В тот день я перестала быть простолюдинкой и в презрительных, но прекрасных глазах Дисенк превратилась в благородную даму — титул, которым меня позднее пожаловал Рамзес. Свернув в сторону от озера и направившись к рынку, чтобы затеряться в его темных закоулках, я смотрела на свои ноги и вспоминала мать — ее ноги были такими же разбитыми, запыленными и крепкими. Один месяц моего болезненно-кровавого пребывания в ссылке перечеркнул все труды Дисенк, и госпожа Ту, эта испорченная фаворитка царя, исчезла в песках засушливого Асвата.
Я медленно привыкала к грязи и тяжелому труду. Впрочем, я не слишком переживала, будучи внезапно вырванной из роскоши и неги гарема и оказавшись в роли простой служанки при храме Вепвавета, где я мыла полы и кельи жрецов, готовила им еду, стирала белье и бегала с поручениями, а потом возвращалась в крошечную хижину, которую построили для меня отец и брат, где копалась в жалком садике и возилась по хозяйству. Мысль о том, что я никчемное существо, потерявшее все, что имело, — вот что доставляло мне самую сильную боль. Я так и состарюсь в Асвате, а потом умру; я стану такой же измученной и бесполой, как мои односельчанки, которые быстро расцветали и столь же быстро увядали под грузом непосильного труда, высасывающего из них все соки. И в огне страсти мне больше не сгорать, ибо хоть я и находилась в ссылке, но продолжала оставаться собственностью царя, а значит, под страхом смерти не имела права принадлежать другому мужчине.
Только две вещи не дали мне сойти с ума. Первой, как ни странно, была враждебность соседей. Я навлекла на Асват немилость, и односельчане избегали меня. Поначалу взрослые демонстративно поворачивались ко мне спиной, а дети швыряли в меня грязью или камнями, выкрикивая оскорбления, но со временем я научилась не обращать на это внимания. Такое существование лишало меня возможности вернуться к прежней деревенской жизни и вынуждало в одиночку бороться с отчаянием и ощущением неволи, которые так мучили меня в годы ранней юности. Да, я находилась в ссылке, и все же больше не была одной из них, а жила сама по себе, так, как хотелось мне.
Второй была история моего взлета и падения. Я начала записывать ее, чтобы хоть как-то сгладить тоску по своему маленькому сыну, которая наваливалась на меня в ночные часы, а еще для того, чтобы поддерживать в себе огонек надежды, которому я твердо решила не дать угаснуть. Я не хотела, не могла думать о том, что навсегда оставлена гнить в Асвате, и пусть мои мечты были безумны, но я упорно, ночь за ночью, иногда падая от усталости, водила по папирусу скрюченными от напряжения, раздувшимися пальцами, а потом прятала заполненные листы украденного папируса в дыре земляного пола.
Теперь этот пол хранил еще одну тайну, которая спасет моего сына и даст мне свободу, если только я искупила свой грех в глазах богов и они смилостивились надо мной. Но теперь во мне с новой силой вспыхнула ненависть к моим мозолистым рукам, ломким, неухоженным волосам, грубой, обожженной солнцем коже, к моему вынужденному одиночеству. Я смешалась с толпой возле торговых лавок. Никто не смотрел на меня. С босыми ногами и натруженными руками, непокрытой головой, в грубой рубашке, я была всего лишь одной из жительниц города, спешащих куда-то по своим скромным делам. Да, так для меня было безопаснее, и вместе с тем я чувствовала, как во рту появляется сильный привкус горечи.
Моей первой задачей было разыскать улицу Корзинщиков, чтобы каждую третью ночь заходить в пивную, как велел мне Камен. Прохаживаясь в тени навеса, под которым дремал торговец, я стала думать о красивом юноше, который — я до сих пор не могла в это поверить — был моим сыном, но затем отогнала эти мысли прочь. Приближался полдень. Мне нужно было раздобыть себе еду, узнать дорогу к пивной и найти место, где я могла бы спрятаться. Материнскому счастью и гордости придется подождать. Вдруг кто-то резко дернул меня за платье. Это был торговец.
— Если не будешь ничего покупать, иди своей дорогой, — проворчал он. — Ищи тень в другом месте. Ты закрываешь мне прилавок.
— Как мне пройти на улицу Корзинщиков? — спросила я, послушно отступая в сторону, на солнце.
Торговец неопределенно махнул рукой.
— Иди вон туда, мимо храма Птаха, — сказал он. — Далековато отсюда.
— В таком случае не уступите ли вы мне одну дыню? Я голодна и очень хочу пить.
— А заплатить ты можешь?
— Нет, но я могла бы посторожить вашу лавку, если вы захотите освежиться кружкой пива. День жаркий. — Торговец бросил на меня подозрительный взгляд, и я ответила ему своей самой обворожительной улыбкой. — Не бойтесь, я ничего не украду, — заверила я его. — И потом, ну как я смогу украсть дыню, если у меня и мешка-то нет? А просить милостыню у храма не хочется. — Я подняла палец. — Одна дыня за то время, которое вам потребуется, чтобы выпить кружку пива.
Торговец хмыкнул.
— Умеешь ты убеждать, — сказал он. — Ладно. Но если ты что-нибудь украдешь, я вызову полицию.
