилось? — спросила я. Мне не нужно было притворяться встревоженной. При виде его мрачного лица меня пронзил страх.
— Поторапливайся! — приказал он, и я встала из-за стола. Он закрыл за мной дверь и зашагал но галерее, где уже сгущались ночные тени.
— Я не успела надеть сандалии, — промямлила я, желая вновь обрести спокойствие, желая услышать его голос, ибо глубоко в душе уже знала, куда мы идем и зачем.
— Это не важно, — громыхнул он через плечо.
Оказавшись у подножия лестницы, мы прошли прямо к одной из дверей напротив нее. Харшира открыл дверь, указав жестом, что я должна войти, потом закрыл ее. Он не последовал за мной.
Первое, что меня поразило, было зловоние: омерзительные, первобытные, удушающие миазмы рвотных масс и фекалий, запах ужаса и смерти. Я задохнулась и остановилась на миг, заставляя себя привыкнуть к запаху. Я бывала с матерью в зловонных лачугах больных, но здесь это было иначе. Здесь ужас был осязаемый, он заползал в меня, смешиваясь с запахами тела и легким дымом от полудюжины горевших ламп. С ужасом я тоже попыталась справиться, усилием воли загоняя его подальше и осматриваясь.
Комната была такого же размера, как моя, но казалась очень тесной. На полу валялась груда грязных простыней. Рядом стоял большой таз с грязной водой, в котором плавала тряпка. Двое рабов бесшумно суетились вокруг дивана посреди комнаты, осторожно расправляя свежие простыни под лежавшим там человеком, очертания его едва угадывались в полутьме. Гуи сидел на низкой скамеечке спиной ко мне, и меня поразило, что на нем не было ничего, кроме простой набедренной повязки. Его неубранные белые волосы растрепались по спине, на коже блестели струйки пота. Стол рядом с ним был заставлен банками и склянками.
В дальнем углу стоял, раскачиваясь, жрец, тусклый желтый свет скользил по бритому черепу. В вытянутой руке жрец держал курильницу. Безукоризненная белизна ленты, что лежала на его безволосой груди, и тончайший лен его юбки казались совершенно неуместными среди царившего вокруг беспорядка. Жрец нараспев читал молитву, и его монотонный голос наконец вывел меня из глубокого оцепенения.
— Я знаю, что заклинания, сплетенные всемогущим, чтобы развеять чары бога… наказать обвинителя, хозяина тех… кто позволил разложению проникнуть в мою плоть… — Его глаза были закрыты.
Клубы фимиама лениво колыхались в воздухе, но его аромат заглушался зловонием.
Слова били по мне, как тяжелые молоты. Это сделала я. Все это чудовищное действо происходит всецело но моей вине. Я была тем обвинителем, тем, кто позволил разложению проникнуть в ранимую плоть Кенны.
— Голова, плечи, тело, руки, ноги… — продолжал перечислять жрец пораженные члены, пытаясь обязать богов исцелить слугу Гуи.
Я растерялась как ребенок, который бродил себе по отмелям и забавлялся с бездонной темнотой, а его схватили и утянули туда, где нет больше места желаниям.
Нет! Я встрепенулась так отчаянно, что мне показалось, будто у меня вырвался пронзительный крик и эхом прокатился вдоль стен. Меня не утянули! Я прыгнула сама, я нырнула, я с ликованием и по собственной воле покинула мелководье!
— …Я принадлежу Ра, — нараспев говорил жрец обличительным тоном. — И сказал он: «Я тот, кто будет оберегать страждущего от врагов…»
Я призвала всю свою храбрость до последнего ро и неуверенно шагнула к Гуи.
Гуи едва взглянул на меня. Лицо у него было бледное и напряженное; он что-то взболтал в чашке и потянулся за соломинкой.
— Приподними ему плечи и поддержи голову, — резко приказал Гуи. — Эти идиоты неповоротливы и только мучат его.
Я поспешила выполнить его указание и, обойдя вокруг дивана, осторожно присела на край рядом с влажной подушкой. Кенна был весь липкий. Я осторожно приподняла безвольную голову, приняв на грудь вес верхней части его тела, и старалась держать ее неподвижно, пока Гуи вставлял соломинку ему в рот. Я ощущала его дыхание, зловонное и горячее. Он стонал и пытался вырваться, но я удерживала его, потрясенная тем, как мало усилий для этого требовалось. «Доза оказалась чересчур большой, — пронеслось у меня в голове. — В следующий раз нужно будет наливать ему поменьше. В следующий раз…»
— Что с ним? — шепотом спросила я.
Он крепко держал чашку у покрытых пеной губ Кенны и нежно поглаживал его лоб осторожными движениями, как встревоженный отец.
— Не знаю, — ответил он рассеянно, все его внимание было приковано к Кенне. — Сначала я решил, что он съел какую-нибудь тухлятину, но симптомы другие. Похоже на яд. Давай же, преданный мой, — подбадривал он. — Постарайся выпить. Ты обязан выздороветь, потому что никто не сможет заботиться обо мне так, как ты.
