— Но в этом месяце должно собраться Учредительное собрание! Алексей, вы же сами говорили, что большевиков еще можно свергнуть!
— Да, я говорил, что это возможно, однако шансы невелики, и уж, во всяком случае, вам не следует рисковать. Ваша жизнь для меня столь же драгоценна, как и для вашего отца. — Он положил ладонь мне на руку. Это была мягкая, белая рука интеллектуала, человека, неловкого в любви и не умеющего выразить свои чувства. Его неловкость была трогательна, прикосновение его руки успокаивало меня. Я вытерла слезы.
— Если я уеду, то что будет с вами, Алексей?
— Я тотчас последую за вами, — заявил он и, испугавшись своей смелости, поспешил добавить, — конечно, если вы позволите.
Пришло время рассказать Алексею о Стефане, подумала я, любовно перелистывая рукопись отца. Возможно, это последние страницы, написанные отцовской рукой. Я представила, как он писал их за грубым столом при свете лампочки под потолком в камере Трубецкого бастиона. Мне виделось, как он откладывает перо, слушая бой крепостных курантов — единственный звук, тревожащий кладбищенскую тишину. В сравнении с этой преследовавшей меня картиной мысли о Стефане казались детской мечтой. Я решила ничего не говорить Алексею.
Получив письмо от отца, я поняла, что мне необходимо как можно скорее увидеться с генералом Майским. Но как мне разыскать того уличного мальчишку, которого он ко мне присылал? Я рискнула послать Семена к агенту по продаже картин, у которого хранились наши деньги. Его сосед сообщил Семену, что тот бежал в Одессу сразу же после национализации всех банков в декабре. Узнав об этом, я пришла в еще большее отчаяние. Затем неожиданно, в день моих именин, я получила поздравление от Бориса Андреевича и приглашение прогуляться по Литейному проспекту.
В этой самой шумной части города среди бела дня передо мной вдруг возник генерал Майский. Он сообщил мне, что несколько преданных отцу офицеров готовятся освободить его, когда отца будут перевозить из крепости. Он также рассказал мне, что деньги, вырученные от продажи картин, были переданы в надежные руки. Я с радостью увидела, что люди нашего круга наладили между собой целую систему взаимопомощи. Это был еще один способ выжить при большевистском режиме, и он мне был больше по душе, чем умение притворяться и соблюдать во всем чрезвычайную осторожность.
— У нас еще есть надежда на Учредительное собрание, — сказала я Борису Андреевичу.
— О да, разумеется! — мне послышалась в его голосе легкая ирония. Затем он ободряюще улыбнулся, заговорщицки подмигнул мне и, поглубже надвинув свою рабочую кепку, мигом вскочил на подножку переполненного трамвая и исчез.
Не только я, но и весь Петроград возлагал надежды на Учредительное собрание, избранное на первых за всю историю России всенародных выборах.
Когда его делегаты собрались 18 января 1918 года в Таврическом дворце, где еще совсем недавно заседала Государственная Дума, оказалось, что большевики едва набрали четверть голосов. Кронштадтские матросы — эта преторианская гвардия нового режима — заполнили все коридоры, грубо срывали криками все выступления, направленные против большевиков, а затем их начальник, матрос Железняк, взошел на трибуну и объявил первое и последнее заседание закрытым.
Народ не поддержал своих депутатов. Люди были слишком растеряны и утратили всякую веру в слова и в любые политические программы. Они склонили головы перед советской властью и покорились большевикам.
Теперь большевики направили свои усилия на мирные переговоры в Брест-Литовске. Поначалу Троцкий, комиссар по иностранным делам и глава большевистской делегации, не мог согласиться с непомерными территориальными притязаниями Германии, желавшей в обмен на мир получить всю Украину. Однако из-за угрозы нового немецкого наступления он в конце концов уступил настойчивому требованию Ленина заключить мир любой ценой. Еще до того, как 3 марта 1918 года был подписан мирный договор, сотрудники посольств стран-союзниц покинули столицу.
До последней минуты для меня было забронировано место в дипломатическом поезде, и с этим поездом я отправила перепечатанные мемуары отца и оригинал, письма Татьяны Николаевны и мое последнее письмо к Стефану.
Поезд ушел, а вместе с ним ушла и моя последняя надежда свободно покинуть Петроград.
В феврале мои свидания с отцом по распоряжению начальства крепости были сокращены до одного посещения в неделю. В другие дни мне запретили приносить передачи и сказали, чтобы я больше не приносила пишущих принадлежностей. Они мстят отцу за отказ сотрудничать, подумала я с тяжелым предчувствием.
Ранним мартовским утром, как обычно, я вошла в просторный, обнесенный высокой стеной двор крепости, над которым устремлялся ввысь золотой шпиль Петропавловского собора. Подавленная еще более, чем всегда, я прошла через внутренние дворы и вошла в последний из шести бастионов — Трубецкой. Предъявив свой пропуск в седьмой раз, я услышала, что арестованного лишили права на свидания.
