ролью княгини Веславской, но я могла совершенствовать свои способности медицинской сестры хотя бы в роли администратора, например, как тетя Софи.
На этот компромисс так легко было пойти, пока я каждый день виделась со Стиви. Его присутствие положило конец всем моим сомнениям. Настроение его заметно улучшилось, и он уже мог довольно быстро ходить прихрамывая, но ему нравилось опираться на мое плечо вместо трости, и он делал вид, что сильно хромает. В зале для отдыха стояло пианино, и я обрадовалась возможности поиграть на нем. Вскоре вошел Стиви и стал слушать мою игру. И вот, однажды вечером, он принес откуда-то ноты, и мы устроили концерт. Стиви исполнял оперные арии, вокальные произведения на музыку Форе и Рахманинова, а я аккомпанировала. Постепенно собралась целая аудитория. Казалось, весь госпиталь слушал нас, замерев от восторга, и вся картина жизни, разорванная и изломанная, как на полотнах кубистов, вновь обрела ровные, гармоничные очертания, окрасившись в мягкие, светлые тона.
В середине октября 1915 года государь с наследником проследовал через Минск. В городе размещалась штаб-квартира западного фронта, и смотр проводился на высшем уровне. Солнце вышло из-за туч, словно подтверждая старую армейскую примету: когда государь-император устраивает смотр своим войскам, в небе всегда сияет солнце. Отец, прибывший с юго-западного фронта на совещание генерального штаба, находился в свите Его Императорского Величества. Рядом со статными офицерами, окружавшими его, государь выглядел каким-то худым, постаревшим, да и ниже ростом, чем в моей памяти. Его взгляд был несколько рассеян, жесты нерешительны, и мне подумалось: как он не похож на отца, чья меланхолия сразу же уступила место решительным действиям, как только он оказался в действующей армии. Тихая семейная жизнь, которую так любил государь, была не для отца. Впервые я почувствовала, каким непосильным было для правителя России возложенное на него бремя.
Тем не менее, когда наш полевой госпиталь был отмечен за храбрость, и государь приколол мне на грудь орден Святой Анны, сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Душу мою вновь переполняло чувство преданности к моему государю и горячей привязанности к одиннадцатилетнему Алексею, стоявшему во фрунт в своей длинной солдатской шинели. Мальчик посмотрел на меня своими красивыми серо-голубыми глазами и вспыхнул.
Стиви также получил орден, против которого так возражал. По молчаливому согласию мы не поздравили друг друга. Да и правда, что значил кусочек раскрашенного металла на ленте в сравнении с той силой, что неудержимо притягивала нас друг к другу?
В конце месяца после посещения государя в Ставке императрица в сопровождении двух старших дочерей прибыла в Минск и посетила Католический госпиталь. В то время как тетя повела Александру и Ольгу Николаевну по палатам, мы с моей тезкой уединились в небольшой гостиной, примыкавшей к центральному вестибюлю.
— Тата, милая, мы так гордимся тобою! Мы с такой жадностью читали твои письма! Папа считает, что ты замечательная девушка, а Алексей вспыхивает всякий раз, когда о тебе говорят. — Татьяна Николаевна усадила меня рядом с собой на кушетку, не выпуская моих рук.
— Что я такого сделала, чтобы мной гордиться? — С нежностью я взглянула в глаза подруги. Я находила ее очаровательной, хотя, как мне казалось, круглая шляпка из серой шерсти была ей не очень к лицу. — Все только и говорят о твоем комитете помощи беженцам.
— О да, — засмеялась Татьяна Николаевна, откинувшись на спинку кушетки, — я развела бурную деятельность. Но на самом деле, хочу тебе признаться, нам так мало удается сделать. Мы с мамочкой посетили некоторых из этих несчастных. Нам так было жаль их!
С минуту мы помолчали, думая о том, сколько жизней и судеб искалечено войной. Всматриваясь пристальнее в лицо подруги, я заметила, что оно стало тверже, его выражение напоминало лицо ее матери. Под покровом ее сдержанности, думала я, скрывается страстная натура, унаследованная от матери. Боже мой, ведь эта страстность может преждевременно превратить Татьяну Николаевну в старую деву, равно как и Ольгу ее незаурядный ум может со временем привести к ожесточенности. А кем стала бы я, если бы не Стиви?
— Тата, расскажи мне о твоем полевом госпитале и об отступлении. Наверное, это было ужасно?
— Что тебе сказать… Это все так трудно описать. — Невозможно объяснить тому, кто в тылу. И все же я попыталась, рассказала о ранении Стиви, об операции, о поцелуе…
— Тата, как ты могла? — Моя подруга смотрела на меня широко открытыми глазами. — Тебя никто не видел?
— Не думаю. Даже Стиви не знает, только тебе одной, Таник, я могу рассказать об этом.
— Я никому не скажу, даже Ольге. — Татьяна Николаевна все понимала. — А после этого вы целовались?
— Только один раз, так будет лучше, иначе… это невыносимо. — Могла ли Таник понять, что я хочу сказать, она, которая ни разу даже не держалась с мужчиной за руки?
— Да, я понимаю, это было бы тяжело.
