, — спросил Кочубей, когда Натан вроде уж про всё рассказал, включая и ужин, подаренный вместе с посудою. — Это всё, что было важного у Ставраки?
— Вроде б всё, — ответил Натан, но спохватился. — Ах нет, постой. Вот еще странность была. Хотя для православного грека…
— Так-так, — оживился Степан. — Знали мы тех греков… Рассказывай!
— На прощание Ставраки еще пожелал, чтобы мне вспомоществовал всевидящий взгляд святого Спиридона Тримифунтского, мощи которого покоятся на Корфу.
— Как-как? — переспросил Степан, лукаво прищурившись.
— Святого Спиридона Тримифунтского, — повторил Натан, еще не вполне понимая, в чем подвох, однако чувствуя, что он есть. — Если его мощи на Корфу, то он, видимо, очень почитаем у тамошних греков…
— Ага! — подтвердил Степан и вдруг взорвался смехом, как пороховой погреб. — Святого!.. Спиридона!.. Тримифунтского!.. — С каждым словом, с каждым слогом он наново заходился смехом, бия себя ладонями по коленям.
Поначалу это казалось Горлису забавным, однако вскоре начало вызывать раздражение, со временем, в коем длился смех, всё большее. Скорее всего, и Кочубей почувствовал это, поскольку постарался обуздать себя, дожевывая на десерт последние смешки.
— Ты, Танелю, не сердись за это. Картина знайома и оттого смешная, как цуцик в спеку. Греки — верующие это да, конечно, кто ж спорит. И Святой Спиридон на островах ихних вправду власть имеет. А через них и у нас в Хаджибее тоже — одесский грек Кесоглу в Арнатуской слободе даже церкву Спиридона Тримифунтского закладывал, щоправда, без толку… Но и кроме того… Как думаешь, прозвище Спиро что означает?
— Хм-м… Неужто? Постой… Короткое имя от Спиридона?
— Саме те. Те саме! И в случае с нашим одесским Спиро — это именно прозвище, а не настоящее имя. Он на шнурке вместе с крестиком носит образок Святого Спиридона. Так за него кажуть, сам, признаться, не видел.
— Так, значит, Ставраки хотел сказать мне, чтобы я в своих действиях всегда помнил, что в Одессе кроме официальных властей еще есть и власть Спиро. И он, его люди всегда за мной наблюдают. Так, что ли?
— Так! Да еще подарил тебе блюдо твое любимое — в подтверждение их всезнания за всё, даже в дещицях мелких.
«Хорошо, — подумал Натан, — что и в этом выяснили всё подробно. Выходит, разговор с греческим купцом был не таким уж безобидным».
Начали уж прощаться, когда вдруг Степан еще одну думку надумал.
— Слухай сюда, друже. Слушай, а что ежели… — И застыл, поскольку сам еще не вполне сформулировал родившуюся в нем догадку. — Мы с тобой решили, что Стефания Понятинская велела тебя выкрасть да внушения сделать, поскольку мы с тобой в бумагах «ятинскі» разглядели, а Вязьмитенов расшифровал это именно как «Понятинский».
— Ну да. И это кажется естественным.
— Кажется оно, авжеж, кажется. Но что если дело не только в этом. Как она тебе говорила: «быть разумней, осторожней, не тревожить высокородные семейства и дворянскую кровь своим глупым любопытством»? И?.. Разумеешь, о чем я?
— Отдельно «высокородные семейства» и отдельно «дворянская кровь».
— Ага. «Дворянская кровь». Дворянин убитый! — воскликнул казак, подняв вверх указательный палец. — Дворянин из Рыбных лавок! Чтоб меня закопичило, она еще и из-за него так волнуется! Может, если бы эти два повода по отдельности, так она бы стерпела, не стала активничать насчет тебя. А тут не стерпела — и сказала выкрасть тебя да внушение сделать. Небось, той дворянин Гологур еще и коханий ее.
— Интересные выводы, Степан, но уж больно смелые и далеко идущие. А с чего это всё взято — из одной только фразы?
— Фраза важная, знатная. Но не только в ней дело. Помнишь, мы говорили, что Гологур — натура не только по-польски гоноровая, но и по-особому романтичная, возвышенная?
— Ну, это ты, скорее, говорил. Но да. И я соглашался.
— А буква S у него в написании странная — даже посреди слова вроде как большая.
— Замечали, да.
— Но понять не могли, откуда это взялось. А теперь-то есть предположение.
— Stefania?!
— Ага. Зустрічали мы это у поляков. Лыцарская галантность такая — первую букву из имени «дамы сердца» начинают писать всегда заглавной. Или почти заглавной, поскольку, когда быстро пишешь, то она среди прочих литер выходит этакой усредненной, полуторной.
— Хм-м. Может быть…
— Но это история такая, почти детская. Молодые парубки из шляхты так делают, пока душа мягкая — потом твердеет. А если Стефания знает про твое галичанское происхождение, если мы думали, что она сама в тех же местах жила в юном возрасте…
— …то и дворянин Гологур мог там жить.
— И не просто жить, но также иметь поместье, быть гражданином Австрии. Но он не магнат, как Понятинские. И поместье у него только одно.