На следующее утро, когда Федор набирал воду из колодца, к его ногам упал и подпрыгнул снежок. Внутри облепленного снегом резинового мячика была записка на французском языке, написанная рукой Бориса Андреевича: «Князя С. неожиданно увезли ночью под усиленной охраной. В Чека что-то подозревают. Будьте осторожны! Разрабатываем новый план. Не падайте духом!»
Последний из укрывавшихся у нас поляков отправился на юг с поддельными документами, чтобы подготовить все необходимое для моего прибытия. Я наказала няне быть настороже и отправилась в Чека — эту страшную новую организацию, созданную большевиками для борьбы со своими политическими противниками, — чтобы получить разрешение на свидание с отцом. Мне было отказано.
Для выяснения местонахождения отца мне пришлось добираться пешком от дома предварительного заключения на Шпалерной до самой Выборгской тюрьмы, но ничего узнать мне так и не удалось. Правительство переехало в Москву, и бесполезно было пытаться встретиться с товарищем Лениным. Алексей также не мог ничего выяснить.
В тщетной надежде случайно встретиться с генералом Майским я бродила по Литейному проспекту. Нигде уже не было ни толп, ни ораторов. Редкие прохожие спешили по своим делам, опасаясь вооруженного ограбления или проверки чекистами документов. Нередко случалось и так, что буржуазного вида людей — их теперь называли буржуями — хватали прямо на улице и отправляли на принудительные работы. В одну из таких облав схватили и меня и отправили на расчистку снега. Обмороженными руками я едва могла поднять лопату. Нас вызволил проходивший мимо немецкий офицер из комиссии по военным репарациям. После заключения сепаратного мира немецких военных можно было видеть повсюду даже на неоккупированной территории. На прощание он учтиво поклонился мне, щелкнув каблуками, и я поблагодарила его, хотя мне было неприятно чувствовать себя обязанной завоевателю. После этого инцидента я избегала появляться в центре города.
С наступлением оттепели мои обмороженные руки и ноги пришли в лучшее состояние, но меня ждали новые испытания. Чтобы «задушить контрреволюцию», то есть растущее белое движение, Троцкий создал Красную Армию, где уже не было такой уравнительной чепухи, как солдатские комитеты или избрание офицеров. Кроме того, всех остальных трудоспособных граждан было приказано мобилизовать на принудительные работы.
Федор оставался «глухонемым», няня была слишком старенькой, а Семен не показывался во дворе. Меня же в одно из моих посещений Чека включили в списки и отправили с группой женщин на целую неделю расчищать улицы от снега. Во время работы я очень быстро натерла себе волдыри на руках, причинявшие мне неимоверную боль. Женщины знали, кто я такая, и старались облегчить мне работу. За целый день изнурительного труда я получила какие-то жалкие гроши.
Когда я измученная добралась вечером до дому и упала на постель, то никак не могла уснуть, и няня долго растирала мне ноющие ноги и спину.
— Господи Боже мой, до чего мы дожили! — то и дело повторяла она.
Алексей тоже был весьма расстроен. Когда дни стали теплее, мы условились встретиться в Соловьином саду, и он явился, как и год назад, с букетом цветов. Цветы были уже не такими свежими, и он сам не столь элегантен, но его чувства были все те же.
— Ах, если бы я мог надеяться! — воскликнул он, выслушав мой рассказ обо всех моих испытаниях. — Но нет, я не смею…
— О чем вы говорите, Алексей?
— Если бы вы стали моей женой, я бы смог избавить вас от всех этих ненужных страданий! Но… могли бы вы полюбить меня?
«Я могла бы полюбить вас, — подумала я, — если бы не любила другого. Я могу вас любить и теперь, но не так, как его».
Но вслух сказала:
— Да, я могла бы полюбить вас, Алексей, если бы не теперешние обстоятельства. Я не могу просить вас пожертвовать карьерой, жизнью, связав судьбу с «висельником». Ваша жизнь слишком ценна для науки, чтобы так рисковать, — перефразировала я сказанные им раньше слова.
— Вы для меня дороже всего на свете, Татьяна Петровна. Но в настоящий момент вы, должно быть, правы. Я имею в виду не мою жизнь и карьеру, а то, что ваши переживания из-за отца мешают вам принять разумное решение в таком серьезном вопросе.
Я улыбнулась: оказывается любовь, по мнению Алексея Хольвега, должна основываться на разумном решении, а не на чем другом.
Он взял меня за руку.
— Я писал Луначарскому, говорил с Максимом Горьким, я использовал все возможности, чтобы выяснить, где ваш отец. Когда мы узнаем что с ним, — а вы должны, Татьяна Петровна, приготовиться к худшему, — то вы сможете подумать о своей судьбе.
«Тогда, — подумала я, — я снова смогу думать о Стефане».
Я не решилась откровенно сказать обо всем Алексею, да он и не просил об этом. Время развяжет этот узел. Опасность, тяжелые испытания, выпавшие на мою долю, могли служить извинением для моей двойственности, избавляя меня от угрызений совести.
Наступил май, а Алексею так и не удалось ничего узнать об отце. Но я была приятно удивлена, узнав от него, что дочь доктора Боткина получила на Пасху открытку из Тобольска, подписанную Александрой и всеми ее детьми.