Но я все равно опасалась Елизаветы. Когда я очутилась во дворце и высокий молодой стражник-йомен сообщил мне, что меня ждет личная встреча с Ее Величеством, я задрожала с головы до ног, а сердце застучало так, что было готово выскочить из груди. Мне было сказано, чтобы я появилась в обеденном зале королевы в определенное время, и я неукоснительно выполнила это требование. Мне было указано надеть белое платье с черной отделкой и не украшать волосы драгоценностями. Бородатый стражник в раззолоченном камзоле с тяжелой деревянной алебардой открыл передо мною двери, и я оказалась в просторном, со вкусом обставленном помещении, на стенах которого висели шпалеры, вышитые пурпурным и синим шелком («цветов Роберта» — сразу же подумала я). Пол устилали свежие тростниковые циновки, надушенные розмарином.
Королева сидела во главе длинного, не покрытого скатертью стола. Ее рыжий парик резко и неприятно контрастировал с сочными красками шелковый вышивки шпалер, а ярко и безвкусно накрашенное лицо напоминало карикатуру. Оранжевое платье было раскрыто на впалой груди. Под ним у королевы ничего не было. Что это — распутство или просто старческая забывчивость? Я не знала. Ее вид испугал меня. Она очень постарела с тех пор, когда я последний раз видела ее в Тилбери. Взгляд ее рассеянно блуждал, словно она не очень понимала, где находится.
Она нервно похрустела длинными пальцами, сидя за пустым столом. Драгоценности на ее парике и на морщинистой шее переливались при свете свечей. На какой-то краткий миг мне показалось, что в ее глазах блеснули слезы.
Я стояла неподвижно, а в это время в столовую вошли два джентльмена: один нес серебряный жезл, а другой расшитую скатерть. Они преклонили колени перед королевой, а затем расстелили на столе тяжелую скатерть цвета слоновой кости. После них в столовую проследовала целая процессия: во главе нее еще двое джентльменов несли золотое блюдо с хлебом и огромную резную солонку, за ними следовало несколько дюжин слуг в алых ливреях, — каждый с огромным золотым блюдом, на котором лежала совсем небольшая порция того или иного кушанья.
Значит, она по-прежнему ела совсем мало, как и в те годы, когда я ей служила. Потом я подумала: она такая худая не только от старости, а потому что она морит себя голодом. Я вспомнила, как Роберт рассказывал мне, что в ее пище много раз находили яд.
Вошли двенадцать трубачей, сыграли фанфары, а за ними полдюжины литаврщиков. Пока королева вкушала пищу, они играли веселые танцевальные мелодии. Только танцевать было некому. В зале находились слуги, я и королева, которая ногой отбивала ритм мелодий, гулко звучавших в пустой столовой.
Она ела — совсем немного, и пила настойки — рюмку за рюмкой, а потом принялась тихонько напевать в такт музыке. Она вообще не обращала на меня внимания, как будто бы меня и не было, и так продолжалось не менее часа. Я устала стоять, мне хотелось сесть. Я ничего не ела с утра, и от соблазнительных ароматов, поднимавшихся от золотых блюд, — почти все кушанья оставались нетронутыми — кружилась голова.
Королева сознательно унижала меня. Она показывала мне свою власть, заставляя стоять, пока она пирует. Да, я знала, что мне не следует терять голову и надлежит оставаться настороже, но тут я рассердилась. Ведь и во мне течет королевская кровь, кровь великого Генриха Тюдора, разве не так? Разве не об этом совсем недавно напомнил мне мой Роб? В конце концов, внешне мы с королевой были очень похожи — похожи на короля Генриха, нашего общего предка. Мы обе имели одинаковое право обедать в этом прекрасном зале его дворца, баснословного наследия для нас обоих, родственниц по крови, пусть и не по закону. Какая разница от того, что моя бабка была любовницей короля, а не его женою? Разве саму Елизавету не признали в свое время незаконнорожденной?
Я услышала, как у меня бурчит в животе. Повинуясь вдруг возникшему порыву, я сделала нечто невероятное — решительным шагом подошла к столу и схватила одну из тарелок с нетронутым кушаньем на ней. Никто меня не остановил. Содрогаясь от волнения так, что золотое блюдо ходуном ходило у меня в руках, я опустилась на скамью и принялась за еду, после каждого куска предчувствуя, как королева сейчас отдаст приказ схватить меня и вывести из зала.
Вместо этого Ее Величество внимательно посмотрела на меня, отхлебнула из бокала и проговорила ледяным от презрения голосом: «Угощайся, Волчица! Еды здесь на всех хватит».
Глава 48
— У тебя что, жировик на лбу?
Тон королевы был так резок, что я вздрогнула, выражение лица — суровое. Она закончила обед и дала знак, чтобы кушанья унесли. Я вспомнила, как много лет назад, когда я в первый раз оказалась при дворе, она встретила меня тем же вопросом: «У тебя жировик на лбу? Это знак шлюхи».
— Я так не думаю, Ваше Величество.
— Он тебя портит. Хотя ты уже и так не блещешь красотой.
