Но в этот вечер, повторюсь, всё было иначе… Когда приехали домой, то началась веселая суета, какая бывает в подготовке и ожидании хорошего ужина с хорошим вином в прекрасной компании. Обсуждали сегодняшний спектакль, повторяя па и напевая мелодии. Особенно — арию, которую исполняла Фина. Она и вправду была самой запоминающейся. Как сказала Фальяцци, не без кокетства, ей ее «подарили». Так Горлис понял, что спектакль и вправду собирался из кусочков.
В ожидании ужина Росина нашла мгновение шепнуть Натану, чтобы он по возможности развеселил Фину, поскольку та в последние дни совсем грустна стала. «Видно, “благодетель” обижает», — подумал Натан. И он сегодня расстарался. За столом говорили, разумеется, по-французски — и это были водопады парижских острот и тонких двусмысленностей. Сестры смеялись до изнеможения. В какой-то момент tesoro Росина даже по-балетному мягко и точно нажала ножкой на туфлю Натана: мол, достаточно, хватит, он уже вполне развеселил Фину — более не надобно. Так стало ясно, что совместный ужин закончен. Фальяцци напоследок еще высказала возмущение, что в Одесском театре не ставят чего-нибудь нового и смелого, как, например, «Золушка, или Торжество добродетели»[21]. И, получив горячее согласие собеседников, ушла к себе, напевая полюбившуюся всем арию и позволяя при этом смелые вариации, недопустимые на спектакле.
Натан заслушался, не умея скрыть восхищения ее голосом (но и только, видит бог). Росина же проследила, чтобы сестра совсем ушла к себе, и лишь после этого пошла умыться перед сном. Горлису такая строгость показалась чрезмерной. Ну, право же, смешная ревность от той, кто полтора часа назад сама просила развеселить сестру. В то же время понятней становилась прежняя система взаимоотношений кузин, когда они не знакомились с воздыхателями друг друга. И сегодняшний опыт в итоге, видимо, получился неудачным.
Впрочем, никакой вины за собой не ощущавший, Натан был совершенно спокоен. Умывшийся первым, он лежал в приподнятом настроении и радостном ожидании любимой. Представляя ее облик, рассматривал уютную девичью комнату. В ней был особый актерский и особенный итальянский шарм. Мебель, пусть и не в абсолютно одном стиле, была расставлена так, что, казалось, иначе переставить невозможно. А разница стилей скрашивалась повторяемой общностью украшений, безделушек, цветовыми рифмами штор, скатерок. Вспомнился танец Росины из ключевой хореографической сцены в L’Inconstant. Отчего мысли вернулись к делам. Внизу этажерки лежала стопка бумаг, должно быть, либретто спектаклей, в которых занята Росина. Верно, полезно было бы полистать сюжетную роспись сегодняшней постановки. Вдруг из этого всплывет что-то важное для дела? Но лезть в бумаги Росины самому, без спросу, было совершенно неприлично. Нужно дождаться, поговорить.
Однако когда зашла Росина, когда она его обняла, поцеловала, то обо всем остальном Натан забыл… Потом, когда прошло первое насыщение, они принялись играть, сплетаясь и расплетаясь, подныривая друг под друга и выныривая в неожиданный моменты, целуя и небольно, бесследно покусывая друг друга. В эти мгновения они были божественно легки и радостны, чему, видимо, способствовало новолуние, погрузившее Одессу во тьму. В сии миги сложилось чувство совершенного единства — телесного, душевного, духовного. Вдруг оба замерли, будто боясь расплескать обретенную на какое-то время гармонию, и просто прижались друг к другу.
— Знаешь, Натаниэль, — сказала зачем-то Росина, как будто неповторимость сего момента непременно нужно было скрепить какой-то тайною. — А ведь я готова умереть за тебя… И даже не спрашиваю — готов ли ты ради меня на то же. Просто хочу, чтобы ты знал: я готова умереть за тебя.
Наш Натан-Натаниэль напрягся и замер от неожиданности. Нельзя сказать, чтобы он относился к Росине потребительски, — нет, его чувство к ней было глубоким и искренним. Но всё же при этом никогда не получалось рассуждать в категориях «жизни», «смерти» и готовности отдать сию жизнь за нее. Горлис чувствовал, что сейчас нужно что-то ответить, однако же мысли путались, сбиваемые сомненьями и боязнью соврать в момент такой искренности. Поэтому он сделал единственное, что мог сотворить в сей момент, — обнял ее и нежно, и крепко, стараясь как бы со всех сторон окружить собою. При этом он впервые ощутил, что Росина всё же старше его и в чем-то опытнее, мудрее.
Она ж продолжила, будто ей было мало выдачи одной тайны, такой глубокой и личностной. Преступая границы, любимая готова была раскрывать и чужие секреты:
— Знаешь, кто «благодетель» Фины?
— Нет, — ответил Натан, чувствуя себя еще более неловко.
