Но ныне сей факт многое подсвечивал иным, особым светом. Значит, перед Гологуром-Гологордовским всё же маячил образ Наполеона. В самом прямом смысле «маячил». Был путеводным лучом, указывал величественный путь, как мнилось «дворянину из Рыбных лавок», верный, сиятельный. Теперь также с большим основанием можно было предполагать, что означает число 100 000.
С легких уст графа де Шаброля об этой попытке Бонапарта, который, в 1815 году бежав с Эльбы, попытался восстановить величие Империи и свое собственное, стали говорить Cent-Jours, то есть «Сто дней». А еще те несколько месяцев власти называли Vol de l’aigle, то бишь «Полет орла». И вот Гологордовский, сидя в природном кресле из цельного срубленного им дерева, в ракушняковой нише, «орлином гнезде», величественно возвышающемся над морем, чувствовал себя таким же орлом, местным Наполеоном, готовящимся бежать из своего варианта «узилища на Эльбе». Но он надеялся, что его начинание будут ждать не «сто дней» власти и славы, но «сто тысяч дней». Примерно этак 270 лет, длинный срок, уходящий за пределы человечьей жизни…
И вновь Натан почувствовал некое магическое, магнетическое прикосновение к душе погибшего. Ведь это и ему близко, как и почти что каждому юноше в Европе. Разве он сам не хотел похожего, не совершал подобного? Разве не был его отъезд в Париж из родных милых Брод наивным детским, но столь же возвышенным вариантом «Полета орла»? А далее французская столица с тетушкой и дядюшкой, с надежной спокойной жизнью, тоже стали скучны, тесны. И он отправился в Одессу, как Наполеон в Египет. Зачем? «Делать вермишель»? О, нет же, это была лишь хорошая теплая фраза, дававшая ему связь с прежней жизнью, с семьей, с ушедшими родителями. В Одессу же он отправился за новой жизнью, за славой, за своей персональной маленькой империей. Горлис никому ранее в сём не признавался, кажется, даже и себе, но сейчас вполне это осознал: почему он взял во Франции имя Натаниэль и вписал его во французский паспорт? Имя, полученное с рождения — Натан, — стало казаться слишком простым и коротким, не таящим ни загадки, ни будущности. А в Натаниэле были и то и другое — тут пока до конца его произнесешь, столько надумать и представить успеешь. К тому же Натаниэль и Наполеон были странно созвучны. Не настолько, чтобы этим заинтересовались бурбонисты, но всё же достаточно ощутимо…
Вынырнув из глубинных размышлений, Натан решил, что срочно, сей же момент, должен отправиться к Степану, чтобы отзеркалить в нем надуманное и прочувствованное. Взял извозчика, который отвез до кочубеевского хутора на Молдаванке. Но что-то ему везти перестало. Степан, большую часть времени проводивший в работах на земельном участке да в майстернях, на этот раз должен был взяться за иные дела. Вообще-то у них с братом было такое разделение труда. Васыль руководил воловьими упряжками и возницами, которые перевозили пшеницу из магазинов-амбаров в порт. Степан же больше работал по починке транспорта, а также на земле и в саду, выращивая свежее на базар и руководя шелкопрядным тутовым хозяйством (тут ему помогала Ярына). Но вот Васыль, серьезно простудившись, остался дома. И Степану пришлось самому поехать на телеге с волами, чтобы перевозить пшеницу да еще руководить погрузкой-разгрузкой. Натан узнал у занемогшего Васыля, в какие магазины отправился работать брат. Оказалось — на Карантинной балке, но — внимание! — со стороны Польской, а не Карантинной улицы. Взяв пролетку, махнул туда. Но и там Степана не оказалось. Уже в порту. Опять взял ямщика, обещавшего довести «недорого и быстро, как на крыльях». «Да уж, именно что «на крыльях», ибо се есть мой вариант “Полета орла”», — самоиронично думал Натан, въезжая в порт. Но там всё же настиг Кочубея. Тот руководил погрузкой, а это дело серьезное, так что время для разговора было не самое удобное. Но, потратив столько сил — и денег — на разъезды в поисках важного собеседника, было бы слишком обидным не поговорить.
Так, на ходу, урывками, Натан рассказал про Гологордовского и про то, что Степанова задумка с поиском дворянина в Австрийском консульстве сработала! Теперь уж можно сказать наверняка, ну, или почти наверняка: торговец Гологур и дворянин Гологордовский — одно лицо. Документы, найденные Дрымовым в полицмейстерстве, этого не только не опровергают, но работают на подтверждение версии, снова-таки не наверняка, а лишь опосредованно. Тем важнее будет узнать, какую информацию раздобудет про Гологордовского Вязьмитенов, который, безусловно, уже отправил запросы как во все соседние канцелярии, так и в столичную — в Санкт-Петербург. Кочубей с большим интересом впитывал информацию, досадуя на дела, которые его отвлекают. Напоследок Горлис сообщил также о бриге L’Inconstant, имя которого помогает прояснить суть надписей на среднефонтанском хуторе: Inconstant на доме и Inconstant. 100 000 на кресле.
Пока рассказывал, погрузка и закончилась. Степан произвел все денежные расчеты, расплатился. И решил, что может теперь со своими волами и приятелем отдохнуть в тени, образовавшейся от утеса. А заодно спокойно, в удовольствие, под трубочку, поговорить с другом-товарищем.
