…Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра…
Все сразу в стихах узнали императрицу, а самое главное — ей самой ода очень-очень понравилась. Государыня сказала, что никто ее так не понял, как Державин. В награду Екатерина послала поэту золотую табакерку с надписью на пакете: «Мурзе Державину от киргиз-кайсацкой княжны». Лишенное юмора начальство Державина даже поначалу заподозрило его во взятках от инородцев.
В оде «Фелица» есть юмор, свежесть искреннего чувства, точнее — чувства любви, но не обычной, плотской, а возвышенной, государственной. Так любят властителя за одно только то, что он властитель. С любовью же Державина к Екатерине сложнее. Он полюбил государыню за «Наказ» для Уложенной комиссии по созданию нового свода законов. В «Наказе» было столько правильных мыслей: спасение России — в самодержавии, самодержец обязан править по закону, закон должен быть справедлив, и ему должны подчиняться все. Там же дано определение свободы. Это — «право делать все, что позволено законом». Державин думал, что вот наконец наступила новая эпоха, и с такой государыней исчезнут зло, несправедливость…
Но увы! От деклараций до реальной политики — дистанция огромная. Екатерина была женщина умная, гуманная, но политик опытный, осторожный. Она считала, что крепостное право бесчеловечно, но знала, что стоит ей упомянуть об его отмене, как ее «закидают камнями», словом, еще не время. В святом деле борьбы с высокопоставленными ворами и взяточниками тоже есть нюансы. Конечно, с ними нужно вести борьбу, но не беспощад ную. Ведь вор понятен, предсказуем, послушен потому, что знает свой грех. Только честные и неподкупные независимы и строптивы. А нужны ли такие в управлении, исходя из пользы дела? Как-то глядя из окна на толпы дворцовых служителей, тащивших узлы и сумки с провизией из дворцовой кухни, государыня со вздохом сказала: «Господи, хоть бы мне что-то на ужин оставили!» Чтобы управлять Россией, нужно воспринимать ее пороки как данность, иначе нельзя. И у Екатерины появился девиз, с которым она правила тридцать четыре года: «Будем жить и дадим жить другим!»
Державин же этого не понимал. Ода «Фелица» открыла ему путь наверх, его заметила и выделила государыня. Благодаря ей он стал губернатором Олонецкой, затем Тамбовской губернии, а потом статс-секретарем императрицы. Но нигде он не мог удержаться подолгу потому, что пытался реализовать принципы «Наказа» буквально и в итоге завоевал звучную славу чудака, скандалиста и склочника. Но Екатерина умела ценить и такие черты его характера, как прямоту, принципиальность, честность. В 1791 году она сделала его своим статс-секретарем по жалобам. В деле защиты справедливости он, исполняя свой долг, не знал сомнений. Это было не всегда приятно императрице — ведь она была самодержицей и порой с законом мало считалась. Как-то раз они сильно заспорили. Державин даже накричал на императрицу, а когда она пыталась уйти, схватил ее за мантилью. Прибел<авшему секретарю государыня сказала: «Василий Степанович! Побудь здесь, а то этот господин много дает воли своим рукам».
Почти два года был Державин статс-секретарем Екатерины. Они дружили и ссорились. За это время он хорошо узнал необыкновенную женщину. Она уже стремительно приближалась к старости, но не сдавалась. Не раз она делала Державина участником своих розыгрышей и затей. Она ценила его талант и очень надеялась, что Державин напишет новую «Фелицу», но задуманная ода у поэта никак не получалась. Муза поэзии каждый раз, лишь он садился за стол, трепеща крыльями, улетала как испуганный голубь. Дело в том, что предмет прежней любви и восторга изменился. Державин ближе узнал Екатерину, многие иллюзии в отношении ее рассеялись. Да и поэт надоел государыне своей прямолинейностью и упрямством. Как-то раз он заболел, а когда выздоровел, то узнал, что императрица уволила его из статс-секретарей и сделала сенатором — типичное «понижение вверх».
А между тем жизнь шла своим чередом. Державин стал богат и вальяжен, купил большой дом на Фонтанке. Там умерла в 1794 году его жена Екатерина Яковлевна, которую он очень любил и на которой женился по страсти неимоверной. Впрочем, после ее смерти он жил в одиночестве недолго, с полгода, и вновь женился на молодой и гордой красавице Дарье Алексеевне Дьяковой. Она не была такой доброй и мягкой, как Пленира, — так звал Державин первую жену. Двадцативосьмилетняя Дарья была строга к пожилому по тем временам пятидесятидвухлетнему супругу, не раз поругивала его за резкость суждений и поступков.
