— Так, Танелю… где-то так, — вынужден был согласиться Степан.
— Но вот эта мысль, что в «ство Из» вот это «Из» означает нечто измаильское, полезна. Вот только чтобы начальное «ство» могло значить? «Губернаторство», думаю, не подходит, но что тогда — «общество», «товарищество»?
— А что, ежели «Княжество» или «Крулевство»? — как бы с улыбкой, но почти всерьез спросил Кочубей.
— Ну, ты, Степко, загнул! Какое еще «Княжество» или «Крулевство», если мы даже от «Губернаторства» отказались?
— Ой, Танелю, плохо ты ляхов знаешь. У шляхтича думки высокие! Да, «Губернаторство» не подходит, а «Крулевство» может оказаться в самый раз. Или «вице-королевство», если Vice Roi вспомнить.
— А что — интересная мысль. Даже очень интересная. И важная тем, что связывает логически два обрывка, — отметил Натан.
— Ага. Лях порою как раз потому хороший воин, что хочет невозможного. Это у нас такая казацкая приговорка была. Но она с продолжением. По той же причине лях часто и плохой вояка — когда хочет совсем уж невозможного.
Отталкиваясь от последних слов Кочубея, Натан постарался припомнить поляков, с которыми ему и его отцу приходилось общаться в Галичине. Но решил, что не сможет соотнести Степановы слова со своим опытом. Мал тогда был, не всё из происходившего понимал во всей полноте, по-взрослому. Попробовал вспомнить поляков, с коими уже тут, в Одессе, общался. Но и здесь выходит не вполне корректно. Тут у них со Степаном из семьи Кочубеев взгляды, углы зрения совершенно разные: цивильное общение, торговля — и войсковый опыт.
С тем и расстались, поскольку Кочубей, имея другие дела, торопился. Напоследок договорились, как встретятся завтра вечером, чтобы ехать к Спиро.
…Эх, если бы знал Натан, сколько — и каких! — событий будет у него до завтрашнего вечера. Впрочем, если б и знал, разве бы это что-то изменило…
У dolce Росины этим вечером был спектакль. Но идти в театр не хотелось, лучше после спектакля попроситься к любимой. О театре не моглось думать, поскольку голова гудела, как растревоженный улей. В ней роилось столько мыслей и чувств, что воспринимать что-то еще Натан был просто неспособен. Хотелось покоя. Потому, зайдя домой, наскоро перекусив и переодевшись потеплей, пошел вновь к морю, на свое любимое место налево за Военною балкой. И вопреки обещанию, данному себе же, не засиживаться на берегу допоздна, не мог заставить себя уйти, пока совсем не стемнело. Впрочем, на сей раз путь на Гаваньскую улицу был спокойным. Дици и Жако, которые держал наготове, не пригодились.
Подходя к своему дому, Горлис не терял бдительности. Благо, луна выглянула из-за туч. Правда, была она совсем молодая, растущая, но кое-что разглядеть можно. К примеру, что кареты на его Гаваньской улице нет, всё чисто. Минуя Казарменный переулок, глянул, что там. Карета была, но она стояла довольно далеко, напротив дома Австрийского консульства, что естественно. Возможно, у кого-то там какое-то срочное дипломатическое дело. Окна сестер артисток были темны. Что ж, нужно идти домой.
Однако тут месяц, и без того узкий, сокрылся за облаками. Впрочем, путь домой, пусть и на ощупь, на ослеп, был хорошо известен Натану. Он зашел внутрь своего квартала и направился к дому бодрым шагом. Но вдруг — насторожился! Вроде бы тихо, не видно ничего опасного, но Горлис был начеку, по-прежнему держа наготове тяжелую трость от дядюшки Жако, а также верного Дици. Он приглядывался, принюхивался. И ощущал, явственно чувствовал тревогу, буквально разлившуюся в воздухе. Появилась мысль, что с такими предчувствиями не стоит пробовать открыть дверь, а лучше выбраться на улицу да пройти до Дерибасовской. Там хоть слабые, но всё же фонари с плошками. И если ощущение опасности не исчезнет, ежели кто-то станет его преследовать, можно будет по освещенной Дерибасовской дошагать до новой Гауптвахты, что на углу — по другую сторону Преображенской улицы.
Глава 17,страшная, поскольку наш герой становится свидетелем убийства и едва-едва не оказывается еще одной жертвою
Но этим планам, предусмотрительным и, безусловно, правильным, не суждено было сбыться. Когда Натан развернулся и пошел прочь от дома, на него напали — сразу человек пять, кажется. Во тьме они не видели, что он вооружен. Потому первый же напустившийся был ранен — верный Горлисов Дици успел полоснуть бок нападавшего. По сдавленному, почти что проглоченному восклицанию (опытный человек в таком деле шуметь не смеет) — Kur-r-rwa! — не трудно догадаться, кто это был. Еще двое магнатских гайдуков получили удар Жаком, уже менее чувствительный, на отлете, поскольку набросившиеся успели отступить. И всё же положение Натана оставалось тяжелым, почти безнадежным. Четыре с половиною противника, а он — один. Что ж делать — может, вступить в переговоры? Должно быть, это посланцы от Понятинских, ну, так пусть скажут что-то, объяснят. Зачем же зря бить и резать друг друга? Но гайдуки — не дипломаты и не лакеи, они не умеют объяснять и вести переговоры. Со спины на Горлиса набросили дерюжку, длинную да широкую. И пока он не успел искромсать ее ножом, ловко спеленали его. После чего отобрали оружие, вновь всунули кляп в рот и завязали глаза. Послышался звук подъезжающей кареты.
