коник на колесиках; романтическая птица с раскрывающимися крыльями и третья, самая сложная, с механическими хитростями — изгибающийся во все стороны дракон. Лошадка была с попоной, связанной мамой Лией. Бусинки — глаза птицы, — а также изящная шапочка были сделаны ею же. И лишь дракон был прекрасен сам по себе, без всяких приукрашательств.
Получив расчет, Натан объяснил, почему ему дороги сии игрушки и попросил продать одну из них, коника. Пан Марцин, привыкший, что его коллекция меняется лишь в одну сторону, даже рассмеялся от неожиданности. А потом начал торговаться, надо сказать, довольно умело — сказывался опыт многолетней продажи хлеба через Одессу. Сошлись на полутора тысячах рублей — за простенькую деревянную лошадку с металлическими вставками и вязаной попоной! Лишь после того как ударили по рукам и Натан уже начал отсчитывать деньги, Марцин величественным жестом прекратил сей процесс. И сказал, что просит пана еврея принять коника в подарок — в память о родителях, а также благословенных краях, где проходило их детство…
Степан из своей доли тут же, как и хотел, выкупил соседний заброшенный хутор Молдаванской слободы и начал его обустраивать. Дело пошло быстро. Конечно же, Васыль с Ярыной помогали, но не только они. Приехали работать также отец и брат Тимош с женой, поручив малых детей деду Мыколе, оставшемуся на хозяйстве в Усатовом. Ну и людей еще наняли, благо, строительный сезон только начинался…
Другая история, что Степан так и не женился. Натан не стал расспрашивать приятеля, по какой причине. Впрочем, у него и своих забот хватало. Он всё настраивался на объяснение с Росиной. Но так и не решился. А потом уж поздно стало. Договорившись обо всем с антрепренером, она разорвала контракт и на попутном корабле вернулась в свои края, а это, как оказалось, было Королевство Обеих Сицилий, Неаполь. Случилось сие ровно через неделю после того, как Натан вышел из тюрьмы (и снова четверг!). Горлис понял так, что семь дней были максимальным сроком, отведенным ему на откровенный разговор. А может, всё это он надумал, и она уехала независимо от его прихода с признаниями или не прихода. Фина же осталась…
Визит Императора Александра I в Одессу действительно стал большим событием. Горлис, бывший свидетелем сего во многих местах, с нетерпением ждал нескольких акций, касавшихся его, а также дела, им расследовавшегося. Перво-наперво — что будет со знаменитым отчетом, который перед приездом денно и нощно строчили все подразделения канцелярии, особливо военное ведомство? Итог же оказался крайне неожиданным…
Встречая императора, генерал-губернатор, умаянный множеством дел и забот, не однажды проявлял свою знаменитую и не раз выручавшую его рассеянность. Так, однажды, оставив Его Величество в кабинете за работой, он закрыл дверь на ключ снаружи. Когда же Ланжерону указали на оную ошибку, он, хлопнув себя по лбу, тут же вернулся в кабинет, дабы испросить прощения. На что добрейший Александр лишь милостиво улыбнулся. Когда же настал день и час вручить Его Величеству долгожданный отчет о состоянии дел в крае, Ланжерон вдруг побледнел и начал суетливо осматривать рабочее бюро и стол. После чего чистосердечно признался, что по захлопотанности не может припомнить, куда именно положил готовившийся задолго и многими доклад. Император тут уж не только улыбнулся, но добродушно рассмеялся и, дружески обняв своего верного генерала, прибавил, что бог с ним, с отчетом, он и так, своими глазами видит цветущее состояние дел в Одессе и иных новоприобретенных землях Империи.
А вот подряд на обустройство линии порто-франко всё же переделили — поровну между Абросимовым и Ставраки. Говорят, немаловажную роль в этом сыграло злодейское поведение близкого к Аракчееву чиновника в Одесской военной канцелярии Генриха Шпурцмана. А также благородное поведение городских деятелей, близких к графу Каподистрии.
Горлис, наскоро залечив сердечные раны и имея всего лишь три привычные работы в двух консульствах и одной канцелярии, принялся за достройку дома. Поскольку строительные работы шли и у Кочубея, то они заказывали все будівельне оптом, отчего выходило дешевле (особенно камень — у Андрея и Тимоша Кочубеев).
Натан также имел больше времени, дабы написать письма родственникам. Сестра Ирэн из Вены вскоре прислал ему автограф Новалиса — для Фогеля (трата денег, пожалуй, бессмысленная, но Натан убедил себя, что австрийский чиновник может быть полезен в будущем). Австрийские родственники и наследники Гологордовского, получив из Австрийского консульства в Одессе тщательно подобранные и юридически заверенные документы о гибели Ежи, долго удивлялись приписке, сделанной на отдельном маленьком листочке: «Примите мои глубокие соболезнования! И с общей любовью к Новалису… Ваш Пауль Фогель».
Сразу после отъезда императора, уже в середине мая 1818-го, снова начались волнения среди бужских казаков, и далее переводимых в статус военных поселенцев. Видимо, казаки ждали от всемилостейшего монарха благоприятного для себя решения, но ошиблись. Впрочем, мудрые российские власти были уже готовы к этому, имея в резерве надежный запас верных частей, пушек и сабель, дабы не дать разрастись мятежу так же буйно, как годом ранее.
