Поэтому, когда однажды под вечер они столкнулись нос к носу, то приветствовали друг друга таким примерно диалогом: «Ты?» — «Я!» — «Ты чего?» — «Ничего!» — «Ты как?» — «Никак!» И оба рассмеялись — от глубины вопросов и оригинальности ответов. «Я — Бальссá», — сказал его новый приятель. «Просто Бальсса?» — спросил Натан, не придумав иного, более остроумного вопроса. «Нет, что ты? Конечно, не просто. Зови меня… м-м-м… Друг-Бальсса!» — «Договорились». — «А тебя как звать?» — «А я…» — начал Натан и остановился, не зная, как представиться, хотелось продолжения игры, легкой и молодцеватой в духе «Друга-Бальсса». Потому, вспомнив сходу имя одного из поставщиков дядюшки Жако, он решил назваться его именем: «Я — Рауль!» — «Просто Рауль?» — поинтересовался Друга-Бальсса, зеркально повторяя его же прием. И тем самым облегчая выбор ответа: «Нет, что ты? Конечно, не просто!..» А к выдуманному Раулю Горлис решил добавить свое настоящее имя, дабы в дальнейшем не путаться и сразу откликаться, когда друг будет звать его: «Разумеется, не просто. Я — Рауль-Натан!»
Только так и звали они друг друга с тех пор: Рауль-Натан и Друг-Бальсса. И ни буквой короче. Естественно, дружба только упрочилась после галантной охоты на девушек, красивейших в квартале Маре и нескольких соседних. Ну и последовавших за этим драк с конкурентами. Причем в ходе Faustkampf’а[49] Друг-Бальсса показал себя тоже очень неплохо. Так что, отбив «своих» девушек и заслужив внимание, они угощали и развлекали их, как могли. При этом Натан ловко превратил свой недавний недостаток в новое достоинство. Он презабавно изображал преодоленный им польско-еврейско-немецкий акцент, притом еще неплохо каламбуря. И тем доводил слушателей до смеховых колик в животе. Что, кстати, в голодный год отвлекало от мыслей о еде, довольно назойливых.
Возвращаясь к книгам… Как мы уже знаем, любя по-прежнему «Простодушного», в Вольтере в целом Натан несколько разочаровался. А вот что касается «Писем из Одессы», то в Париже было столько нового, разнообразного и интересного, что он о них… попросту забыл! До тех пор пока не услышал имя премьер-министра Франции — Арман-Эммануэль дю Плесси де Фронсак де Ришелье (это если кратко, пропуская пару имен и титулов, после Реставрации вновь вошедших в моду). Да-да, тот самый одесский дюк де Ришелье из второй любимой книги. Впрочем, знание это, само по себе, мало что давало, поскольку на заседание Кабинета министров Натана пока не приглашали. Но со временем Ришелье избрали во Французскую академию. И вот это уже было интересно. Потому что раз в год в качестве действительного академика Дюк читал публичную лекцию в большой аудитории Сорбонны. Причем на эту лекцию мог прийти любой из великовозрастных школяров. Посетителей на лекции, признаться, было немного. Но Горлис — был! (Друг-Бальсса, стервец, обещался присутствовать, да так и не удосужился.) Как Натан настраивался на этот поход, на эту встречу! Как живо, в лицах, представлял свой подход к одесскому градоначальнику и французскому премьер-министру! Знали б вы, сколь остроумен и точен был в этих гипотетических диалогах Натаниэль Горли!
Но куда что утекло?.. На лекции-1816 приблизиться к ожившему герою зачитанной книги юноша так и не решился. Пришлось ждать целый год. Причем уверенности, что Натан сможет подойти к Ришелье в 1817-м, тоже не было. Помог случай. Когда лектор сказал, что, по имеющейся у него точной информации, его добрый друг и покровитель император Александр I дал Одессе, кою он, Ришелье, создавал и строил, права порто-франко и что после этого у города, и ныне успешного, будущее поистине великое, в мозгах Натана нечто вспыхнуло яркой мыслию. И просветлело. Вспомнился восторг, испытанный при чтении книги Сикара. Вспомнилось порто-франко в Бродах, деловые мечтания отца и главное — надежды, возлагавшиеся на него, Натана.
Он решился подойти к вельможе. А тот и вправду оказался в общении совсем не вельможным. Ришелье просветлел, едва заслышав одно только слово «Одесса». Услыхав же, насколько Натан осведомлен в одесских делах, Дюк просто заискрился. И сказал, что ежели юноша захочет, то он поможет ему добраться до Одессы, причем самым комфортным и быстрым образом. Через две недели из Парижа в Марсель выедет дилижанс со специальным предписанием. А там уж будет ждать корабль, идущий в Одессу почти напрямую. Ежели студиозус собирается принять участие в таком великом деле, как возведение Одессы, то в силах премьер-министра оставить за ним место и в дилижансе, и на корабле. И в истории!
Натан не знал, что ответить, но и молчать долго было неудобно. «Ваша светлость…» — «Не надо “светлостей”! Ну, так что, юноша, решайтесь. Вам сколько? Восемнадцать? Зрелый возраст, лучший для мужчины. Пора браться за свое дело». — «Надо делать вермишель», — понимающе кивнул Натан. «Да! — воскликнул Ришелье. — Именно так. Вы, юноша, даже представить не можете, сколько в Одессе хлеба из Подольской и других губерний!» Слова его отца, Наума Горлиса, повторенные Дюком едва ли не дословно, многократно усилили впечатление. И сделали едва намечавшееся решение необратимым.
