Он передал мне фонарь, стянул с себя рубашку из плотной ткани, укутал в нее младенца и понес его к выходу из-под моста, чтобы выбраться на дорогу перед домом своего отца. Детский плач стал более приглушенным.
— Мой отец никогда не разрешит держать этого ребенка в своем доме, если узнает, где мы его нашли, — прошептал Никлаус.
— Давай отнесем его в сиротский приют, — предложила я. — Монахини его примут.
— Они превратят его в маленького католика, — заявил Никлаус с усмешкой. — Но во всяком случае он останется жив. А это — самое главное.
Мы улыбнулись друг другу, а затем вместе зашагали в сторону приюта. Перед его дверями, на улице, стояла корзина, в которую в любое время дня и ночи можно было положить младенца, передаваемого попечению святых сестер. Мы положили ребенка в корзину и дернули за шнур звонка, свешивавшийся неподалеку со стены. Почти сразу же плоское цельное металлическое колесо, на котором стояла корзина, начало поворачиваться, и подкидыш оказался в стенах приюта.
— Доброй ночи, малыш, — прошептала я. — Да ниспошлет Господь тебе защиту и благословение.
— Аминь! — пробормотал Никлаус, стоя рядом со мной, когда невидимая рука протянулась, чтобы взять из корзины хнычущего младенца.
Мы оставались у стены до тех пор, пока внутри приюта не стихли все звуки, а потом вернулись в дом Морфа. Мы больше не разговаривали друг с другом, но между нами возникло объединяющее нас чувство общей тайны. В тот вечер Якоб Морф как обычно призвал на молитву, всех своих домочадцев, но я не примкнула к тем, кто славил Господа за смерть нечестивых анабаптистов. Вместо этого я помолилась за сироту и за монахинь — за неведомых женщин за стеной приюта, принимающих всех потерянных и ненужных детей города Франкфурта, ничего не спрашивая, ничего не зная о вверяемых их заботам крохотных комочках плоти, кроме того что эти дети в беде и нуждаются в помощи.
Глава 5
— Тебя видели! — провозгласил старшина Рёдер, сурово взирая на меня.
— Что вы хотите этим сказать?
— Тебя видели. Тебя и Никлауса Морфа. Вы положили вашего ребенка в корзину у дверей сиротского приюта.
— Да, мы сделали это. И мы ни от кого не прятались! Зачем нам было таиться, коль скоро мы выполняли богоугодное дело — спасали маленькую невинную жизнь.
— Ты только усугубляешь свой грех, бросаясь такими дерзкими словами! — прокаркал старшина Рёдер. Остальные члены нашего прихода напряженно вслушивались, боясь упустить хоть слово.
То был час, когда вся паства собралась на публичное осуждение грешников. Старшины объявляли о тех, кто нарушил правила нашей общины, и наиболее злостным из этих нарушителей грозило суровое наказание — их навечно изгоняли из города.
Мой отец выступил вперед:
— Если моя дочь хоть в чем-то виновна, я сам ее накажу.
— Наказывать вправе только наша Консистория, — напустился на отца старшина Рёдер. Он повернулся ко мне и окинул меня презрительным взглядом с головы до ног.
— Юные девушки прячут непотребства под своими пышными юбками, — процедил он с ненавистью. — Отрицаешь ли ты, что совместно с Никлаусом Морфом положила ребенка в корзину перед сиротским приютом?
— К чему мне это отрицать? Мы спасли ребенка и отдали его на попечение монахинь, чтобы сохранить ему жизнь. Мы действовали так, как велит Господь!
— Велит Господь?! Вы совершили грех! Вы предавались разврату, породили ублюдка, а затем попытались скрыть доказательство вашего нечестивого соития, подбросив его сестрам, которые воспитают его по неправым законам католичества.
— Это неправда! — воскликнула я. — Где Никлаус? Он подтвердит мои слова! Он расскажет о том, что произошло на самом деле.
Я оглянулась по сторонам, надеясь увидеть Никлауса в числе прихожан, но его здесь не было, как не было ни его отца, ни остальных домочадцев.
— Никлаус Морф — известный буян, драчун и лжец, еженощно предающийся порокам в городском саду, — отрезал старшина.
К своему изумлению, я увидела, что многие из присутствующих закивали головами, подтверждая слова старшины. Среди прихожан прошел ропот, и в нем мне послышались враждебные нотки. Сердце мое упало.
Старшина Рёдер тем временем развернул лист бумаги.
— Спешу сообщить Консистории, — прочитал он, — что грешница Летиция Ноллис была замечена в тайных свиданиях с Никлаусом Морфом и другими молодыми людьми под покровом ночи рядом со Старым мостом. Она также часто оставляла свое ложе в глухую полночь, дабы встречаться с любовником. А в ночь полной луны она скрылась под мостом совместно со своим возлюбленным, а через некоторое время появилась оттуда, держа на руках новорожденного.
При этих словах те, кто находился рядом со мной, в ужасе отшатнулись, а я почувствовала, как щеки мои запылали. Я вспомнила: в ту ночь, когда казнили женщину из перекрещенцев на берегу Майна, сияла полная луна.
— Но я не грешила! — воскликнула я в негодовании. — Мы поступили так, как следует добрым христианам!
— Вот так грешники обманывают самих себя, — пробормотал рядом со мной кто-то из прихожан.
