Париж, который побогаче других городов, и тот был захлестнут волнами преступности, жестоких грабежей и убийств. Вот в такой ситуации Горлис стал одним из помощников Видока. Из-за владения языками, острого ума, многознания, умения воспроизводить голоса, акценты и делать быстро узнаваемые портреты. В свою очередь, и для юноши сотрудничество с парижской полицией безопасности оказывалось чрезвычайно познавательным и щекочуще опасным. Он изучал нравы жизни преступного мира, особенности работы с ним и внутри него. И, что еще немаловажно, помогая Sûreté в работе, Натан вынужден был захаживать (разумеется, исключительно по делу) в некие… м-м-м, скажем так, не вполне серьезные дома. И вот там, наконец-то… Впрочем, нет, об этом, пожалуй, из скромности говорить не станем.
О чем еще нужно сказать, так это о книгах. Горлис обладал счастливейшим даром быстрочтения, причем на всех языках, какие знал. С годами это свойство в нем только развивалось и совершенствовалось. Потому не удивительно, что он любил книги. Долгой дорогою от Брод к Парижу старался их не покупать. Во-первых, потому что весьма тяжелы, во-вторых, поскольку довольно дороги. (Правду сказать, в Риге всё же не удержался, взяв несколько томов Гердера, уж очень ему рекомендовали — и действительно, как оказалось, автор более чем достойный.)
Зато уж, добравшись до Парижа и найдя там пристанище, юноша просто набросился на книги: бывал в кабинетах для чтения, библиотеках и книжных лавках, одна оказалась на улице Тампль, совсем неподалеку от дома. Дядюшка Жако относился к сему увлечению, забиравшему довольно много времени, в лучшем случае нейтрально. А вот тетушка Эстер — горячо поддерживала. Она тоже любила читать. Да и сама, между нами говоря, пописывала — нет, ну не так чтобы сразу книгу. Но регулярный дневник: взяла такую привычку, причем давно, еще когда жила в Пресбурге.
Конечно же, Натан прежде всего стал читать и Вольтера, как его сочинения, так и о нем. Великолепное собрание таковых было в Королевской библиотеке (бывшей Императорской, бывшей Национальной, бывшей Королевской). И вот тут юношу настигло изрядное разочарование. Не по всем пунктам, разумеется, но одному, очень важному. То, что автор «Простодушного» писал о евреях, показалось даже не оскорбительным, а просто… ну, странным, что ли. Признавая наличие недостатков как в себе, так и в своем народе, Натан никак не мог согласиться с тем, что он, вот персонально он, почему-то виноват всегда и во всем. Такое разочарование в прежнем кумире (ох, права Тора!) надолго ухудшило ему настроение.
Заметив это, тетушка Эстер постаралась раскрыть, в чем дело. А узнав, посоветовала в качестве лекарства почитать «Натана Мудрого», написанного Лессингом. Лечение это вправду оказалось весьма эффективным. Столь уж многое из поэтической пиесы совпало с его жизнью. И имя главного героя, для Горлиса весьма лестное, и тамплиер (он ведь теперь жил на улице Тампль), и тема найденного сына, каковым оказался как раз тамплиер. Но главное — мысль о братстве всех со всеми, о равности всех вер и взаимной их терпимости… А вот дальше произошло то, что каждый может воспринять и оценить, как посчитает нужным — осудить или постараться понять. Впрочем, и тут нужно зайти издалека.
Стоит ли говорить, что Эстер и Жако любили друг друга. Как говаривал бывший гвардеец, а ныне снова пекарь, но с 1816 года — еще и вновь охранник с оружием: «Хорошая жена — это когда хочется рядом с ней жить. Прекрасная жена — это когда готов рядом с ней умереть». Конечно же, им хотелось быть венчанными. А для этого Эстер пришлось перейти в христианскую веру. Живя у них, Натан поначалу исправно чтил и кашрут и субботу, тем более что поблизости были сразу две синагоги (а одна так вообще на той же улице, в нескольких кварталах ниже). Но если, будучи рядом с папой, мамой, сестрицами, делать это было так же легко и естественно, как ходить, дышать, пить воду, то, проживая вместе с обращенной в католичество Эстер и вернувшимся к католичеству Жако, следовать прежним привычкам стало трудно. Несовпадение ритмов жизни начинало действовать… как это сказать, ну, наверно, угнетающе. Да еще слова Лессинга о равенстве всех вер; да еще Новый Завет, вырастающий из Ветхого; да еще вечное обаяние дилеммы «Человек для субботы или суббота для человека?». Вот так и вышло, что через какое-то время мысль о крещении в нем, читавшем кадиш на могиле отца и матери, ужаса уже не вызывала. Это было чем-то вроде оформления отношений с этой страной и главным ее городом, каковой издавна манит лукавой фразой «Париж стоит мессы». При этом, как ни удивительно, но дополнительной убедительности такому решению добавляло то, что до ближайшего католического храма идти дальше, чем до синагоги. Можно было сказать себе: не для удобства же я это делаю, а просто потому, что так нужно. В ту же копилку попало и то, что ближайшая церковь, Святого Николая, со времен революции оставалась в состоянии довольно заброшенном: вот, мол, мыслилось, синагоги рядом — две, а христианский храм — запущенный.