Она поняла! В эту минуту она была ближе и дороже мне, чем когда-либо! Я с наслаждением изливала свою душу, и с тем же наслаждением она слушала мою исповедь.
— Стиви сказал, что мне нравится изображать из себя героиню, что я стала такая тощая и похожа на пугало.
— Что ж, и вправду ты несколько похудела, но если Стефан действительно любит тебя… — Она неуверенно посмотрела на меня.
— Я не уверена, Таник, никогда не была уверена. Я вечно задаю себе вопрос, за что он меня любит? Я не такая красивая, как ты, не такая умная, как Ольга, не такая добрая, как Мария. — Мне так хотелось быть разумной в глазах людей и доброй перед Господом Богом, но эти два разные устремления, так естественно воплотившиеся в тете Софи, казались для меня недостижимыми. — Когда мы вместе, то не знаем, что сказать друг другу, а в разлуке — тоскуем.
— В таком случае, быть влюбленным — это, по-твоему, несчастье? — с улыбкой спросила великая княжна, взяв меня за руку.
— О да, и так мучительно больно вот здесь, — я прижала ее руку к груди. — Таник… мне страшно думать о будущем.
— Мне тоже временами бывает страшно. — Татьяна Николаевна в задумчивости сложила руки, и ее милые черты приняли не по возрасту суровое и твердое выражение. — И у мамочки все время дурные предчувствия, она считает, что у нее такая несчастливая судьба. И ты знаешь, он, — моя тезка была слишком деликатна, чтобы упомянуть имя друга своей матери в присутствии дочери князя Силомирского, его злейшего врага, — предсказал наш конец. Но папа все время говорит, что мы не должны беспокоиться. «На все воля Божья», — повторила она по-русски любимое выражение государя.
Я вспомнила отношение отца к пассивной покорности императора перед небесной волей; меня все больше смущала привычка Его Величества полагаться на волю Божью, когда требовалось проявить собственную решительность и твердость. Но я только спросила свою подругу:
— Ты скучаешь по отцу, Таник, когда он в Ставке?
— Ужасно скучаю, а мамочка еще больше. Она пишет ему по два раза на день — утром и днем — и, кроме того, шлет телеграммы. Мы немножко подтруниваем над нею за это. Бедная мамочка так плохо себя чувствует, у нее расширение сердца, ей не хватает воздуха и даже трудно самой подниматься по лестнице. Но она все же продолжает работать по утрам в лазарете, несмотря на то, что у нее и так столько забот. Теперь, когда папа забрал братика с собой в Ставку, мы так скучаем по нашему проказнику. Schwibzik без него вся ну просто, как потерянная.
Озорной Schwibzik — великая княжна Анастасия — была ближе всех по возрасту к наследнику, я улыбнулась, вспомнив их ссоры по пустякам. Мы весело болтали о старых добрых временах в Царском до той минуты, пока в комнату не вошла Александра с великой княжной Ольгой Николаевной и тетей Софи. Ольга Николаевна была в строгом сером шерстяном костюме, так же скромно была одета и императрица, в своей шляпке с узкими жесткими полями она еще больше была похожа на классную даму.
— Тата, княгиня Веславская рассказала мне, что ты стала весьма умелой сестрой милосердия, — обратилась ко мне по-английски Ее Величество. — Но, надеюсь, что в дальнейшем ты будешь довольствоваться исполнением своего долга, не привлекая чрезмерного внимания общества.
Я вспыхнула и опустила глаза. Татьяна Николаевна пыталась скрыть замешательство, придав своему лицу высокомерное и недовольное выражение. Голубые глаза Ольги сверкнули.
Подойдя ко мне, она горячо обняла меня.
— Я считаю, ты была молодцом, Тата, ты такая храбрая!
Лицо Александры пошло пятнами.
— Быть храбрым не так уж трудно, для человека благородного происхождения это само собой разумеется. Что трудно, так это выполнять свой долг незаметно, когда это видит один Господь. Даже ребенком, Тата, ты была склонна к крайностям. Надеюсь, теперь ты будешь учиться не только профессии сестры милосердия, но и умеренности и скромности.
— Я постараюсь, Ваше Величество, — ответила я, не поднимая глаз. То, что говорила императрица, было верно, но в эту минуту я почувствовала к ней еще большую неприязнь.
Тетя, чье обращение с русской императрицей, при всей приличествующей форме, заставляло предположить скорее дистанцию, нежели почтение, ободряюще улыбнулась мне и сказала:
— Это со временем придет, мадам, я уверена. Не угодно ли Вашему Величеству выпить на дорогу чашечку чаю?
— Благодарю вас, княгиня, но нам пора уезжать.
Мы последовали за Александрой в центральный вестибюль, где полукругом стояли члены персонала госпиталя. В их позах выражалась та неуверенность и напряженность, которую создавала вокруг себя императрица во время подобных визитов, несмотря на свои добрые намерения. Александра сама не находила, что сказать окружавшим ее людям.
Неловкое молчание прервала тетя, проговорив с грациозным поклоном:
— От имени наших пациентов и нашего персонала я благодарю Ваше Императорское Величество и Ваше Императорское Высочество за ту честь, которую вы нам оказали своим посещением.