В дверях я столкнулась с сестрой-англичанкой, которая не была ни тощей, ни бледной, и в чьих голубеньких глазках не было ничего кроме небесной голубизны. Я холодно поздоровалась с ней и, пройдя через холл, постучала в дверь кабинета тети Софи.
— Все кончено, тетя, — сказала я, — Стиви больше меня не любит. Он сказал, что я строю из себя героиню, что я похожа на пугало, такая тощая и бледная… — Я была готова расплакаться.
— Вот грубый мальчишка! — ответила тетя. — И каким несчастным он себя теперь чувствует. Подойди ко мне, дитя мое, — продолжала она, взяв меня за руки. — Стиви ревнует к каждому раненому, за которым ты ухаживала, к твоему отцу, к великой княжне Татьяне, к каждой мысли и чувству, не имеющему к нему отношения. В нем за эти два месяца накопилось столько ревности…
Тетя Софи подчеркнула «два месяца», и я подумала: «Бедный Стиви, ему нечем было заниматься, кроме как читать и ревновать». Да, я была к нему жестока!
— Мой Стен такой же после разлуки, — продолжала тетя, — чем больше он по мне тоскует, тем труднее с ним при встрече.
— Но как же быть в таком случае?
— Я терпеливо и ласково уговариваю его; мужчины требуют большого терпения, Танюся, а Веславские особенно. Они очень гордые, мы можем лепить их, как воск, но сначала его нужно растопить. Ты ведь тоже гордая, дитя мое?
Я почувствовала, что уже таю.
Сестра-англичанка пришла доложить, что его светлость в нервном возбуждении, у него слегка повысилась температура, и он отказывается от ужина. Не соизволит ли миледи отнести его светлости поднос с ужином?
— Если можно, я отнесу, — предложила я.
Тетя с улыбкой кивнула, и сестра удалилась.
— Тетичка, — я обернулась в дверях, — вы считаете, я была неправа, что осталась в полевом госпитале после того, как Стиви был ранен?
— Сознаюсь, сначала я подумала, что это эгоистично, но если как следует рассудить, то лучше тебе быть свободной сейчас, пока ты можешь, чем хотеть этого, когда выйдешь замуж.
— Разве нельзя быть замужем и оставаться свободной?
— Можно, но не так, как до замужества, дитя мое, по-другому.
Я и сама об этом догадывалась.
Когда я вошла, Стиви, не поворачивая головы, продолжал разглядывать желтеющие за окном липы и березы.
Поставив поднос на низенький столик возле его кресла, я сказала:
— Стиви, я принесла тебе ужин.
— Я не хочу есть, — ответил он с надутым видом.
Я поняла, что его нужно уговаривать. Сев перед ним, я повязала ему салфетку с монограммой Веславских и поднесла ко рту ложку с супом. Он съел одну, другую, третью, не отрывая от меня глаз. Скоро надутый ребенок стал похож на ребеночка, высосавшего свою бутылочку, — насытившегося и довольного.
Перейдя к цыпленку по-киевски, он взял у меня из рук вилку и поднес мне ко рту кусок.
— Сперва ты. Ты слишком худая.
— Как пугало? — спросила я, откусив вкусный кусочек; из его рук он был вдвойне восхитителен.
— Кто сказал, что ты похожа на пугало? — спросил он, съев еще кусок цыпленка. — Покажи мне этого грубияна, и я изрублю его саблей.
— О нет, не надо!
— Почему же не надо, такого нахала!
— Потому что он… мой будущий супруг.
Мы молча доели цыпленка. Затем я отодвинула столик в сторону и опустилась на пол, рука моя лежала на ладони Стиви. Комната была залита золотистым светом угасавшего осеннего дня, только слабые блики ложились на белые стены и белую больничную обстановку. Мой взгляд упал на распятие, висевшее над кроватью, и я помолилась про себя, благодаря Господа за то, что нашла Стиви целым и невредимым.
Рука Стиви коснулась моих волос и лица, он задумчиво смотрел на меня.
— Ты согласна перейти в католичество?
— Согласна. — Мне нравились пышные обряды православной церкви, но католицизм казался более универсальной религией.
— Таня, — продолжал он, — ты никогда не думала постричься в монахини?
— Как я могла об этом думать? — я была поражена. Мне, такой своенравной, мстительной, ревнивой, страстной и честолюбивой — постричься в монахини! — Я слишком большая грешница.
— Хорошо, — ответил он. — Ты нравишься мне такой. И запомни, я влюбился в девочку, играющую в доктора, а не в героическую сестру милосердия.
— Ты перестанешь называть меня героиней?
— В принципе я не против героинь, среди княгинь Веславских были героини, но, в первую очередь, они были женами Веславских. — Он говорил, не выпуская моей руки. Я почувствовала легкий трепет.
Как горячо и как торжественно он говорит, думала я, и если нельзя выйти замуж и сохранить свободу, то лучше я пожертвую свободой ради Стефана Веславского. Я прижала пылающую щеку к его руке.
— Когда ты станешь моей супругой, — продолжал он, — кто будет для тебя на первом месте, твой отец или я?
— Ты! — не колеблясь, ответила я, захваченная его страстностью.
— Простой раненый солдат или я?
— Ты, мой господин, — я поцеловала его руку. Доказав свою независимость, я теперь с наслаждением отрекалась от нее.
