Они легко и весело болтали о том о сём. О театре, о новой комической опере, которую заканчивают ставить к русскому Дню дурака. В разговоре вышли на то, отчего ж всё-таки в последнее время Фина столь грустна. Оказалось, дело не в грубом «благодетеле», как думал ранее Натан, а в том, что ее «воздыхатель» куда-то исчез.
— Расстался с ней, сбежал без предупреждения, изменил? — Последнее слово Натан произнес как-то неловко, прямо-таки спазмом горло перехватило.
— Нет уж, — ответила Росина. — В том-то и дело, что исчез внезапно, когда у них всё было хорошо. Вот сразу после ее поездки в Кишинев и исчез.
— В Кишинев?
— Да, ну что же, tesoro, ты не помнишь? Она уезжала. А вернулась, только когда мы Pesce d’aprile отпраздновали. Неужто забыл? — лукаво, но и с намеком на обиду спросила Росина.
— Да как ты подумать сие могла? — возмутился Натан, кажется, вполне искренне. — Разумеется, про Poisson d’avril я прекрасно помню. Но я не знал, что она ездила в Кишинев.
— Ах да, видно, про место вояжа я не сказала. Но разве так важно, куда она ездила. Важно то, что на наше торжество мы были здесь совсем одни.
— Да, да, милая… Жалко твою Фину. — Нужно было произнести сие искренне, но с не слишком глубокой прочувствованностью, и кажется, Натану это вполне удалось. — И что ж получается. Она ездила в Кишинев со своим поклонником. Потом вернулась с ним в Одессу и больше его не видела?
Росина не нашла в словах Натана излишней заинтересованности в сестре, потому ответила открыто и полно:
— Нет же. Не так всё было. В Кишинев она ездила… Ну, с другим человеком. («С благодетелем», — понял Натан.) Но там она что-то сделала и по поручению своего поклонника. В Одессе ей не терпелось рассказать ему об этом. А он… Он исчез. И больше не появляется в тех договоренных местах, где они раньше встречались.
Натану трудно было поверить в то, что он сейчас слышал. Однако же становилось всё очевиднее, что Финин «воздыхатель» — не кто иной, как шляхтич Гологордовский.
— Так, может, он просто бесчестный человек, — намеренно заострил рассуждения Горлис, чтобы прямее выйти на нужный ответ. — Просто решил расстаться и просто исчез, ничего не сказав.
— Ах, dolce, даже не знаю, как было бы лучше для Фины, чтобы вот так — бесчестно исчез… Или… Или…
— Или что, amore mio?
— Поклонник рассказывал Фине, что совсем скоро в его жизни должны произойти великие изменения и тогда он прогонит прочь ее «благодетеля». И станет для нее всем. Будет только он — один.
Да, теперь уж сомнений в том, что тот, кого они обсуждают, — Гологордовский, не оставалось.
— Dolce, у тебя так сердце бьется, будто сейчас наружу выскочит, как в опере про ацтеков.
— Что ж ты хочешь, Росина, я слышу такую историю, возможно, о преступлении, об убийстве. И это всё с твоей сестрой, а значит — рядом с тобой! Я же волнуюсь.
Девушка прижалась к нему еще сильнее.
— А как так вышло, amore, что я никогда не видел этого человека? Они же, верно, давно вместе.
— Что удивляться? Ты ранее и Фину почти не видел. У нас с ней с ней общие комнаты — гостиная, туалетная. Горничная, одна на двоих, приходит помогать (ты ж ее тоже ни разу не видел). А у Фины, кроме того, есть черный ход из комнаты.
— Вот как? Экая хитрая.
— Да, она же старше. Поэтому имеет первое право выбора. А что ж ты меня не ревнуешь, Ниэль, не спрашиваешь, видела ли я его?
— Ну, конечно, ревную. — Пылкий Натаниэль крепко обнял ее, чуть не до хруста в костях. — И отвечай немедленно, негодная, видела ли ты сего поклонника кузины?
Росина рассмеялась, как от щекотки, а потом ответила, совсем серьезно:
— Не видела.
Так, выходит, портретный рисунок Гологура-Гологордовского показывать Росине смысла нет. И про покалеченный палец спрашивать тоже. Но как же получить подтверждение того, что Финин «воздыхатель» и Гологордовский — одно лицо? Однако же подтверждение пришло следом, само, в легкой болтовне Росины.
— …Но о его приходе я узнавала по тому, что сестра угощала меня салатом из селедки с апельсинами и травами или селедочным муссом.
— Что, и такое бывает?
— Да, tesoro, а ты не знал? Филейная сельдь перемалывается с размокшим хлебом, немного olio di oliva и сока, отжатого с лимона, а к нему поджаренный хлеб и, может быть, кружок апельсина…
О господи! После зрелища в бочке с селедкой, открывшегося ему в рыбной лавке, Натан не мог думать о селедке, не хотел слышать рецептов с ее присутствием. Но при всем том какой-то частию своего сознания он успел подумать: «Тоже мне “селедочный мусс”, тот же бродский форшмак, только обрезанный — без яиц и яблок с луком».
— Прекрасный рецепт,dolce, я запомню, — мягко перебил ее Натан. — Так, значит, самого поклонника ты не видала?
— Ни разу! Вот только разве что…
Натан, как мог, сдерживал сердце, чтобы оно опять не стучало слишком громко. А ведь Видок учил его и этому — как уметь успокаиваться в самых разных ситуациях. Нужно размеренное, под счет, чередование вдохов и выдохов. Пока считаешь, отвлекаешься — а значит, успокаиваешься. Не говоря уж о том, что правильное дыхание и само по себе благотворно.
