Inconstant, вырезанную на ручке кресла. Она казалась более важной, чем парадная, на хуторском доме. Та большая — напоказ. А на кресле — для души, для себя.
Мелькнула шальная мысль: вырезать это слово на кресте.
Но зачем, что за детство?..
Горлис оглянулся по сторонам. Еще увидит кто, заподозрит в чем-то дурном, в обрядах каких-то сатанинских…
Но некое упрямство, действительно отчасти детское, требовало сделать эту надпись, тем более что вострый нож был с собой и просился в дело. Душа Гологордовского, ежели увидит сверху, наверняка будет рада. Вправду, чего трусить: решил — так делай.
Натан зашел за крест, достал Дици. И на поперечной планке католического креста вырезал слово, много значившее для человека, здесь упокоенного, — Inconstant. Погладил пальцами сделанную надпись. А потом подумал, что еще чего-то не хватает. И на столбовой части креста, над Inconstant, высек букву S, да этак — красиво. Правда, посреди буквы сучок попался, так что середина S вышла как бы раздвоенная. Что ж, пришлось еще добавить вензелей, чтобы было видно, что буква заглавная. В честь женщины и имени, столь много значивших в жизни покойного, — Stefania. Сделал шаг назад, дабы полюбоваться своею работой. Славно получилось. Казалось, что возвышенная S, отталкиваясь от земного праха Inconstant, стремится в небо и улетает в него.
Что ж, теперь можно ехать к себе.
Едва добравшись домой, он хотел сразу прилечь. Впрочем, нет. Сперва встал за бюро да наново полистал бумаги Гологордовского, надеясь разглядеть в них нечто ранее не замеченное. Нет, не получилось, нужно всё же отдохнуть. Перед тем, помня об осторожности, собрал трость и нож в ДициЖака да положил у изголовья кровати так, чтобы выглядели они невинной тростью, которую, в случае чего, удобно было выхватывать. И лишь после этого заснул глубоким, спокойным, предвечерним сном. Почти без сновидений. Вместо них были какие-то сумеречные, в серо-черной тональности, обрывки непонятно чего. На грани сна и яви он вновь почувствовал горячие быстрые поцелуи. «Роси-и-ина», — захотелось сладко сказать.
Но, открыв глаза, Натан увидел, что это Марфа-Марта, устроившаяся рядышком с ним. Вновь чрезвычайно обрадовался, что не успел молвить запретного слова. В Одессе темнело по-южному быстро. Они же с Марфою всё целовались и целовались. И не хотели торопиться, переходить к чему-то иному.
— Мар-т-а, — с изнемогающей нежностью произнес он.
— Что? — вскинулась она, не признав себя в таком варианте имени. — Перепутал меня, что ли, с кем-то?
— Что ты! — улыбнулся он, нежно водя указательным пальцем по ее лицу, будто набрасывая контуры миниатюры. — Как же можно тебя с кем-то перепутать?
— Но ты ж, барин, знаешь, мое имя — другое.
— Что имена… — сказал Натан. — Мы их даем людям, предметам, явлениям. Но они все так обманчивы и текучи — как вода. Ты — Марфа, Марфочка, Марфушка, — повторял он, каждый раз ударяя на первый слог.
— Да-а-а, говори-и-и, — шепнула она ему в ухо.
— Но это же имя у других народов, в разных странах чуть другое. Марта! И я подумал, что так тебя звать буду.
— Да? — Она посмотрела на него большими удивленными девичьими глазами, будто и не тронутыми семейной болью, казарменной грязью, мужниными побоями.
Натан подумал, что при женщинах, которых любит и которые старше его, он как будто оказывается более зрелым и опытным. Или, может, это им самим хочется, чтобы так выглядело, и они его к таким ощущениям подталкивают? Кто ж знает. Нелегко понимать женщин.
— А почему же Марта? Зачем?
— А затем, что это будет твое имя — мое, только для меня. И ты с ним будешь — моя. Всегда и только моя.
— Твоя… — подтвердила перенареченная Марта.
Ему захотелось развидеть ее. Зажгли несколько свечей. А платий не снимали. Не желая торопить чего-то или боясь что-то спугнуть. Снова долго и мучительно сладко целовались.
— Да — Марта! — сказала она. — Как же хорошо это, как правильно. И нет никакой Марфы — дурынды, битой и жалкой. Мой-то сегодня опять… А есть Марта. Любимая.
— Всё так, — подтвердил Натан и сжал ее крепко, до хруста.
Вдруг раздался стук в дверь.
Экая неловкость! К Натану никто не приходил просто так. Тем более в воскресенье вечером. Конечно же, первой мыслию было: а вдруг Марфин муж или Росина (к примеру, спектакль отменили)? Что ж делать — ситуация получалась вполне водевильная, однако же, по возможным последствиям не смешная.
Стук меж тем повторился.
А свечи в комнате зажжены — понятно, что в доме кто-то есть. Можно, конечно, игнорировать стук. Но и это было как-то неловко.
А назойливый стук гостя длиться мог долго, уж ежели кому-то что-то нужно. Что же делать? Изображать теперь дело так, что приходящая солдатка хозяйствует по дому, а он занят делом, было уже не убедительно. И к тому же — вот оно, последствие их новых отношений — Натану нынче стыдно было просить Марфу-Марту столь быстро и резко перейти от роли любимой к роли наёмной хозяйки-за-всё-в-ответе. Нужно было нечто иное придумать. И быстро.