Я широко улыбнулась. Меня и так искала полиция, только вряд ли они станут обращать внимание на женщину, которая стоит возле лавки и предлагает прохожим дыни. Я кивнула. Повязав голову льняной тряпкой, торговец показал, что можно продавать, и побрел прочь, а я заняла его место под навесом. Я умирала от желания схватить нож, который лежал рядом на столе, и вонзить его в желтую дыню, но, глотая слюни, я переборола соблазн. Взяв в каждую руку по дыне, я принялась громко расхваливать свой товар, предлагая его прохожим, мой голос влился в голоса других торговцев, и на некоторое время я забыла о своих бедах.
К тому времени, когда торговец вернулся, я продала девять дынь, и одну из них — солдату, который едва взглянул на меня, вытаскивая нож, чтобы проверить, хороша ли дыня, после чего скрылся в толпе. Мой новый хозяин со стуком поставил на стол кружку с пивом, затем откуда-то из складок туники извлек еще и чашу. Катнув в мою сторону дыню и бросив вслед за ней нож, он предложил мне выпить.
— Я знал, что ты меня не обманешь, — важно заявил он. — Я неплохо разбираюсь в людях. Пей. Ешь. Что ты делаешь в Пи-Рамзесе?
Пиво, дешевое и темное, освежило горло, как благословенная прохлада, и я, залпом осушив чашу, вытерла рот и принялась за дыню.
Поблагодарив торговца и набив рот сочной мякотью, я начала рассказывать ему какую-то избитую историю о семье из далекой провинции, которая больше не могла платить мне за работу, и тогда я отправилась на север. К лавке дважды подходили покупатели, но торговец тем не менее слушал меня очень внимательно, и, когда я наконец расправилась и со своей историей, и с дыней, он сочувственно закудахтал:
— Я так и думал, что ты служила в благородной семье. Ты говоришь не как крестьянка. Знаешь, я мог бы нанять тебя в лавку на день или два. Мне обычно помогает сын, но сейчас его нет. Соглашайся, а за это будешь бесплатно получать дыни и пиво. Ну как?
Я молчала, быстро соображая. С одной стороны, мне нужна свобода действий, но, если разобраться, сколько времени смогу я продержаться в городе, где мне нечем заплатить за еду? Возможно, этого человека мне послал мой дорогой Вепвавет.
— Вы очень добры, — сказала я, — но разрешите мне подождать с ответом до завтрашнего дня. Сегодня мне нужно найти улицу Корзинщиков.
Торговец обиделся.
— Что тебе там нужно? — спросил он. — В городе много корзинщиков, а еще есть пивные и бордели, а по ночам, когда корзинщики отправляются спать, на улицах полно молодых солдат. — Торговец окинул меня взглядом. — Улица не место для почтенной женщины.
«Я перестала быть почтенной женщиной, — с болью подумала я, — в ту ночь, когда предложила Гуи свою девственность в обмен на краткий взгляд в мое будущее. Мне тогда было тринадцать». Я отогнала эти воспоминания.
— Мне сказали, что я смогу найти там работу, — ответила я. — Благодарю вас за предложение, но в пивной для меня нашлось бы и место для ночлега.
— Дело твое, — смягчился торговец, — но будь осторожна. Эти голубые глаза накличут на тебя беду. Приходи завтра, если не будет удачи.
Поблагодарив торговца за щедрость, я пошла своей дорогой. Он отдал мне свой нож, и я сразу вспомнила Камена, когда сунула нож за пояс и прикрыла складкой платья. Камен убил человека, чтобы спасти мне жизнь, но теперь мне придется защищать себя самой. Солнце начало клониться к западу, превращая пылинки, плавающие в воздухе, в крошечные молнии. Махнув торговцу на прощание рукой, я смешалась с толпой.
До улицы Корзинщиков оказалось действительно далеко, и когда я наконец нашла ее, то чуть не умирала от жажды и усталости. Узкая, извилистая улочка, по обеим сторонам которой тесно жались друг к другу жалкие лачуги, извиваясь, уходила куда-то в темноту, хотя солнце заливало красным светом площадь перед храмом Птаха. Корзинщики грузили непроданный товар на ослов, и по всей улице эхом разносился рев недовольных животных и ругательства людей. В этой суматохе я заметила солдат, в основном молодых парней, громогласных и оживленных, разыскивающих некие двери, из-за которых на улицу лился мягкий свет.
Медленно шагая по улице, я вдруг услышала веселую музыку, от которой кровь быстрее побежала у меня по жилам и усталость немного отступила. Ведь, что бы там ни было, я жива и свободна. Теперь никто не может мне приказывать, никто не заставит меня мыть полы или таскать воду. Если мне захочется просто гулять и глазеть на людей, я так и сделаю — прислонюсь к теплой стене и буду стоять, вдыхая запахи навоза и пива, мужского пота и тонкий аромат тростника, из которого каждый день плели сотни корзин, кучами сложенных возле лавок. Столь странное, дурманящее состояние, о котором за много лет рабства я успела забыть, казалось мне таким непривычным, что я, забыв обо всем, наслаждалась им, смакуя его вкус, прекрасно понимая, что вечно так продолжаться не может.
Внезапно на моем пути вырос солдат, который, загородив мне дорогу, окинул меня откровенным взглядом с ног до головы. Не успела я сделать шаг в сторону, как он принялся с видом знатока трогать мои волосы и ощупывать платье, явно пытаясь определить под ним формы моего тела. Затем солдат, едва взглянув на меня, улыбнулся.