Merde! Кажется, она ехала со стороны Казарменного переулка. Да эти дозволенные властями панские разбойники всё предусмотрели. И даже карету поставили так, чтобы не вызвать подозрений… Его быстро запихнули в карету и повезли, понятно куда, ясно к кому, периодически награждая тумаками не только обидными, но и довольно болезненными. Однако били так и по таким местам, чтобы не оставлять следов. По дороге гайдуки отрывисто переговаривались на польском, перевязывая раненого приятеля.
А Натан тем временем думал, что он недооценил решимость магнатки Понятинской. Обнаружив фамилию Гологордовского и сделав ее общеизвестною, он, видимо, оскорбил ожидания пани Стефании. Что ж, теперь может быть худо. Людям, богатым и влиятельным настолько, закон не очень-то писан. Вот если представить, что его сегодня убьют да где-то упрячут, то кто, что и где сможет доказать? Никто и ничего. Французское консульство, конечно, будет крайне недовольно исчезновением подданного Королевства. Но правдивая русская генерал-губернаторская канцелярия, в свою очередь, подчеркнет, сколь высоко ценила верную службу господина Горлиса. Следом же выразит надежду, что с ним ничего плохого не случилось, что он уехал куда-то по неким срочным делам… Ага, в гости к макабрическому[34] майору, владельцу хутора на Средних Фонтанах…
Но нет-нет, нельзя впадать в отчаяние: судя по тому, что его захватывали аккуратно, без ранений, да сейчас бьют бесследно и не так уж больно, команда была доставить пред очи ясновельможной невредимым. А там уж и от него зависит, как выйти из этой ситуации.
Из кареты Горлиса доставали намеренно грубо, так, чтобы он везде, где можно, ударился головой и другими частями тела. Натан же, запелёнутый в ткань, и уклониться ни от чего не мог. Но опять же — волочили не столь сильно, дабы следы остались, а просто слегка вымещали досаду за сопротивление и ранение товарища.
Хлопнули одни двери, другие, третьи. Натана завели в залу или комнату, судя по запаху, кажется, ту же, что и в прошлый раз. Распеленали, усадили в кресло, крепко привязав руки к подлокотникам. Кляп во рту оставили. А повязку с глаз сняли. Да, всё так — это была та же комната, где несколько дней назад с ним говорила Стефания. Гайдуки оставили его одного, а сами вышли, прикрыв дверь. Ничего не оставалось, как только ждать.
Видимо, сейчас сюда из какой-то другой двери, а не той, что за его спиной, войдет Стефания. И начнет его допрашивать. Причем не так милостиво, как в прошлый раз. Будет бить, хлестать, колоть, резать? Кто знает, а вдруг она столь же жестокосердна, как та русская помещица, умучившая полторы сотни крепостных? Натан читал о ней в одной познавательной и преинтересной австрийской книжке о нравах в России. Как же ее? Saltytschicha! Достигнув успеха, вспомнив имя, Горлис чуть успокоился. Несколько раз повторив это имя мысленно, понял, что произносит его по-немецки, а как оно по-русски звучит, никогда и не слышал. «Зальтычихя». Как-то так, наверное. Или как? Эти размышления чуть отвлекли Натана, тем самым облегчив душу, сделав его нынешнее положение более терпимым.
Но на самом деле оно оставалось всё столь же незавидным. И когда в тревожном ожидании прошло еще какое-то время, тягостные мысли о пытках вновь начали одолевать. И снова припомнились поучения Дитриха и Жако, как терпеть боль. Но те говорили, в основном, о бое, драке. А в наличествующем положении полезней были рассказы Видока, учившего, как претерпевать палаческую работу, пытки. И как не впадать в нервическую ажитацию, ожидая их… Попробовал вырваться из пут. Нет, бессмысленно, связан крепко людьми опытными. Тогда Натан начал оглядывать комнату — выискивая, откуда может появиться польская Saltytschicha. Ага, вон там, в правом углу за тяжелыми дорогими шторами, скрывается, должно быть, дверь.
Вдруг раздался шум, какой бывает, когда в соседней комнате раньше говорили тихо, спокойно, что из-за стены и не расслышать, а потом перешли на крик. Причем слова всё равно не слышны, лишь два голоса, мужской и женский. Вдруг крик достиг высшей ноты. И двустворчатые двери, действительно оказавшиеся за шторами, распахнулась.
Глаза Горлиса отказывались верить в то, что он видел, но в комнату вошла… Да нет, не вошла, а ввалилась — Стефания. О боже, что с ней?! Окровавленное платье и нож, воткнутый под левую грудь. Ноги и руки Натана в неосознанном мгновенном порыве рванулись на помощь. Но, увы, он был связан и более того — крепко прикручен к креслу. К тяжелому неподъемному креслу. Стефания же, сделав еще несколько шагов, упала. Кажется, уже замертво. И всё это на его — Натана — глазах.