Первым стремлением было — попросить ее не говорить о сестре. Право же, зачем ему груз чужих тайн? Но с другой стороны — актрисы многое знали в городе, и вдруг то, что сейчас скажет любимая, окажется полезным знанием в его делах. Однако от такого предположения становилось еще более совестно. Ему и перед самим собой было бы стыдно толковать происходившее так, будто он использует ложе, чтоб узнать — для работы — чужие тайны. Однако, пока он размышлял и колебался, Росина успела молвить:
— Се — Абросимов. Вот все думают, что он купец, а он — дворянин, между прочим. И мало кто знает, но жена одного высокого одесского чиновника — его сестра. Сводная, правда, однако же сестра.
Надо ж, и вновь Абросимов! А его сестра — жена «высокого одесского чиновника», так это же… это… наверное, Анастасия Вязьмитенова! Видимо, так. И тогда сразу становится понятным, отчего это «особый чиновник» так за «русское дворянское купечество» волнуется. Наверняка от сделок по-родственному внакладе не останется.
Росина же продолжала:
— …Но то, что Абросимов и дворянин, и купец одновременно, означает, что он порой ни дворянин, ни купец. Сам не знает, кто и что он. Потому с ним сложно бывает, хотя не сказать, чтобы груб или скуп. Но сложно…
В завершение сей фразы Росина поцеловала его. И именно этот поцелуй, в отличие от многих предшествующих, произвел чудодейственное действие, начав вторую волну нежных игр, вновь не столь невинных. Лаская, любимая приговоривала, какой он у нее — нежный и мужественный, сильный и красивый, словно некий древний бог ее земли. Она говорила сие на итальянском, но он прекрасно понимал всё сказанное. И вдруг не к месту подумал: не забыть бы завтра, с утра понедельника, сделать физические упражнения, по обыкновению оставленные без внимания после двух дней отдохновения в субботу-воскресенье. Но тут же, устыдившись несвоевременных сих мыслей, набросился на Росину со страстью, извиняющей всё.
II. Натан Горлис. СудьбаБроды. Продолжение
Да, кстати, а о Дитрихе мы уже говорили? Нет? Только имя упомянули? Ну, так слушайте!.. Наум Горлис не был столь наивен, чтобы ждать, что дела можно вести, имея в виду лишь ум, расчет и деловую хватку. Нужна и сила, просто сила; ловкость не только умственная, но и телесная. В Европе, от войн уставшей, но к ним привыкшей, надо уметь защищать себя и своих близких — в том числе и с оружием (в том числе на дуэлях), а может быть, и голыми руками, сжатыми в кулаки. К тому же… Ну, если уж начистоту, как между своими, то Наполеон, при всех своих недостатках — славолюбии и своеволии, — всё же много сделал для того, дабы подравнять всех в правах. Эмансипировать всех, в том числе и евреев. То есть можно сказать, что французский император, подобно Науму Горлису, был тоже сторонником гаскалы, но только с противоположной, встречной, так сказать, стороны.
Итак, в фольварк Горлисов был принят гой, старый солдат Дитрих. Он стал тут и охранником, и мастером по хозяйству, поскольку руки росли из правильного места и в нужном направлении. Любые текущие недостатки Дитрих устранял легко, быстро — с показным изяществом человека, знающего о своем сильном качестве и не стесняющегося его показать. Но это всё так, фурнитура, главной же задачей старого солдата в доме Горлисов было физическое воспитание Натана и обучение правильному обращению с оружием.
Дитрих не был австрийцем — напротив, он был пруссаком. Крестьянином по происхождению, почти всю жизнь прослужившим в прусской армии. По его уверениям, она была лучшей в мире, и если терпела поражения, то лишь по причине значительно превосходящих сил противника. Но армия армией, а вот родную Пруссию Дитрих не склонен был приукрашивать, поскольку и сам оттуда бежал, как понял Натан, из-за строгостей в прусской паспортной системе. У старика имелся какой-то застарелый непорядок в документах, что грозило ему неприятностями. А вот в не столь педантичной Галиции и Лодомерии он сумел каким-то образом устроиться (и даже Натан догадывался — каким).
К спартанскому воспитанию Натана приступили, когда ему исполнилось семь. Оно включало в себя многое, начиная с фундамента — ежедневных физических упражнений, кроме святых Шаббата и воскресенья. Ну то есть как: Дитрих не делал упражнений по воскресеньям, а Натан — по субботам. В таком распорядке, еженедельно соблюдаемом, тоже была какая-то своя прелесть, элемент ритуала ученика и учителя. Следом, по мере взросления мальчика, усложнялись и виды занятий: по нескольку часов в день уделялось изучению приемов фехтования, боя на ножах, рукопашного боя (включая селянское «на кулачках», что по-немецки звучало весьма романтично — Faustkampf).
Врать не будем, поначалу Натану всё это очень не нравилось и казалось пустой тратой бесценных минут жизни. Но — удивительное дело — через какое-то время он не просто привык, но и находил в сих занятиях немалое удовольствие. По утрам его тело само требовало нагрузки, упражнений. Да и, правду сказать, приятно было видеть свое отражение на водной глади или в зеркале (только нужно было таиться, чтоб родители и сестры, подглядев сие, не засмеяли). Радостно было созерцать, как его тело, еще недавно нескладное и худосочное, понемногу становится похожим на изображения из книг по истории античного времени, коими отец иллюстрировал свои уроки.