Слуги и музыканты были отпущены. Мы остались одни в красиво убранном зале со сводчатыми потолками и высокими окнами, по которому гуляло эхо. Елизавета оперлась о полированный стол и угрожающе наклонилась вперед ко мне. Ее платье раскрылось на груди еще больше, и открывшееся мне зрелище было не слишком привлекательным.
— Ты здесь только по одной причине, Волчица: чтобы держать в узде своего сыночка. Следи, чтобы он не заходил слишком далеко.
Ей не нужно было говорить больше, а мне — отвечать. Я сама недавно наблюдала, с каким восторгом Роб слушал крики толпы. Он буквально купался в восхищении черни, упивался им. А в тот год голодающие подданные Елизаветы не слишком ее жаловали. Обстановка была настолько взрывоопасной, что от малейшей искры мог вспыхнуть мятеж. Если бы королева пожелала приструнить Роба, его шумные сторонники могли восстать против нее.
Она, как всегда, все просчитала. Неспроста вернула она меня ко двору: я должна была остудить горячую голову моего мальчика с его непомерным честолюбием. С другой стороны, она ясно и недвусмысленно дала понять Робу, что его любимая мать теперь — заложница любой прихоти его правительницы.
Мы оба были для королевы пешками в ее игре… Пожалуй, отважного и дерзкого Роба можно было бы даже назвать офицером, или еще более сильной фигурой — ладьей, которая вдруг решила ходить так, как ей вздумается. А ладью всегда изображали в виде башни замка. Значит, граф Эссекс стал бастионом, стоявшим на пути королевы, стены которого подпирает любовь простого народа.
Хотя королевский двор в зрелые (или, как говорили некоторые злые языки, «перезрелые») годы королевы сильно отличался от двора моей юности, где царил дух молодости, я скоро привыкла к установленным здесь порядкам и разобралась, каковы должны быть мои обязанности. Официальное название моей должности звучало как «мать-наставница фрейлин», и я должна была надзирать за поведением незамужних девушек из самых лучших семей, которых их родители послали ко двору, чтобы они могли украшать собой апартаменты королевы и подыскивать самые выгодные партии.
Наделе оказалось, что я должна прислуживать королеве и быть готовой в любой момент исполнить любую ее прихоть. Было довольно странно — с учетом ее давней нелюбви ко мне, — что она доверяла мне гораздо больше, чем людям более молодого возраста или тем, кого она меньше знала. Наглое и самоуверенное молодое поколение, громко заявлявшее о своих правах в последние годы нашего века, путало ее, хотя она и старалась скрыть свой страх. Груз прожитых лет тяжело лег на плечи королевы, и близость старых знакомых, членов семьи, успокаивала ее.
— Летти! Летти! Принеси мне мою трость! Мои очки, Летти, где они? Где моя настойка? — то и дело слышался ее хриплый, сварливый голос. — Летти! Огонь слишком жаркий! У меня от него глаза слезятся… Летти! Забери зеркало! Я выгляжу ужасно. Никто не должен видеть меня в таком состоянии, даже мои собственные глаза.
Иногда, когда у нее особенно сильно начинал болеть большой палец правой руки, она требовала, чтобы я писала за нее под ее диктовку. Конечно же, у нее был целый штат секретарей — ученых мужей, которые в любой момент готовы были переписывать ее частные письма и официальные документы на любом языке, в том числе и на элегантной латыни, но она предпочитала диктовать мне, ибо, как сама она призналась в приступе непривычной для нее откровенности, ей было легче читать мой крупный, округлый почерк.
Она часто бывала сварливой и резкой, а иногда — груба сверх всякой меры, и даже жестока. Те женщины, что прислуживали ей, давно научились быстро увертываться от летящих туфель, которые она направляла в них, восклицая «Point de guerre!»[179] — как фехтовальщик или записной дуэлянт. Эти же несчастные молча страдали, когда она надирала им уши или дергала за волосы.
Должна признать, что когда она хватала за волосы Роба — иногда так сильно, что у него слезы выступали на глазах, — он сердился. Между ними постоянно велась какая-то жестокая и странная игра: временами казалось, что Елизавета словно бы проверяет, как далеко она может зайти в своих издевках и подначках (которые она, впрочем, всегда облекала в шутливую форму), до того, как он бросит ей в ответ ругательство или в гневе выбежит из ее покоев, хлопнув дверью. Стоит ли говорить, что ни от кого другого, кроме Роба, она бы такого поведения не потерпела…
Ряди Роба я старалась не обращать внимания на капризы и придирки нашей повелительницы, и мне это удавалось, особенно если учесть наши с ней давние счеты. Но когда на королеву нападали ее приступы бешенства, даже я не могла ничего поделать. Она совершенно теряла разум: с криком «Ответим ударом на удар!» швыряла горшки, кружки и даже тяжелые серебряные подсвечники в тех из нас, которые имели неосторожность вызвать ее гнев. Все уже знали: при этих внезапных шквалах королевской ярости лучше вовсе не попадаться ей на глаза. Она металась, как одержимая, по своей опочивальне, топала ногами, выкрикивала проклятья и угрозы, обнажала ржавый меч, который всегда держала подле себя, и тыкала им в занавески, ковры, шпалеры и в другие места, где, как ей казалось, притаились ее враги.