— Младенец был ребенком анабаптистов, — продолжала я, но стоило мне произнести слово «анабаптистов», как в толпе раздались вопли ужаса.
Старшина Рёдер вновь обратился ко мне:
— Значит, ты признаешь, что помимо блудодейства ты виновна в сношениях с самыми великими грешниками, теми, кто проповедуют ложь и сбивают достойных христиан с пути истинного?
«Это конец, — подумала я, — им невозможно ничего объяснить». Меня уже осудили, даже не выслушав. Мне никто не верил, кроме Никлауса, который знал правду, а его здесь не было.
Я призвала на помощь всю свою отвагу и вспомнила, — как всегда в злую минуту, — что в жилах моих течет королевская кровь, потому я гордо выпрямилась во весь рост (хотя, конечно, ростом мне со старшиной Рёдером было не сравниться) и закричала в полный голос:
— Кто смеет меня обвинять? Кто этот человек? Я хочу взглянуть ему в глаза!
В помещении молельного дома воцарилась тишина. Старшина сложил документ, который только что зачитал собранию, и убрал его в складки своих одежд. Потом он обвел глазами обращенные к нему лица прихожан и возгласил:
— Пусть тот, кто обвинил Летицию Ноллис, выйдет вперед!
Раздался шорох юбок и звук легких шагов. Через толпу вперед пробиралась молодая женщина. Сначала я увидела только ее чепец, но когда она приблизилась, я, к своему немалому изумлению и смятению, ее узнала.
— Сесилия Ноллис, готова ли ты поклясться, что каждое слово из тех, что ты написала в сем документе, переданном старшинам нашей церкви, — правда?
— Клянусь!
Моя сестра не смотрела ни на меня, ни на нашего отца, ни на кого в зале, кроме суровых церковных старшин. Не успела я обвинить ее во лжи, не успела я выкрикнуть все мстительные слова, которые переполняли меня, как Консистория уже вынесла свой приговор.
Меня изгнали из общины Франкфурта, и не меня одну, но и всю нашу семью. Нам было приказано съехать из дома Морфа и покинуть город до заката следующего дня, а если мы не выполним приказ, то да обрушится на нас гнев Консистории и ее беспощадного и не ведающего снисхождения Бога.
Глава 6
По прихоти судьбы королева Мария умерла[106] примерно в то же время, когда вся наша семья была изгнана из Франкфурта. Сводная сестра Марии и наша родственница — протестантская принцесса Елизавета — стала королевой. Казни и преследования ее единоверцев тут же прекратились. Теперь наша семья могла, ничего не опасаясь, вернуться на родину.
Я все еще сердилась на Сесилию за то, что она оклеветала меня перед церковными старшинами Франкфурта, обвинив меня в грехе, которого я не совершала. Самым важным было для меня как можно подробнее объяснить остальным членам моей семьи, что же в действительности произошло той ночью, когда мы с Никлаусом Морфом отнесли ребенка в сиротский приют. В мою пользу говорила явная нелепость навета Сесилии. И уж, конечно, моя мать прекрасно понимала, что я никак не могла вынашивать ребенка Никлауса в течение девяти долгих месяцев, скрывая растущий живот под одеждами. Таким образом, как я надеялась, хотя бы в глазах моей семьи моя репутация была восстановлена.
Кроме того, радость от возвращения домой смягчила мое негодование на сестру. Вскоре мы получили официальный приказ прибыть ко двору от самой королевы. Это была наивысшая честь, как не преминул заметить мой отец, посему наши мелкие семейные распри были на время забыты, и мы приготовились занять свое место среди приближенных новой правительницы.
— Наша новая королева желает возвысить своих родственников из семьи Болейн, — объяснил нам отец, призвав маму, меня и Сесилию в свой личный кабинет, где он хранил важнейшие документы и работал за огромным лубовым столом, заваленным бумагами. — Елизавета очень трепетно относится к репутации своей покойной матери, не желая, чтобы возникала хоть тень сомнений в законности ее рождения, поэтому ничего не говорите при дворе на эту тему. Даже не упоминайте имени Анны! Если королева сама заговорит о своей матери, улыбайтесь и вежливо кивайте.
Отец внимательно и критически оглядел меня с головы до ног и промолвил:
— Летти, королева очень большое внимание уделяет своей внешности, ее красота для нее очень важна…
Тут моя мать засмеялась и не дала ему закончить свою мысль.
— Но Елизавета некрасива! — воскликнула она. — Лицо у нее узкое, все черты слишком острые и резкие, цвет лица отдает желтизной, кожа неровная, а уж глаза совсем никуда не годятся! Они у нее маленькие и совсем без ресниц, не то что у нашей Летти. Посмотри, супруг мой, у нашей дочери ресницы такие длинные и пушистые от природы, что их не нужно искусственно подкрашивать или удлинять. А еще у Елизаветы редкие светлые брови! Да если бы она не была королевой, ни один мужчина бы на нее даже не взглянул.
— Знаешь, Кэтрин, такие мысли лучше держать при себе, — резко прервал ее мой отец и вновь повернулся ко мне. — Я хотел сказать, Летти, что ты должна вести себя скромно и смиренно, не выпячивать свои достоинства. Будет славно, если ты сделаешь комплимент Ее Величеству по поводу ее внешности.