Вот, успокоился до нужной кондиции, можно спрашивать.
— Что, amore mio? Не видела, но что?
— Финин любимый так доверял ей, что оставил на хранение свои бумаги. Правда, они на русском и, кажется, еще на польском.
— Так что ж тут странного? — сказал Натан. — Кому ж еще доверять, как не своей любимой. К тому же она по-русски и по-польски не читает.
— Она-то нет, — сказала Росина. — Однако к ней в комнату иногда приходит «благодетель».
«А к Росине — никогда!» — попутно подумал Натан. И хотел уж, было, возгордиться собой и своею любимой. Но потом злая часть его души напомнила, что в Росининой комнате нет черного хода. И пристыженная половинка души спряталась, свернулась где-то в закутке.
— Да уж, Абросимов, небось, по-русски неплохо читает.
После сих слов Росина удивленно посмотрела на Натана, мол, откуда он знает личность «благодетеля» ее сестры. Но быстро вспомнила, что сама же ему об этом и рассказала. А чтоб дать понять, что это тайна, каковую лучше лишний раз не произносить, дабы ненароком не выдать, приложила свой сладкий пальчик к его губам.
Пауза затягивалась. А Натан чувствовал, что Росина что-то еще хотела сказать и сейчас еще не совсем раздумала, но он своей резкой фразой всполошил ее немного. Нужно переждать, и она сама скажет. Так и вышло.
— А еще, — призналась Росина. — Сестра эти бумаги мне отдала.
— Как тебе? Зачем?
— Глупенький ты мой. А кому ж еще? Ко мне-то ее «благодетель» точно не заходит. К тому ж и я на тех двух языках не читаю.
«Зато я читаю!» — чуть не вскричал Натан. Вслух же сказал другое:
— Послушай, tesoro, а уж не те ли это бумаги, что лежали у тебя внизу на этажерке. — Он мельком бросил взгляд и увидел, что теперь на том месте ничего нет.
— А ты откуда знаешь? Ты что, читал их? — Росина разомкнула объятия и легла на один бок, отставив в сторону локоть и опершись головкой на ладонь.
О, как прекрасна сейчас ее грудь, кажется, тоже слегка рассерженная, как и личико. Но нет-нет, нельзя отвлекаться.
— Да если бы я их читал, я бы всё уже без тебя знал, а не спрашивал. Напротив, мне показалось, что это либретто, постановочные росписи твоих спектаклей. Думал посмотреть, но не смел трогать без твоего разрешения. Хотел как раз спросить его. Но когда ты заходишь, я обо всем забываю.
Росина рассмеялась и вновь обняла его.
— Да, то были его бумаги. Я теперь их подальше, в секретер перепрятала.
— От кого?
— От Фины! Она как зайдет ко мне, как увидит, плакать начинает и порывается их порвать. Говорит, что сии прожекты его, наверное, и погубили…
О боже! Натану трудно было представить такую двойную насмешку провидения. Судьба дважды — дважды! — подбрасывала ему подсказки. Да нет, не подсказки, а подробные объяснения, что происходит да почему. А он оставался слеп и глух, не умея различить их. Сначала он упустил письмо Гологордовского в Австрийское консульство. А теперь был близок к тому, чтоб тем же манером потерять деловые записи «дворянина из лавок»… Хорошо, что Видок этого не видит. И никогда об этом не узнает. Если, конечно, он сам ему в письме не расскажет.
— Натан, а почему ты смеешься? — спросила вдруг Росина.
— Это от облегчения, amore mio. Конечно, мне жалко Фину, я тревожусь за ее милого. Но главное для меня — ты. И я радуюсь, что тебе ничего не угрожает.
Росина нашла такое объяснение естественным, и они затихли в объятиях, будто утомленные долгим разговором. Только у девушки наставшее успокоение и молчание были искренними, а у Натана — нет. Он думал о бумагах, упрятанных сейчас в каком-то из отсеков секретера. Он не может допустить, чтобы и они исчезли, были кем-то похищены, порваны. Или просто стали для него недоступными.
Нужно как-то выпросить их у Росины. Но как? Натура артистическая, она бывает так тонко чувствующей, такой недоверчивой. Одновременно она порой готова принимать за правду ложь, но… Как бы это сказать, ложь искреннюю, не натужную. А он сейчас исчерпался в этом разговоре, длинном и сложном, как открытый недавно мост Ватерлоо. Надо сменить обстановку! Натан первым нарушил тишину. Сказал, что пойдет в трактир, принесет горячий обед. Она поддержала такое предложение…
Фины в квартире всё не было. (Что-то Абросимов затянул с празднованием.) Натан за обедом был весел, нежен, остроумен, как он умеет. О бумагах Гологордовского сам не говорил, ожидая, когда Росина упомянет. И таки дождался. Девушка мельком вспомнила о сестре, которая сегодня должна прибыть на репетицию, не заезжая домой, сразу с отдыха за городом. Следом Росина вновь вернулась мысленно к бумагам.
Она колебалась, не зная, как поступить в случае нового слезного приступа Фины. Ведь Росина не давала порвать да сжечь их единственно из-за заботы о сестре. Ведь как часто бывает, что люди, сделав что-то сгоряча, потом жалеют. А здесь всё же — записи, сделанные рукой любимого человека. Но, с другой стороны, нельзя всё время думать за кого-то. И может, правильней будет вернуть бумаги сестре. Пусть та сама решает и после того ни на кого не пеняет. Кто знает — может быть, сии записи действительно гнетут Фину столь тяжким грузом, что не дают душевно распрямиться. А ежели их не будет, то ей станет легче.