Не ответив, он сел на кровать, привычно достал сигареты. Прикуривая, сказал:
– Прости, детка, что так вышло. Тебе завтра надо улететь.
– Понятно.
– Извини.
– Да ла-адно… Может, даже лучше. Там сезон в разгаре, дел полно… а здесь Милка, пока меня по всей родне за собой не протаскает, – не успокоится. Шкипер, а… что случилось?
Он пожал плечами. В полумраке было не видно, но я была уверена, что он слегка усмехнулся.
– Дела.
Надеяться на другой ответ было глупо.
– Я тебя сам завтра в Шереметьево отвезу.
– А Абрек?
– Он тут остается.
Медленно-медленно я вдохнула и выдохнула. Подумала о том, что если Шкиперу впервые за три года понадобился Абрек, который с двадцати шагов попадает ножом в монету, а с десяти перерубает спичку, – значит, дела начинаются серьезные.
– Шкипер…
– ?
– Ты не можешь это закончить?
Он не ответил. Молча, пристально смотрел на меня. Короткая розовая вспышка дальней молнии осветила угол комнаты. Послышалось тихое ворчание грома. И я уже не ждала ответа, когда Шкипер сказал:
– Детка, если б мог – давно бы закончил.
– Это не от тебя зависит?
– Уже нет. – Шкипер отложил сигарету, потянулся, отодвинулся в тень. Теперь я уже не видела его лица. – Я ведь не один, Санька. Народу много завязано. Я на свой век бабок наделал, а они еще нет. Им тоже хочется.
– Пусть сами делают…
– Они без меня не могут. И слава богу. Смогут – не нужен стану. А я жив, пока нужен.
Я молчала, глядя на стремительно темнеющую улицу, по которой барабанили первые капли. Снова вспыхнула молния, теперь уже ярче, ближе, осветив весь оконный проем. И я вздрогнула, почувствовав на своих плечах руку Шкипера. Он мягко, но настойчиво отвел меня от подоконника, а когда я удивленно взглянула на него, пояснил:
– Не надо так долго стоять у окна. Или лампу хотя бы гаси. Слепой – и то не промажет…
– Шкипер, но я-то кому нужна?.. – простонала я.
– Береженого бог бережет. Давай ложись, девочка, поздно уже. Твой рейс в восемь утра, в шесть уже в аэропорту надо быть.
Я послушалась: главным образом потому, что слезы стояли в горле, а плакать при Шкипере не хотелось. Я проделала это, когда дверь за ним закрылась, и наревелась в свое удовольствие, закрыв голову подушкой, чтобы всхлипы не были слышны за стеной. Мне помогала разошедшаяся вовсю гроза: за окном вспыхивало и грохотало, по стеклам бежали потоки. Между ударами грома я слышала непрекращающийся тихий разговор в соседней комнате, перемежаемый звонками мобильных. Часам к трем, кажется, ребята перестали обсуждать положение дел, наступила тишина, гроза уползла за Москву-реку, но я по-прежнему не могла заснуть. Никогда еще мне не было так тревожно. Впрочем, состояние это было мне знакомо, оно обычно предшествовало появлению зеленого шара, но сейчас шар не появлялся, да он и не был мне нужен, я никого не собиралась лечить. В четыре я не выдержала, встала, оделась и, не решаясь выйти к Шкиперу, принялась ходить по комнате из угла в угол. Голова болела и кружилась; сердце словно мяли в чьей-то сильной ладони, пальцы рук и ног были ледяными. За окном уже светлело, дождь давно перестал, но я не могла успокоиться. В таком состоянии меня и обнаружил вошедший в комнату Шкипер.
– Санька, пора ехать… Что случилось?
– Ничего. Не спала.
– Зря. – Он, кажется, понял, что со мной происходит что-то не то, но комментировать не стал. – Ладно, в самолете выспишься. Поехали.
Когда я выходила из квартиры, мне пришлось уцепиться за локоть Шкипера. Голова кружилась все сильней, перед глазами расплывались разноцветные круги, тревога не проходила. Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя совершено пьяной.
– Детка, что с тобой? – уже встревоженно спросил Шкипер, открывая для меня дверь подъезда. – Заболела?
– Я в порядке.
– Не вижу.
– Ой, отстань… – Я тяжело плюхнулась на переднее сиденье машины, закрыла глаза. Шкипер сел за руль, вставил ключ зажигания, повернул его, мы тронулись с места, выехали со двора… и в этот момент я утратила чувство времени. Вернее, оно потекло едва-едва, словно в замедленной киносъемке. Круги перед глазами вдруг исчезли, но вместо них, сразу огромный, а не привычно вырастающий из точки, появился и ослепил меня мой шар. Я ничего не видела, кроме него, не чувствовала собственных движений, не понимала, зачем на ощупь нахожу руку Шкипера, лежащую на руле, и повисаю на ней, вынуждая его остановить «Мерседес». Он что-то удивленно спросил, но я не услышала вопроса, потому что внезапно почувствовала острую, горячую боль в груди. Шар тут же исчез, боль стала нестерпимой, и навалилась темнота.