Но не нужно упрощать Державина — он не был донкихотом. Конечно, когда-то взятая на себя роль правдолюбца, который режет правду-матку в глаза, вошла в его плоть и кровь. Эта роль отвечала его импульсивному характеру, но все-таки это была во многом игра, маска. На самом же деле он знал меру в обличениях и умел, когда нужно, помалкивать. Да иначе и быть не могло — Державин был и слыл необыкновенным жизнелюбцем. Любовью к жизни, еде, телесному удовольствию буквально пышут его стихи. Он так смачно, зримо описывает обед, что слюнки текут:
Я обозреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр — белый, раки — красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая — прекрасны!
В своем доме на Фонтанке в одной из комнат он сделал настоящую восточную беседку с мягкими пуховыми диванами. Как было хорошо всхрапнуть здесь после обеда!
Он обожал и свою Званку — имение на берегу Волхова. Какое это наслаждение — выйти утром на балкон. Простор, благодать, душистый ветер с полей, «двор резвыми кишит рабами», в реке плещутся молодицы. До глубокой старости его волновали деревенские девы с их «остренькими глазками беглянок и смуглянок».
К женскому полу Державин был всегда слаб. В 1799 году он написал вполне эротическое стихотворение «Русские девушки», а уж «Шуточное пожелание» вошло даже в оперу П. И. Чайковского «Пиковая дама»:
Если б милые девицы
Так могли летать, как птицы,
И садились на сучках,
Я желал бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях…
К концу XVIII века Державин достиг многого: он был сенатором, министром, он спорил с царями. Но министров, сенаторов было много, а он все же был один — поэт Державин. Как-то само собой получилось, что все признали в нем гения уже при жизни.
Конечно, Державин был прежде всего царедворец, карьерист. В его глазах орден был поважнее оды. Но с годами Гаврила Романович понял, что именно в литературе, поэзии — настоящий ключ к будущему бессмертию. А этого всегда желала его гордая, честолюбивая душа, мечтавшая «блеснуть на вышине». Не случайно он переложил с латыни на русский язык «Памятник» Горация со словами: «И слава возрастет моя, не увядая // Доколь славянов род вселенна будет чтить». Тогда он верил, что его стихи станут вечным памятником ему…
Но шли годы, поэт слабел, терял зрение, и постепенно его взору открывалась вечная и печальная истина, которая недоступна была ему молодому. За два дня до смерти, 6 июля 1816 года, он начертал ее формулу на грифельной доске:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
И если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Но он ошибся! Имя Державина не забыто Россией. Оно будет жить, пока звучит на свете русская речь, пока думают по-русски и пишут на русском языке стихи.
Запах столетнего меда,
слова и золота вязь…
Оды державинской мода
снова в цене поднялась.
Сколько ценителей тонких,
сколько приподнятых крыл!..
Видишь, как зреет в потомках
имя твое, Гавриил?
Будто под светом вечерним
встало оно из земли…
Вот ведь и книжные черви
справиться с ним не смогли.
Стоит на миг оглянуться,
встретиться взором с тобой —
слышно: поэты клянутся
кровью твоей голубой.
Петушиный крик гения: Александр Суворов
«Зима наградила меня влажным чтением и унылой скукою», — так написал Суворов из села Кончанского Новгородской губернии своему петербургскому приятелю поэту Хвостову поздней осенью 1798 года. И теперь Кончанское — место, удаленное от столиц, а тогда это был медвежий угол, в котором особенно печально осенью и зимой…
Впрочем, Суворов не часто жил в столицах и легко переносил удаление от них. В Кончанском же было другое — он был здесь в ссылке. Гнев нового императора Павла I не затихал, и старый фельдмаршал это чувствовал. Не будем забывать, что для Суворова, человека служилого, как и для всех в России, была актуальна пословица: «Царев гнев — посланник смерти». Между тем Суворов привык к царевой ласке, ведь каждому подданному только царская милость давала уверенность в завтрашнем дне. Не было у него в Кончанском и свободы: каждое письмо вскрывалось, за ним во все глаза следили шпионы, а главное — полководец был оторван от любимого дела, от своих солдат и воздуха войны, которым он только и мог дышать. Жизнь двигалась к концу. Суворову шел шестьдесят девятый год, и он все больше и больше падал духом. В декабре 1798 года он написал императору Павлу о своем желании уйти в монастырь. Это было так не похоже на него, человека жизнерадостного, веселого, волевого, настроенного на борьбу.