После открытия в 1819 году черты порто-франко — от Сухого лимана до Куяльницких лиманов и далее — быстро выяснилось, сколь чрезмерно она длинна, неловка и потому неудобна для охраны. Но 300 тысяч рублей, потраченных на нее (и еще непонятно куда, точнее — даже слишком понятно, куда уплывших), было уже не вернуть. Особенно не любили сию порто-франковскую линию усатовские казаки, ведь она отделила Усатовские хутора от Нерубайских. А церковь, как мы помним, у казаков была общая, и как раз в Нерубайском. Теперь же, чтобы посетить ее хотя бы в святое воскресенье, казакам приходилось ехать на таможню и, лишь пройдя ее, отправляться в Нерубайское. А потом так же — обратно. На все недовольные запросы одесское чиновничество с доброй улыбкой отвечало русскою присказкой, мол, «для бешеной собаки семь верст не крюк». Тогда усатовцы начали понемногу острить шабли… Ой нет-нет, не те пошли времена — начали собирать кошт на новую церковь, в своем уж селе…
Горлис в строительстве своего опыта не имел. Поэтому ему были очень важны подсказки Кочубея при достройке и обустройстве дома. Захотелось отблагодарить приятеля. И Натан нашел для Степана оригинальный, как ему показалось, подарок, имевший много смыслов. Это была только-только изданная поэма Джорджа Гордона Байрона Mazepа».
— Мазепа?.. Той самий? — спросил Кочубей, получив презент.
— Тот самый, — ответил Горлис.
— От шкодá, языка не знаю, — сказал Степан. — По татарски-турецки разумею, молдаванский, греческий, болгарский понимаю, сербский — само собой. А вот тут — нет, зась.
— Ну, не скажи, — усмехнулся Натан.
И открыл несчастливую тринадцатую главу байроновой поэмы. А в ней едва заметно отчеркнул ногтем две строчки: At the same time upheave and whelm; Dying, to feel the same again. А в них внутри the same дважды подчеркнул:
— Вот, Степко, твое любимое выражение.
Степан недоверчиво всмотрелся в книжку и поднял удивленные глаза:
— «Те саме»?
— Да. В одном случае говорится, про «то же самое время», в другом — о чувствовании «того же самого».
— Цікаво…
Сказав сие, Степан открыл книгу на последней странице, потом на первой.
— Дуже цікаво! В начале — «полтавский день», «шведы», «фортуна», «слава-глория», «триумф царя». А в конце «Днепр-Борисфен», «турецкая банка», «гетман», «Карл». И вправду — многое сходу понятно.
— Там в середине — самое интересное. Старый гетман рассказывает молодому королю историю жестокой казни, произведенной с ним же в молодости. Мазепу тогда привязали голого к спине дикого коня и пустили так в степь…
— Та що ж тут жестокого? — удивился Степан. — Это милосердная забава. Тут, в степи, наших иначе казнили. На веревке — да ЗА конем, его стегнувши. Или попозже, сейчас уже, шпицрутенами, 12 тысяч ударов.
Натан вздрогнул, представивши сказанное. И пожурил Кочубея:
— Ну, Степко, то безжалостная жизнь. А тут великая поэзия. Аллегория переменчивости судьбы. Знаешь… Вот достроимся, будет время, я тебе перескажу главное. А то — сам учи. Ты и так уж знаешь на сём языке кое-что, сходное с латынью и молдаванским, с греческим…
Степан обещал подумать. Подарок взял с нескрываемой радостью и даже гордостью, сразу же завернул его в чистую тряпицу, дабы не замарать чем-то…
В начале весны 1819 года в колонии одесских немцев, в особенности в кругу баденцев, произошло некоторое потрясение от новости с их родины. В городе Мангейме, накануне прошумевшем после изобретения и патентирования Laufmaschine[52], был убит драматург и полемист консервативных взглядов Август фон Коцебу. Патриотический студент-романтик, его казнивший, Карл Занд, посчитал писателя автором «Записки о нынешнем положении Германии», направленной против университетских свобод. В действительности же автором сего доклада был русский дипломат, протеже графа Каподистрии — Александр Стурдза. Человек, прекрасно известный в Одессе, чей отец — Скарлат Стурдза, тот самый, что при России недолго побыл управителем Бессарабской области; а мать — сестра того самого несчастного Димитрия Морузи, казненного султаном после Бухарестского мира. Обсуждалась эта новость и в одесских канцеляриях, поскольку Коцебу имел прорусские взгляды, долго работал в Остзейском крае, а сын его, Отто Коцебу (родившийся в Ревеле), стал русским мореплавателем.
Натан, возможно, и не обратил бы на сию новость большого внимания, ежели б не одна деталь. Карл Занд, напрашиваясь на аудиенцию к будущей жертве, на вопрос, как доложить, представился курляндцем и назвался Генрихом из Митавы. То есть — сказал ровно то же, что и Шпурцман, придя к своей предполагаемой жертве, Горлису. В Мангейме Коцебу был заколот ножом. На Гаваньской же улице острие нашло сердце пришедшего…