Натан сам выбирал один из ближайших храмов для своего крещения. Искал вдумчиво, «с прищуром», осматривая и спрашивая об их истории. Это оказалась Сен-Мерри, Церковь Святого Медерика. Она была не так чтоб стара — лет двести-триста. Горлиса, однако, поразила ее история. После революции в Сен-Мерри работала фабрика для производства селитры (при смешивании, как известно, дающей порох). Потом Храм коммерции, устроенный новой революционной религией — теофилантропией. А когда Наполеон разогнал теофилантропов, церковь вернули католикам. Натану казалось (и небеспочвенно), что крещение, принятое в таком храме, несет в себе множественную символику, близкую его судьбе и выбору.
И всё же, всё же — всё это лишь словеса. И мысль о том, что совершенное — есть отступничество или даже предательство, Натана с тех пор никогда не оставляла. Поэтому с первой звездой в пятницу и перед первой звездой в субботу он старался уединиться и прочитать знакомые с детства молитвы. Лишь с ними обретал некое подобие гармонии и в воскресенье с утра на службу шел почти спокойно.
Часть VВсякой вещи найдется своя надобность, всякой загадке — ответ
Глава 21,счастливая, поскольку в ней Натан понимает, что всякие важности были рядом, да он их не узнал, а теперь развидел
Сон был тяжелым, беспокойным. Под утро снились сюжеты из Торы или, если угодно, — Библии. Ближе ко времени пробуждения состояние сна становилось всё более странным. Натан понимал, что спит. Но в то же время какой-то частью разума как бы бодрствовал, смотрел на сон и на себя со стороны. И вот эта часть Горлиса ругала его за то, что он ну совсем уж забыл про Субботу. Мало того, что вчера работал, ездил к Спиро, так даже и самой малой молитвы не прочитал. «Как не прочитал? — возмущалась другая часть Натана. — Неправда!..» — «Правда! — спорила строгая часть Натана, — то вовсе не молитва была, а какое-то невразумительное бормотание, без души, без сердца, не искреннее». И тут же, во сне, обе части Натана вдруг объединились и начали горячо возносить слова молитвы. А потом, в какой-то момент, они вдруг опять раскалывались. И первая, строгая его часть немилосердно бичевала вторую — за недостаточную искренность перед Б-гом, за лицемерие.
Потом в сон вдруг пришли дочери Лота. При том, что Лотом оказался почему-то сам Натан, в жизни отнюдь не старый, скорее, совсем наоборот. Но дочери Лота из сна начали соблазнять его. И Горлис не мог понять, что удивительнее. Что он вдруг враз стал стариком с бородой, как у Спиро, или что его соблазняют его же дочери? Приглядевшись, Натан вдруг увидел, насколько Лотовы дочери, обе, похожи на Марфу. Или на Марту. Нет, скорее, на Марфу, поскольку к Марте он еще не вполне привык. «Марфушка», — захотелось сладко сказать.
Но тут юноша Лот проснулся и увидел, что горячими, быстрыми, повсеместными поцелуями, и не во сне, а наяву, его покрывает dolce Росина. Какое счастье, что он ничего не успел молвить! Разом на Натана обрушилось чувство стыда за вчерашнюю измену. Но когда он ответил на поцелуй, то этот стыд смыло волной из обрывков мыслей: «Она сама…», «Это не измена…», «Как я счастлив…» Но теперь к этим думкам, ранее привычным и сладким, добавлялась еще одна, горько-соленая, с привкусом перца и крови: «А вдруг сейчас Марфа придет?!» Да понятно, что по субботам она не приходит. Но ведь то раньше было, а теперь — вдруг придет?
Когда всё свершилось, Росина жалась и ластилась к нему. Чувствовалась, как она соскучилась и жаждала его. Притом, что вообще не любила приходить в Натаново жилище. За всё время близкого знакомства, так бывало раза два или три (и тоже, конечно, по субботам-воскресеньям, когда Марфа не является хозяйствовать). Потому Натану не составило особого труда уговорить Росину сейчас же собраться да пойти к ней домой.
«Отчего ж невозможно? Возможно и желательно. Пошли!»
Кажется, никогда еще Натан не находился в своем доме с такими треволнениями и не покидал его с таким облегчением. Когда ж он оказался в квартире сестер, в Росининой комнате, то на него вдруг нахлынуло какое-то не вполне понятное чувство узнавания. Здравствуй, шкап! Здравствуй, кресло, здравствуйте, стулья, будь здрав, секретер! За то время, что он здесь не был, и думал, что, может быть, никогда не окажется, произошло столько всего: смерть, приключившаяся на его глазах; измена, случившаяся с его участием. Горлис вдруг почувствовал, как дорого ему всё, что есть в этой комнате: amore Росина, ее мысли, ее вещи, тело, их общие отношения. Ах да, и здравствуйте, многоуважаемое ложе! Они вновь сплелись в объятиях, скрепленных, как печатью, поцелуем. На сей раз, когда и тени мысли о чьем-то приходе уже не возникало, всё было долго и прекрасно.
И после того они оставались в постели. У Натана сегодня был «клубный день», в который его никто не контролировал. Росина же утренний набор упражнений сделала еще до похода к нему, а теперь времени до репетиции имелось еще много.