…Раннее, прохладное летнее утро. Из тумана едва-едва выступают макушки леса, еще сумеречный луг весь в росе, крупные капли унизали тяжелую траву, блестят на лопухах, инеем покрывают перекладины заборов. Я иду босиком по чуть заметной тропинке – через безлюдную деревню, через пустой луг, через рельсы, прохожу по-рассветному тихий березняк, миную заросли папоротников, колючий ельник и в промокшем насквозь сарафане углубляюсь в глухой лес. Тихо-тихо, птицы только начинают просыпаться, осторожно посвистывают то здесь, то там, звук упавшей капли кажется громом. Под ногами – мокрая палая хвоя, комочки земли, трава, скользкие листья, иногда – влажный гриб. Время от времени я задеваю ветку, и на меня низвергается целый душ из капель. Идти долго, в конце пути солнце уже протягивает слабые лучи между стволами деревьев, а ноги мои теряют чувствительность от холода. Но впереди, между елями, уже мелькает пелена тумана над водой. Еще несколько торопливых шагов – и я выхожу к поросшему камышом у берегов лесному озерцу. Зеленая вода затуманена, на замшелых, древних мостках сидит сыч, который при виде меня снимается с места и тенью улетает в чащу. Я с трудом стягиваю мокрый, прилипший к телу сарафан и вхожу в воду. Она холодна, но не обжигает, как роса, и, плавая в ней, я понемногу отогреваюсь. В двух шагах, посреди круглой поляны, стоит высокий обугленный столб, еще сохранивший грубо вырезанные черты грозного лица – сохранившийся с седых времен идол бога Перуна. Выйдя из воды, я сажусь рядом с ним, обнимаю руками почерневшее, влажное дерево – и вижу крохотную зеленую точку. Давно, давно, как давно это было… Почему это снится мне сейчас?..
Я открыла глаза. Белый потолок. Голубая лампа. Сложная система серебристых проводов. Окно, скрытое плотными жалюзи. Гладкий пластиковый стол. За столом… Маруська. Маруська из Крутичей, которую я не видела сто лет. Она сидит, неловко опустив голову на руки, и, кажется, спит. Я понимаю, что, судя по всему, сошла с ума, но верить в это не хочется, и я зову:
– Маруська! Это ты?
Она поднимает голову, и я убеждаюсь – действительно Маруська, и ничуть не изменившаяся. Не улыбаясь, она всматривается в мое лицо своими зеленоватыми, строгими глазами. Сухо говорит:
– Дура… Зачем?
– Что – зачем? – не понимаю я.
Маруська внимательно смотрит на меня, и я наконец убеждаюсь, что это не сон и не галлюцинация. И разом вспоминаю последние события.
– Маруська, а… Шкипер? Он живой? Он где?
Маруська хмурится еще больше и неожиданно выдает сквозь зубы такое ругательство, что я сразу понимаю: про покойника она так бы не сказала. Сжав губы, она движением головы показала мне куда-то вбок, я повернулась – и увидела сидящего на полу у стены Шкипера. Светлые серые глаза смотрели на меня в упор.
Он встал, подошел ближе. Я приподнялась было, но грудь стиснуло такой болью, что я, коротко охнув, свалилась обратно.
– Ты чего дергаешься? – странным, незнакомым голосом спросил Шкипер, становясь на колени рядом со мной. – Рехнулась? Из тебя две пули выковыряли!
– Кто?! – растерялась я. Шкипер перевел взгляд с меня на Маруську. Та, посмотрев на него, пожала плечами:
– Я тебе говорила. Она не помнит.
– Не помнит?..
Впервые я видела Шкипера в такой растерянности. Он взял меня за руку, тут же отпустил и спросил – слово в слово, как Маруська:
– Детка, зачем?
– Что «зачем»? – Я ничего не могла понять. – Пашка, что случилось? Какие пули? Мы… мы же в аэропорт ехали… Нас террористы захватили?!
Шкипер изменился в лице настолько, что я перепугалась окончательно и заплакала. Подошедшая Маруська велела:
– Пошел вон. Иди покури, извелся уже без цигарок своих.
Шкипер поднялся и вышел без единого слова. Я уставилась на Маруську. Она села на мою постель, морщась, потерла пальцами виски и коротко объяснила мне, что, когда мы со Шкипером ехали в аэропорт, по нашему «Мерседесу» дали несколько автоматных очередей из проезжающей мимо машины. Шкипера даже не зацепило: основная часть пуль увязла в чехлах сидений, а две поймала я, ни с того ни с сего повисшая у Пашки на шее и заслонившая его от выстрелов. Впоследствии Шкипер говорил мне, что, если бы нападавшие вернулись и дали для верности еще пару очередей, ни у него, ни у меня шансов бы не было. Но они не вернулись. Шкипер одной рукой развернул «Мерседес» и, придерживая второй меня, погнал обратно в город, в небольшую частную клинику, обслуживающую избранный контингент, который не любил лишних вопросов. Когда он подъехал к воротам клиники, оба передних сиденья, коврики на полу и сам Шкипер были залиты моей кровью. Меня передали врачам, которые, как ни наседал на них Шкипер и прилетевшие почти сразу вслед за ним ребята, не могли сказать ничего оптимистического: пациент был скорее мертв, чем жив. И тогда Шкипер прямо на не отмытом от крови «Мерседесе» рванул в Крутичи.
Дорогу он хорошо помнил: больше двенадцати лет назад они с Боцманом прятались там от конкурентов. Это туда я, тринадцатилетняя, провожала их. Это там жила Соха, известная на всю область знахарка, приемная мать Маруськи, экс-любовница моего деда, жившая с ним почти пятьдесят лет назад на поселении под Тобольском до самого его освобождения. Потом дед вернулся в Москву к бабке Ревекке, Соха – в свою деревню, в глухие леса Калужской области. Я ничего не знала об их отношениях и не особенно задумывалась о том, почему каждый год езжу в Крутичи на летние каникулы, почему Соха регулярно бывает в Москве, почему они с дедом обмениваются письмами и книгами, о чем говорят часами при встречах. Я была уверена, что она какая-нибудь дальняя родственница Степаныча, и узнала обо всем, лишь когда дед умер, перечитав его письма.