— Татьяна, любимая моя, родная, — он говорил глубоким, по-славянски звучным голосом, похожим на голос отца, что заставляло мое имя звучать красивей всех имен на свете. — Моя маленькая строгая монахиня, моя отважная сестра милосердия, моя милая сестричка, товарищ детских игр, моя покорная возлюбленная, моя гордая княжна, я буду любить и почитать тебя даже больше, чем отец матушку. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете!
Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, как будто в будущее, и я тоже попыталась представить картину нашей счастливой жизни.
Но сказка уступила место реальности. Настала минута — а другой может и не быть, — когда надо сказать Стиви обо всем.
— Стиви, давай после войны не будем сразу же возвращаться в Веславу, до тех пор пока не появятся дети. Давай поживем в Варшаве или в Лондоне. Ты сможешь закончить университет, а я поступлю в медицинский институт.
— В медицинский институт? — он приподнял мою голову за подбородок.
— Стиви, ты ведь знаешь, я всегда хотела стать хирургом. Я могу стать хорошим хирургом, так сказал доктор Корнев, главный хирург нашего полевого госпиталя. — Я чувствовала как по-детски все это звучит.
— Я в этом не сомневаюсь. — Стиви отпустил мой подбородок. — А ты знаешь, кем бы мне хотелось стать? Оперным певцом. Серьезно. У меня есть голос и актерские способности, это сказал мой репетитор. Если б я не был Стефаном Веславским, то я бы поступил в консерваторию. Но я — Стефан Веславский, и от этого никуда не уйти.
Это был окончательный приговор, но и он не заставил меня замолчать.
— Предположим, — настаивала я, — что быть князем Веславским уже не будет так важно после войны, когда в мире все так изменится.
— До тех пор пока будет Польша, это будет что-то значить, а Польша существует десять столетий. Что же касается изменений в мире, — он уронил взгляд на «Историю упадка и разрушения Римской Империи», — то здесь нет и не будет ничего нового. Мы приспособимся и выживем. И быть может, в быстро изменяющемся мире мы, пережившие десять столетий, достигнем еще большего значения.
Я не могла спорить со Стиви, чувствуя, что его политическая мудрость, как и прикосновение его рук, подчиняют меня. Искушение уступить, неведомое мне ранее, было слишком велико.
— Итак? — спросил он шутливо.
— Ничего.
Он наклонился, чтобы поцеловать меня. Затем остановился, увидев, как я напряглась.
— Что с тобой?
— Стиви, я боюсь…
— Боишься? Ты боишься? А, понимаю, — он снисходительно улыбнулся. — Это мне нужно тебя бояться, — он покачал мою голову в своих руках, — моя маленькая строгая охотница, моя грозная Артемида, ты можешь превратить меня в лавр.
— Нет, ты не так понял, я не этого боюсь, — я не могла выговорить слово «близость», — с тобой я не боюсь. Наоборот, я боюсь, что если мы только начнем, то уже не сможем остановиться.
— Ты думаешь, я не умею владеть собой? Но я уже не тот зеленый юнец, пытавшийся тебя похитить. Война, ранение заставляют взрослеть скорее. Ты слишком большая ценность для меня, чтобы я мог поставить под удар наше будущее ради минутного удовольствия. У нас будет еще достаточно времени. Теперь ты доверишься мне?
Я закрыла глаза. Моя голова покоилась в его ладонях, губы были послушны его губам. И снова время остановилось: прошлое и будущее, война, мир — все перестало существовать.
В тот момент, когда у меня перехватило дыхание, Стиви выпустил меня. Он откинулся обратно в кресло, лицо его снова стало бледным и усталым.
— Стиви, тебе нехорошо? — я вскочила на ноги.
Он приоткрыл глаза.
— О, это нелегко, — прошептал он, — не беспокойся, — добавил он, когда я взяла его руку, чтобы проверить пульс. — А сейчас оставь меня. Я взяла поднос и вышла из комнаты.
— Я вижу, к Стиви вернулся аппетит, — заметила тетя Софи, когда мы встретились в холле. Я не сказала ей, что помогла ему справиться с ужином.
После моего посещения Стиви попросил перевести его в палату к выздоравливающим офицерам. Тетя Софи дала согласие при условии, что он не поднимет бунт в палате и не разорит своих товарищей игрой в карты. Я поняла, что он не хочет оставаться один, чтобы не поддаться соблазну.
У меня же было острое желание скорее приступить к работе: она была единственным спасением от одолевавших меня искушений. Госпиталь был старый и не так хорошо оснащен, как наш в Петрограде или у тети Софи в Веславе. Железные кровати с тонкими, набитыми сеном матрацами, далеко не новое оборудование; тем не менее после полевого госпиталя казалось чудом работать в хороших условиях, с чистыми руками, в маске, в чистом халате, используя стерильные инструменты и салфетки. Кроме того, я стала по-другому относиться к профессии медицинской сестры. В моем прошлом стремлении к вершинам медицины я смотрела на них, как на кого-то, стоящего чуть выше докторской прислуги. Теперь я поняла, что хорошая сестра так же важна, как и врач, и выздоровление больного так же, если не больше, зависит от ее ухода за ним и сочувствия. Мое честолюбивое намерение стать хирургом было явно несовместимо с моей будущей