Глянул на недавно купленный красивый индийский paravent (ширму то бишь.) Тот стоял чуть в сторонке как главное, пожалуй, украшение его большой комнаты, ни на что больше не годясь. И вот, кажется, настал срок пригодиться. Остро чувствуя себя героем водевиля, Натан завел Марфу за paravent. А сам пошел открывать дверь.
— Кто там? — спросил Горлис, подойдя к двери.
— Генрих из Митавы, — был ответ, произнесенный с интонацией, отчасти шутливой.
Глава 25,а в ней мы узнаем, как правильно возвращать долги, хранить бумаги и где лучше держать оружие
Натан не сразу сообразил, кто способен так ответить. Но уже через несколько мгновений догадался: Шпурцман. Кто бы мог подумать — Шпурцман!
Неужели их со Степаном предположительные рассуждения оказались настолько точными? Но не мог же немец подслушать их в «шалаше» Кочубея. И никаких оснований подозревать в чем-то Натана у остзейца нет. Но всё же стало как-то неуютно, зябко, до холодного ветерка в затылок. Ей-богу, лучше бы уж пришла Росина или даже унтер.
— Видите ли, господин Горли, — молвил войдя Шпурцман. — Последний раз при обеденных расплатах в кофейне я задолжал вам рубль с полтиной. И как честный человек просто не могу закончить неделю с таким дебетом. Извольте получить долг!
Горлис усмехнулся, приняв рубль с полтиною. Бог его знает, может, всё и вправду так. Шпурцман, как говорили, действительно был щепетильно точен в денежных расчетах.
— А еще я принес небольшую бутыль рейнского. Отчего-то грустно стало к вечеру. Захотелось поговорить с добрым приятелем, — произнесено было вроде бы искренне.
Шпурцман достал из сумки посудину, по виду — и вправду рейнского.
Ситуация оставалась двусмысленной. Действительно, остзеец был его хорошим знакомым, так что выпроваживать сразу неловко. Но он — один из тех, кого они со Степаном могли подозревать в убийстве. А вдруг — небеспочвенно?! Тогда бы лучше от такого гостя избавиться. Однако если Шпурцман и вправду пришел с чем дурным, то он всё равно так просто не уйдет…
Если же — возвращаясь к первой версии — это обычная стадия перехода отношений отдаленно дружеских к таким, что подразумевают совместные возлияния, то что ж… Почему бы нет? Вот только Марфа-Марта…
Они сходили на кухню, взяли стаканы, что-то из сладостей и прочей провизии. Вернулись в большую комнату, сели за стол, друг напротив друга. Налили по чуть-чуть и выпили за дружбу. Шпурцман хотел продолжить разговор на немецком. Однако, помня, что Марфа сего языка не понимает, Натан попросил говорить по-русски, уверяя, что еще не вполне избавился от остатков акцента и потому хочет совершенствовать русскую речь. Шпурцман не стал спорить.
Разговор зашел о текущих событиях в городе, о разных канцелярских делах. Гость был хорошим собеседником — в меру остроумным, но без кичливости, что обладает таким ценным свойством; в меру откровенным, но без злопыхательства по поводу чужих неудач и неловкостей. Разговаривая с ним, Натан подумал, что, видимо, и вправду хорошо иметь такого друга… И тут вдруг вспомнились слова, приписанные греком Спиро Гологордовскому, — о том, что шляхтич в последние дни опасался друга.
«Да-да. Всё именно так! — одернул себя Натан. — Нельзя расслабляться. Что с того, что оснований подозревать именно Шпурцмана не больше, чем в каких-то иных случаях. Но всё же они есть — а значит, нужно быть осторожнее, пока это общение не закончится… Господи, а как же Марфа-Марта — несчастная, так и стоит, не дыша, за этим паравентом. Причем столь тихо, что Шпурцман и не догадывается о ее присутствии. Верно, у нее такие навыки появились, когда от мужа люто пьяного пряталась. Так, надо сейчас поскорее допить эту бутылку и раскланяться с дорогим, однако непрошеным гостем».
Но, как назло, немец неловко дернул рукой и уронил свой стакан на пол, разбив его.
— Ах, какая жалость! Простите, Горли, я заплачу или принесу новый.
— Пустяки, Шпурцман. Дело — копеечное. Сейчас я достану другой стакан, и мы успешно допьем, что осталось.
Натан вышел на кухню. А когда через несколько мгновений вернулся, то увидел, что Шпурцман уже не сидит за столом, а стоит перед бюро. А там… Там лежали записи Гологордовского… Причем он помнил, что сложил их с главным словом «сослуживец» на первой странице. Худо… Если действительно злодей — Шпурцман, то совсем худо.
— Прощу прощения, любезный Горли, я встал, чтобы к вам идти, но тут глаз сам упал на сии бумаги. Это просто «Уэверли»[42] какой-то. Не знал, что вы исторические романы пишете. Да еще и на русском!
Говорено было с такой обезоруживающей простотой, что Натану очень хотелось верить в искренность сказанного.
— Оставьте, Шпурцман, мне неловко, если мои маленькие тайны станут достоянием общества.
— Ну что вы! Это вы меня простите за негодное поведение. Читать чужие бумаги на бюро — так низко. Но право же, уверяю, вышло совершенно случайно… Признаться, я очень люблю автора «Уэверли». Всё, что из-под его пера вышло, читал. Счастлив буду, милый Горли, если и у вас получ