Я была счастлива, что меня вели и мне помогали. Я улыбнулась. Алексей в волнении поцеловал мою руку и выбежал.
На следующий день я увидела Зинаиду Михайловну. Как и Вера Кирилловна, она была почтительна ко мне, бабушкиной наследнице, сколь бедной я бы ни оказалась. Я снова поблагодарила ее Коленьку за спасение Алупки от большевистских варваров. Услышав, что он вступил в ряды русской освободительной армии, я попросила его разузнать о Борисе Майском.
— Слушаю и повинуюсь, Татьяна Петровна, — он поклонился. А потом сказал своей матери, которая умоляла его не записываться добровольцем: — Я говорю на иностранных языках и могу быть полезен нашему делу, — в голосе его слышалось самодовольство.
Я считала, что Зинаиде Михайловне нечего было тревожиться. Коленька вполне мог о себе позаботиться.
Они были моими последними посетителями. Вдовствующая императрица больше не пришла навестить меня. Шла вторая неделя апреля, большевики штурмовали Крымский полуостров. У всех была одна мысль — сражаться до конца.
Англичане поспешили на помощь еще раз. Линкор английского военно-морского флота «Мальборо» пришел за русской вдовствующей императрицей, сестрой английской королевы-матери Александры. Однако Мария Федоровна отказалась подняться на борт со своей семьей до тех пор, пока каждый беженец, будь он из императорского окружения или нет, не будет эвакуирован. Англичане вынуждены были направить в Ялту и другие суда, чтобы забрать их.
За мной и моей маленькой свитой был отправлен катер. Я в свою очередь тоже отказалась уезжать, пока все мои домашние не будут эвакуированы. В их число входили все те, кто бежал сюда из своих бывших владений, раненые и вся прислуга, одним словом, все, кто хотел уехать. К счастью, я была избавлена от болезненной необходимости оставить Бобби — он не прошел бы английского карантина. Мой любимый славный сеттер умер ночью на своем коврике у моей постели.
Все мое окружение было взято на борт английского транспорта, стоявшего на якоре в живописнейшей бухте, где когда-то над нашей яхтой «Хелена» развевались голубые и желтые цвета рода Силомирских. Алексей, Вера Кирилловна, Зинаида Михайловна и няня отплыли со мной последним катером. Вместе с моим легким багажом, завязанном в простыни и одеяла, няня втиснула свой собственный узел с пуховыми подушками и таким количеством посуды из нашего сервиза с золотыми монограммами, которое только она одна и могла унести. Багаж Алексея составляли лишь один маленький чемодан и скрипка. У Зинаиды Михайловны было два объемистых чемодана, и у Веры Кирилловны два огромных сундука. Когда мои носилки подняли на борт судна, я бросила последний взгляд на высокие кипарисы, выстроившиеся вдоль прибрежной дороги, которая вилась и петляла по нашему парку. Это здесь Борис Майский учил меня верховой езде, и отсюда же меня возили в царский дворец в Ливадии играть с Татьяной Николаевной и Ольгой. Сейчас яблоневый сад вокруг мавританской крыши нашей виллы был в полном цвету. Последний раз легкий бриз донес до меня весенние запахи и звуки моего детства.
Капитан корабля приветствовал меня на борту. Через открытый иллюминатор моей каюты было слышно, как оркестр на английском линкоре «Мальборо» заиграл гимн «Боже, Царя храни». Реквием по царской России и по тем, кого я любила и кто спал навечно в земле своей Родины.
30
В последующие пять недель, пока я восстанавливала силы в Британском военном госпитале в Константинополе, профессор Хольвег играл на скрипке в ночном клубе, где официантами работали русские князья. Няня неважно вела хозяйство и враждовала с турками, евреями и греками в своем рабочем районе в Галате. Графиня Лилина давала уроки французского турецким девушкам, ученицам старших классов на холмах Пера. Зинаида Михайловна работала кондитером.
Выздоровев, я сменила свое амплуа пациентки на сиделку, работая за комнату, стол и одежду. И в день моего двадцатидвухлетия, 28 мая 1919 года, персонал госпиталя устроил вечеринку, куда пришли все члены моей маленькой семьи. Зинаида Михайловна принесла испеченный ею торт, Вера Кирилловна — византийскую икону из своих сундуков, Алексей — цветы и «Записки охотника» в кожаном переплете. Когда празднование закончилось и все гости, кроме Алексея и няни, разошлись, он попытался обсудить планы на будущее. В поисках места он написал во все ведущие университеты в Европе, а также в Институт Радия в Париже. Письма были его первой попыткой чего-то достичь в этой новой жизни.
— Как только я получу предложение — а я несомненно получу его, — сразу же обращусь за визой. К счастью, я могу получить польский паспорт. Вам и няне на некоторое время нужен паспорт без гражданства, выдаваемый эмигрантам, — пояснил он, так как я смотрела на него бессмысленным взглядом.
— Теперь поняла, извините меня, но я еще не могу разобраться во всем этом.
— Но вам нужен этот паспорт, чтобы получить французскую визу. На это нужно шесть недель, и, кроме того, это дорого стоит.
— Сперва дайте мне снова привыкнуть к работе.