Вот только сказать об этом дома было мучительно трудно. Тетушка Эстер расплакалась. Но дядюшка Жако утешил ее с обычной для него доброй грубоватостью, сказав, что любит племянника не меньше. Однако тот — мужчина. И должен утверждаться в жизни. Хочет в Одессу — пусть едет. Вот он, Жако, когда посчитал нужным, пошел в армию. И никто не мог его остановить. И он, Жако, дошел до Аустерлица и Пресбурга, о чем будут помнить в веках. (Про Москву дядюшка вспоминать не любил — говорил, что пальцы на ногах, отмороженные и отпавшие, начинают болеть.) А если мужчину с молодых лет держать под мамкиной-тёткиной юбкой, то толку с него не будет! И тетушке пришлось успокоиться, взяв с Натана обещание писать письма.
При этом было еще одно соображение, о котором никто не говорил, но в уме все держали. Весной 1817 года в голодной Франции и полуголодном Париже люди грамотные знали, что хлеб в Европу привозится из Одессы, поскольку по иронии небес в Русланде лето в 1816 году было. И очень даже хорошее, с богатым урожаем! Посему эта страна воспринималась как место надежной и спокойной сытости, которой нельзя не пожелать родному человеку, любимому племяннику…
В последний вечер перед отправлением Жако презентовал племяннику трость, но отнюдь не новомодную, легкую, гнущуюся и бесполезную для всего, кроме франтовского шика. Подаренная трость, сделанная по заказу, внешне тоже выглядела весьма изящно, но она была металлической и достаточно тяжелой, чтобы при ловкой обороне сломать кость нападавшему. А, кроме того, в особые пазы трости быстро вставлялся нож Дици, наподобие штыка. Отчего она превращалась в еще более грозное оружие. Проделав сию манипуляцию, Натан обнаружил, что трость, совмещенная с ножом, отцентрована столь точно, что ею можно не просто драться, но практически фехтовать. Юноша порывисто обнял дарителя.
«Если нож у тебя Дици, то пусть будет и трость — Жако», — сказал дядюшка, довольный своим подарком, а еще более тем, насколько рад одариваемый. «А всё вместе — ДициЖак!» — предложил Натан. «Хм-м-м… Неплохо. Но где же “о” потерялось?» — «В пазах застряло». На том и порешили.
Так Натан Гóрлис, записанный в новеньком паспорте как подданный Французского королевства Натаниэль Горли´, весной 1817 года покинул Марсель, чтобы через несколько недель прибыть в Одессу.
И остаться там навсегда.
Ну, и в истории тоже. Иначе бы мы о нем тут столько не писали…
Часть VIОт сумы и тюрьмы не зарекайся, а имей сто друзей
Глава 26,в каковой Натан понимает, что настало время искать помощи у частного пристава, полицейского Дрымова
Отойдя от слезной истерики, Горлис вновь начал вполне осознавать реальность. За окном — темный-темный вечер.
Шпурцман, пораженный в сердце и умерший мгновенно, смотрел в противоположную стену пустым взглядом. Марта же, угасшая на руках у Натана, уже мертвою оставалась сейчас в его объятиях. Слезы еще продолжали душить Горлиса, но, увы, случившегося не изменишь, а значит, нужно жить с тем, что есть. Надобно решать, как поступать дальше. И пусть даже давясь слезами, но делать то, что дóлжно.
Вспомнились во всей полноте уроки Видока по тому, как выходить из подобных затруднительных ситуаций. Прежде всего отказался от первой мысли перенести тело Марты на кровать. Это привело бы к сомнительным версиям и пересудам. Оставил ее на полу, там же, где и подхватил, где и слышал от нее последние слова. Но, в знак уважения к ней, подложил под голову подушечку. Посмотрел со стороны — что ж, это выглядело достойно и по-христиански, без фривольностей. И в то же время давало представление о картине, получившейся в момент смерти. Убитый убийца Генрих Шпурцман сидел, прислонившись к стене, начавшие холодеть руки, так и поддерживали его с двух сторон в прежнем положении. Так что его тело не требовало прикосновений. Пусть пришедшие увидят всё, как есть.
Посмотрел, что с паравентом. Он не сломан — что ж, тем лучше, значит, можно сложить его и спрятать за шкап. Делать сие следует аккуратно, дабы не повредить слой пыли на верхней части ширмы. Теперь ничто не указывало на то, что паравент сыграл хоть какую-то роль в произошедшем. На всякий случай поправил тщательнее кровать, чтобы она выглядела совершенно заправленною. Ах да — одну подушку он же вытащил. Сделал небольшой беспорядок, соответствующий сему действию.
Платок! Где же замужний платок Марфы-Марты? Его отсутствие вызовет много вопросов. Нашел — оказалось, он завалился за кровать. Посмотрел на мертвую Марту, разревелся совсем уж белугою. И не смог себя заставить одеть ей платок на голову. Это сейчас казалось насилием или даже надругательством над ее… над их любовью. Потому просто положил платок рядом с подушкой, на которой лежала ее головушка.
Нужно как-то невинно объяснить присутствие Марты в его доме в столь поздний час… Трудно что-то придумать. Она, кажется, сказала, что ее муж зачастил буянить, сегодня опять начал драться. Видимо, пьян… Может, это назвать причиной ее прихода? Нет, нет, муж в России имеет полное законное право на избиение супруги. А вот ее укрывательство Натаном не будет принято с одобрением. Значит, должна быть некая другая причина.