Кенна застонал. Его грудь поднималась и опускалась. Я почувствовала, что он глотнул один раз, два, потом снова застонал, по телу прошла судорожная волна, и его вырвало на руки Гуи. Тотчас же подоспели рабы с чистой водой. Гуи откинулся назад, и Кенна обмяк на моей груди, уткнувшись щекой мне в шею.
— Что ты даешь ему? — спросила я.
Он задыхался, как загнанное животное, и его болезненное дыхание обжигало мне кожу и горячило кровь. Мне захотелось оттолкнуть его.
— В первую очередь я прочистил его кишечник дуррой и черной ольхой, — сказал Гуи. Теперь он держал руку Кенны, успокаивающе поглаживая большим пальцем выступающие костяшки кисти. — Но когда я понял, что это что-то более серьезное, чем несвежая еда, я попытался успокоить его кишки чесноком и шафраном в козьем молоке. Вряд ли можно сделать что-либо еще, — Теперь он смотрел прямо на меня. — Твое мнение?
Я спокойно встретила взгляд Гуи и не отвела глаз; это стоило больших усилий, но я знала, что на моем лице ничего не отразилось.
— Это, должно быть, ухеду, что попала с плохой едой или питьем, Мастер, — сказала я осипшим голосом, — Что это еще может быть?
Несколько долгах мгновений он вглядывался в мои глаза.
— Действительно, что? — согласился он сухо.
Я изо всех сил старалась не опустить глаза, с ужасом думая о том, что он не только врачеватель, но и прорицатель, но тут Кенна начал стонать и корчиться. Я крепко держала Кенну, его голова моталась туда-сюда. Гуи щелкнул пальцами, и рабы тут же склонились с чашей и полотном. Гуи осторожно обтер посеревшее лицо своего слуги. Я почувствовала, что Кенна силится заговорить.
Мышцы его груди напряглись, потом снова расслабились, еще раз напряглись, и я тоже начала напрягаться, потому что теперь мне хотелось прикрыть его рот ладонью. Могло ли его сознание оставаться ясным в столь тяжелом состоянии? Мог ли он сделать вывод о причине своей болезни? Он повернул голову к Гуи, и его пальцы ожили, царапая кожу Мастера.
— Горькое, — хрипло прошептал он. — Горькое.
По его телу прокатилась волна судорог, и он обмяк у меня на руках. Гуи тут же принял его у меня и уложил на постель.
— Он потерял сознание, — коротко пояснил он. — Это хорошо. Его не будет тошнить, и он не будет чувствовать боли. — Гуи устало поднялся. — Сядь на скамейку и присмотри за ним, — приказал он. — Я хочу допросить слуг и тщательно проверить, что он ел и пил сегодня. Ты посмотришь за ним, Ту?
Я кивнула, обошла вокруг дивана и опустилась на скамейку, с которой Гуи только что поднялся.
— Он приходил убирать комнату, когда я готовила лекарство для царицы, — сказала я. — Все было как всегда.
Я внимательно следила за бесчувственным телом Кенны и слышала, как Мастер прошагал по комнате. Дверь закрылась.
— …Я один из тех, кто по поле бога должен жить… — нараспев читал жрец.
Мне стало очень холодно. За моей спиной рабы убирали испачканные простыни и тазы с грязной водой. Вдруг свет стал ярче, почти погас, потом вновь загорелся ровно — это один из них прошел мимо, подрезая фитили на лампах. Меня начал бить озноб. Кенна часто и неглубоко дышал, постанывая при каждом выдохе. Все во мне застыло. Я обхватила руками колени, свесила голову и ждала.
Долгое время спустя вернулся Гуи, он тихо вошел, подтащил себе кресло с другой стороны дивана и наклонился над смятыми простынями, положив руку на тело Кенны. Медленно тянулись часы. Иногда Гуи произносил слова, которые я не могла разобрать, возможно, молитвы или какие-нибудь сильные заклинания, и один раз он вздохнул и прикоснулся к щеке Кенны. Реакции не было. Тогда он взял острую булавку и стал колоть ею предплечье Кенны, потом шею, потом стащил с него покрывало, обнажив плоский живот, и проткнул кожу там, но Кенна не реагировал на боль.
Гуи выпрямился, и наступила зловещая тишина, нарушаемая лишь тихими звуками затрудненного дыхания. Я перестала дрожать, но теперь мне казалось, что мои руки и ноги сделаны из алебастра, и пошевелить ими стоило неимоверных усилий. Я закрыла глаза.
Когда первый утренний свет начал теснить бледнеющее пламя ламп, Кенна умер. Очень тихо. Его хриплое дыхание просто остановилось, и сразу же всю комнату заполнило чувство освобождения и облегчения. Гуи поднялся, вглядываясь в спокойное лицо. Потом он положил руку на неподвижную грудь Кенны и сосредоточенно замер, потом его плечи резко опустились. Взмахом руки он заставил жреца замолчать.