На самом деле я еще была не готова уехать так далеко от России.
— Это не к спеху, — успокоил меня Алексей. — Хотели бы вы жить в Париже?
— Мне все равно, где жить, — сказала я и добавила, когда он опустил голову. — Пока вы со мной.
Казалось, куда бы он не отправился, мы с няней должны следовать за ним, словно он был в ответе за нашу жизнь.
Он просиял своей неожиданно юной улыбкой, начал что-то говорить, разволновался и ушел.
Я отложила дальнейшие размышления о будущем, которое Алексей так нетерпеливо предвкушал и которое для меня было чем-то нереальным. Я занялась своей работой, она требовала не много умения. У меня не было ни рекомендаций, ни международных публикаций, как у Алексея Хольвега, и мне поручали самую грязную работу санитарки. И все же это было лучше, чем подметать улицы. И при этом всегда была возможность наблюдать и учиться. Окружающие меня больные заставляли меня хоть на время преодолевать угнетавшие меня духовную опустошенность и чувство утраты. Я не чувствовала себя в госпитале чужой. Как для Алексея лаборатория, так и любая больница была для меня родным домом.
Я попросила, чтобы меня прикрепили к палате с наиболее тяжелыми больными, в большинстве своем пострадавшими от ожогов.
Я имела дело с гноящимися ранами, от одного вида которых дрожали руки, куда более опытные, чем мои, и видела перед собой объятые ужасом лица своих пациентов. Только посвятив себя облегчению их страданий, я могла оправдать то, что была жива и здорова, в то время как ради моего спасения погиб Стиви и из-за моего беспамятства был покинут Федор.
Через шведское посольство Алексей отправил срочное письмо в Петроград своему другу, который обещал помочь Федору. Я успокаивала себя мыслью, что Федор, наконец, нашел своего покровителя. Я стала с удовольствием ожидать еженедельных прогулок с Алексеем. В эти чудесные летние дни темно-синий Босфор был очень красив среди нежно зеленеющих холмов. Стройные бело-голубые минареты парили в небе, а мы бродили по улицам, таким узким, что, казалось, их можно перепрыгнуть с балкона на балкон. Тесно стоящие друг к другу старые бурые дома были похожи на сплетничающих старух. Алексей показывал мне прелестные детали арабесок, украшающих крошечные арочные окна, легкие и строгие одновременно, как музыка Баха.
Меня же приводила в восторг толпа: иностранные мундиры смешивались с живописной одеждой мужчин-турок в красных фесках и женщин под покрывалами с великолепными, выразительными глазами. Мы осмотрели Голубую мечеть, всю покрытую голубыми изразцами, высокую базилику Св. Софии, где короновался мой византийский предок, и дворцы низложенного султана Абдул Хамида II. Если у Алексея из его неистощимых кладовых всплывала история Византии и Османской Империи, то ко мне возвращались из детства арабские сказки.
Я рассказывала Алексею, как маленькой девочкой играла в мусульманскую принцессу. Я предпочитала рассказывать о раннем детстве, когда смерть еще не вошла в мою жизнь. Он же вспоминал о своих первых годах в Варшаве, когда его молодая, красивая и обожаемая им мать зарабатывала на жизнь стиркой белья, которое она брала в богатых домах. Вдохновляемая своей оскорбленной гордостью, она учила его не доверять чувствам, а руководствоваться разумом.
— До последнего времени, — сказал он, — жизнь подтверждала ее правоту.
— Возможно, она была права, — размышляла я вслух. Разве не изменились мои собственные чувства? — Но ведь и разум мне не очень-то помог.
— Вы еще не научились применять его к жизни, Татьяна Петровна, и к чувствам.
— А существует ли такая вещь, как разумное чувство?
— Я полагаю, да. Это то, что я испытываю, гуляя с вами, — Алексей накрыл своей свободной рукой мою руку.
Этот жест, деликатный и в то же время достаточно самоуверенный, говорил о том, что он более опытен в отношениях с женщинами, чем я думала.
— Вы были когда-нибудь влюблены, Алексей? Я имею в виду в молодости? — добавила я, когда он посмотрел на меня удивленно-укоряющим взглядом.
— Когда мне было столько, сколько вам, — он слегка улыбнулся, значит, его считали старым, — я был безумно влюблен в сестру своего университетского сокурсника. Я часто встречал ее в доме моего друга, не открывая своих чувств около года. Потом однажды я узнал, что она обручена с другим студентом. Меня это ошеломило почти до бесчувствия. Находился двое суток в каком-то ступоре, после чего пришел в себя. Это научило меня двум вещам: первое, любовь — это, конечно, достояние, как говорят поэты, и второе, любовь — это эмоциональная роскошь.
— А теперь? Вы все еще так думаете?
— И да, и нет. Я все еще верю, что любовь — это роскошь, но без роскоши, обнаружил я, жизнь только терпима в условиях примитивного выживания.
Это было умно сказано. Алексей никогда не был скучен.
— А для меня любовь — это главное чувство, а не роскошь, — возражала я. — Но бывают разные виды и степени любви, это не простая вещь. Было ли у вас что-либо большее, чем платоническая любовь?