— Ну, що, Танелю, важные новости. Всё до ладу, — сказал Кочубей, выслушав рассказ товарища. — Теперь и ты послухай. Мне тоже есть про что рассказать…
— Про Спиро?
— Вгадав. Про него сáмого, Спиридона Тримифунтского. — Степан слегка улыбнулся, поминая прошедшее, но далее не стал отвлекаться. — Греки отказывались говорить о встрече. И слухать не хотели. Но вот сегодня прибыла через одного казака весточка от Спиро. Предупредил, встреча имеет быть завтра вечером. Но на особых условиях тайности. Ну, как с тобой было. Завязанные глаза, крытая карета. Ну то таке…
— Постой, а когда это было? С утра или попозже?
— Не с утра… Как раз перед твоим приездом в порт.
— Перед самым приездом?
— Ага.
— Прелюбопытно. Возможно, на это повлияла моя информация про Гологура-Гологордовского. Греки опасались, не будет ли чего-то враждебного им. Потому Спиро не хотел с нами общаться. А тут, увидев, что дело пошло по польскому следу, согласились.
— И я так думаю. А кроме того, может, их еще что-то, касательно ляха гологуровского…
— Гологордовского.
— Ну, да… Гологордовского… Что-то их отдельно беспокоит. Того они хотят нам отговориться, зная, что так оно швидче дойдет до здешних русских канцелярий.
С моря повеяло свежим ветром, даже прохладным. Тут уж захотелось на солнце выйти, погреться. Это ж когда в делах, в работе, в разъездах, то жарко. А когда смирно сидишь или стоишь, то холодно, особенно у моря. Всё же весна только началась — и это в Одессе коварное время. Вон Васыль крепко занемог…
Натан со Степаном вышли для продолжения разговора на солнечное место.
— И с хлопцами нашими я поговорил.
— Теми, что на Кубань ехать не хотят?
— Ага. Цікава така історія. Многие рассказывали, что какой-то лях сулил им золотые горы за переезд в Буджак.
— Это где? Южная Бессарабия?
— Так. От Днестровского озера и до Измаила.
— И что же тот таинственный лях им обещал?
— Говорил, будет там что-то для них. Но не Сечь, не паланки, а иная форма реестрового казачества.
— Хм-м, интересно. Что ж именно?
— Казаки больше ничего не сказали. И с ляхом, как я понимаю, недолго говорили.
— Почему?
— Поляки нынче в беде. Потому присмирели. Хотя о былом помнят. И иногда заносятся. Они ж, правду кажучи, воины хорошие. Но нашим с ними трудно общаться по войсковым делам. Веры не хватает, доверия. У нас к ним. Да и у них к нам…
А на солнце да у самой воды было совсем хорошо. Парусники, стоящие на внутреннем и внешнем рейде, как бы скрепляли воедино свинцово-синюю морскую воду и голубое небо. Да еще по высокой голубизне плыли от самого небокрая пышные бело-серые облака, похожие на те же паруса, только на ходу корабля, тугие от ветра. Опять настало одно из тех мгновений, когда говорить не хочется, а хочется лишь созерцать, вдыхать, вкушать Божий мир и беспечально радоваться своему в нем присутствию.
Наконец Степан прервал молчание, пыхнув трубкой:
— И знаєш, Танелю, что я еще надумал…
— Расскажешь — узнаю.
— Вспоминаю про обрывки бумаг обожженные, что мы с тобой разглядывали.
— Да-да, помню. Давно мы их не толковали наново. И что ж, у тебя какая новая версия появилась?
— Ага. Когда я хлопцев наших слушал, про реестровое казачество от Днестра до Измаила, то вспомнил про обрывок бумаги «ство Из». Мы там всё за библейский Израиль думали.
— А ты, наверное, на нынешний Измаил намекаешь?
— Так. Что ежели это означает «Генерал-губернаторство Измаильское».
Тут Натан задумался прежде, чем ответить.
— Мысль про Измаил — хорошая и может оказаться точною. Вот только «Генерал-губернаторство Измаильское» — странно сие.
— Чего ж так?
— Край этот, недавно завоеванный, уже имеет канцелярское оформление. Но, кстати, да — не совсем понятное. То ли Область Бессарабская, то ли Губернаторство Бессарабское с главным центром в Кишиневе. Туда сейчас все отделы переводят потихоньку.
— Ну, так что ж странного? Как раз правильно получается. Ты знаешь, совсем недавно, при Ханской Украине, как только наши земли по сю сторону Днестра не звались: и Едисан, и Ганьщина, и Татарская Волощина, и Кочубейская Татария (последнее, признаться, мне наиболее по нраву). А теперь, когда Московия захапала, так она всё проглоченное под себя ломает, утряхивает. При том такого накручивает: Едисан у ней стал Одессаном, но в женском роде; кусок Молдовы-княжества — Бессарабской областью. Отчего ж им не придумать в Буджаке «Губернаторство Измаильское»?
— В Русланде, конечно, всякое быть может. Но тут… Менять название Бессарабской области и переводить его администрацию прямо на границу с турками, в Измаил — неразумно, опасно. Делить же нынешнюю область надвое, вычленив из нее еще и Измаильское губернаторство, тоже странно — больно мелкими будут оба.