— А это значит, что он, прибыв в Одессу, и до того, как стал рыбным торговцем, мог зайти отметиться в Австрийском консульстве.
— Ага. А ты как, Танелю, мог бы у своих австрийских чиновников за это выпытать?
Натан хмыкнул, представив Фогеля. С одной стороны, того трудно сподвигнуть на подобное нарушение правил. Но с другой — ежели подход правильный найти, то, может, и получится.
— Попробую, Степко, попробую.
Глава 15с увлекательным рассказом о том, как может помочь следствию знание философической поэзии германца Новалиса
Наскоро сделав дела так, чтобы поубедительнее обозначить свое присутствие в российской канцелярии и Французском консульстве, Натан летел в Австрийское консульство как на крыльях. В этом ему помогал извозчик.
А по дороге думал, как общаться, какой подходец найти к чиновнику Фогелю. И не мог придумать. По зрелому размышлению получалось, что выспросить нужное будет ох как непросто. Начальник канцелярии «старина Пауль», занимавшийся учетом сограждан, был не так прост, как можно было бы о нем подумать, застав во время смехового взрыва (сегодня как раз подобный случился у Кочубея). Он с его стажем работы в Консульстве строго относился к служебным тайнам, раскрывать каковые не имеет права. А список посещавших Консульство и вставших на учет, несомненно, был секретом для посторонних… Вот уж Казарменный переулок, вот уж нужный дом виднеется, а Горлис так и не придумал, с чего начать нужный разговор с Фогелем. Причем начать быстро, не затягивая. Вдруг разговор выстроится так, что к нему нужно будет возвращаться несколько раз.
Фогель сегодня был в своем обычном рабочем, так сказать, настроении. Не повезло. Если б он, как в прошлый раз, смешинку проглотил, Натану было б легче. Горлис начал просматривать свежую прессу, делать пометки. А идеи, хоть какой-нибудь, мало-мальски годной к делу, всё не было. И вдруг он увидел новость из Прусской Саксонии о том, что молодые почитатели таланта поэта и философа Новалиса, безвременно покинувшего сей мир 17 лет назад, готовятся отметить сие событие у могилы своего кумира.
Вот оно! Вот! Натан припомнил, как кто-то говорил, что Фогель, при всей своей канцелярской строгости и неромантической внешности (животик, лысина, нос картофелиной), в душе — поэт. И особенно любит философического Новалиса. Впрочем, горячиться не следует — а вдруг оная информация не вполне точна, преувеличена? Надо как-то аккуратно проверить старшего коллегу на сей предмет. Горлис почтительно окликнул господина Фогеля, спросив, найдется ли у того минутка, чтобы услышать новость об инициативе саксонских буршеншафтов[29], касающихся поэта и философа Новалиса. И по тому, как у собеседника затуманились вдруг глаза, понял, что попал в точку!
Да, на этого живца нужно ловить! Горлис начал лихорадочно припоминать что-то из романтического поэта. На него самого когда-то произвели впечатление стихотворные строки в конце третьей главы Heinrich von Ofterdingen[30]. Натан понял, что они хорошо подойдут к сложившейся ситуации. И начал читать их наизусть с этакой скупой, затаенной вдохновенностью, обращаясь ни к кому и — одновременно — ко всему миру:
Der Sänger geht auf rauhen Pfaden,
Zerreißt in Dornen sein Gewand;
Er muß durch Fluß und Sümpfe baden,
Und keins reicht hülf reich ihm die Hand[31].
В начале прекрасных строк рука Фогеля с деловой бумагой застыла на весу. После чего лист был положен в прежнюю стопку. И начальник канцелярии уже просто слушал любимые стихи. Он, кажется, впервые ощутил, как точно эти классические, но при том живые строки соотносятся с его текущей действительностью: «реки и болота» — это ж как раз про одесские улицы в дождь и весеннюю распутицу. А евреи, переносящие публику в хорошей одежде через улицу, уже просят по двугривенному! Не говоря уж о том, как ямщики дороги. А консул фон Том плату уже лет пять как не повышает.
Натан же продолжал — всё с той же негромкой, вкрадчивою искренностью:
Einsam und pfadlos fließt in Klagen
Jetzt über sein ermattet Herz;
Er kann die Laute kaum noch tragen,
Ihn übermannt ein tiefer Schmerz[32].
— Господин Горлиц, откуда у вас такой прекрасный «высокий немецкий»? — спросил чиновник, из последних сил выныривая из поэтических глубин.
Натан задумался, говорить или прикусить язык. Но решил не тратить время на долгие размышления, играть впрямую, ва-банк — быстро и напористо. И сказал, что до Франции его семья жила в восточной Австрии. В глазах чиновника появилась особый размышляющий холодноватый интерес (примерно такой был когда-то у Степана, когда Натан впервые рассказывал ему о своем австрийском прошлом). Он явно подумал о том, что Горли, Gorlic, Горлиц — это, скорее, не французская фамилия, а литваковская… И дело не в том, что Фогель (равно, что и Степан когда-то) как-то по-особенному плохо относился к евреям. Странно было бы думать такое о человеке, который в эмансипирующемся мире передового XIX века едва ли не всю жизнь работает помощником Христиана Самуила фон Тома, каковой хоть и Христиан, и фон, но в