Меньше чем через две недели после моего прибытия в Париж, 22 декабря 1919 года мы сочетались с Алексеем гражданским браком в мэрии Пасси. После продажи моих последних драгоценностей Вера Кирилловна смогла приобрести для меня симпатичное короткое платье из белого крепа с жакетом, отделанным лисьим мехом, атласные туфельки с острыми носами, которые ужасно жали. Она была моей свидетельницей, а ученый, друг Алексея по институту, был его свидетелем. Няня осталась дома, занимаясь какими-то таинственными приготовлениями. К большому огорчению миссис Уильямсон мы отклонили ее любезное приглашение устроить банкет, но согласились отобедать у «Максима».
Алексей с успехом преодолел нервное напряжение и забавлял веселую хозяйку нашего обеда историями из ближневосточного фольклора о Ходже Насреддине, которые он услышал в Константинополе.
— Моя дорогая княжна, ваш муж самый умный и самый забавный мужчина, которого я только видела! — заявила миссис Уильямсон, при этом ее полное тело сотрясалось от смеха.
Я тоже была приятно взволнована: Алексей открывал все новые и новые свои стороны!
Шофер миссис Уильямсон довез нас до нашей квартиры, после того, как он забросил домой свою американскую хозяйку и ее новую русскую компаньонку Веру Кирилловну.
Теперь в свои руки все взяла няня. Прежде всего она отправила моего мужа в ванную. Он появился причесанный и надушенный, без очков, в пижаме и в шелковом халате, купленном на деньги, которые он заработал, исполняя на скрипке цыганские мелодии в русском ресторане. Няня велела ему ждать в столовой, пока не позовут.
В спальне пахло кадилом — няня пригласила русского попа освятить брачное ложе. Пышная постель, простыни с монограммами, атласное стеганое одеяло, которое она вывезла из Алупки, подушки одна на другой — для нас, беженцев, это была неслыханная роскошь! Глядя на постель, я почувствовала настоящий ужас от того, на что я решилась.
Как в столбняке, по команде няни, я приняла душ и нырнула в белую шелковую ночную рубашку, которую выбирала для меня Вера Кирилловна, как впрочем и все мое приданое. Затем няня усадила меня за туалетный столик и стала расчесывать мне волосы.
— Няня! — я взяла ее за руку. — Няня, что я наделала? Алексей дорог и близок мне как друг, учитель, защитник, но я не люблю его. Как я могу быть его женой?
— Не бойся, душа моя. Твой муж любит тебя за двоих. Он знает, как со временем сделать так, чтобы ты полюбила его.
— Няня, няня, — продолжала я. — Я должна была бы обвенчаться в родовой часовне Веславских, это должна быть прекрасная и торжественная церемония, под звон колоколов всей округи. А моими свадебными подружками должны были быть дочери нашего государя.
— Конечно, и все же это лучше, чем если бы твой пепел лежал в лесах Сибири, как их пепел.
— Не лучше, хуже… намного хуже!
— Грех думать так, — сказала моя старая няня. — Падай на колени и моли Бога о прощении, не то он накажет тебя бесплодием.
Я встала на колени перед своей единственной иконой Богородицы, мягко освещенной красным светом лампады. Но даже когда я бормотала свои молитвы и неистово крестилась, перед моими глазами стоял Стефан.
Но ты же мертв, Стиви, мой принц, мой повелитель, мой Бог, говорила я его образу. Стервятники выклевали твои янтарные глаза. Их вонючие клювы терзали твои губы, которые я целовала. Почему ты встаешь из-под земли и изводишь меня? Ты так и будешь преследовать меня всю жизнь? Разве это так безнравственно — припасть к тому, кто будет любить и опекать меня с тех пор, как ты не можешь это делать?
И чудесный голос моего кузена отвечал: еще и года нет как я мертв, а ты уже забыла свою клятву. Ты готова броситься к другому человеку, дать ему то, что принадлежит по праву мне, и этот человек, которого ты не любишь, предаст тебя с такой же легкостью, с какой ты предала меня. Нет, я не оставлю тебя в покое, пока ты ненавидишь человека, которого зовешь мужем и чей ребенок будет у тебя как предательство нашей любви.
Я закрыла лицо руками и уткнулась в постель.
— Няня, — я обхватила ее ноги, — пожалей меня, скажи Алексею, что я нездорова.
Няня ничего не хотела слышать. Она уложила меня в кровать, поправила одеяло, благословила и, открывая дверь, сказала Алексею торжественным тоном, что его ожидает невеста.
Он вошел не сразу, а нервно шагал взад-вперед. Затем спросил:
— Няня, что вы думаете о моей бороде, должен ли я ее сбрить? Может быть Татьяна Петровна, моя жена, не считает бороду привлекательной?
— Если она находит вас привлекательным, вы понравитесь ей и с бородой, если нет — то и бритье не поможет, — ответила та.
Наступила тишина. Затем мой муж сказал:
— Няня, у меня не было времени поговорить об этом с моей женой. Как вы думаете, она хочет иметь ребенка?
— А для чего же вы женились на ней? Для чего еще, если не для рождения ребенка? Если не ребенок, то кто может вернуть ей ямочки на щеках и избавить от горечи эти прекрасные глаза? Иди, иди к ней, Алексей Алексеевич, и пусть Бог даст вам сына в эту ночь.
После некоторой паники я исполнила свой супружеский долг с легкостью. Алексей привнес в него чувственность и интеллигентность, которые покорили меня, а его бурный романтизм ассоциировался в моей душе с его цыганской игрой на скрипке. И хотя это был не тот божественный восторг, который я представляла в своих фантазиях о Стефане, но было сладостное физическое удовлетворение и утверждение тепла жизни над безразличием холода смерти.
Через два месяца после свадьбы я сказала своему мужу, что ожидаю ребенка к первому октября 1920 года. Алексей был очень тронут. Он нашел себе третью работу в качестве консультанта одной химической фирмы и я смогла не ходить на мою ночную работу в клинику. Последнее было для меня особенно приятно. На четвертом месяце я почувствовала себя настолько хорошо, что навела чистоту в нашей маленькой квартире, готовила нашу скромную пищу, практиковалась на пианино, готовилась к получению звания бакалавра. На все это я не тратила всей моей энергии, и даже подумывала, чем бы еще заняться.
Весна 1920 года принесла разгром Южной белой армии генерала Деникина и бегство в Румынию почти всех остатков армии под командованием генерала барона Врангеля. Еще раньше, в феврале, адмирал Колчак, преданный своими бывшими союзниками — чехами, был передан в руки большевиков и расстрелян. Генерал Юденич и его Северо-Западная армия были выброшены в Эстонию и там интернированы эстонцами — его бывшими союзниками. Остатки белых сил на севере России погрузились на корабли Союзного Экспедиционного корпуса в марте, оставив, таким образом, бесплодные попытки окружения большевиков. Иностранная интервенция рухнула под давлением усталости от войны, недоверия к белому движению и недооценки экспансионистских целей Советов. И только генерал Врангель получал французскую помощь для поддержки союзника Франции — Польши, которая после трехмесячного перемирия возобновила полномасштабную войну со своим советским соседом.
Отступление белых привело к еще большему притоку беженцев во Францию и среди них была великая княгиня Мария Павловна, которая умерла вскоре после прибытия сюда. Хрупкая и еще более чем обычно робкая Зинаида Михайловна вместе с нераскаявшимся Коленькой, также оказалась на спасительных парижских берегах, как и мой родственник Л-М. после того, как его чуть было не интернировали в Румынии. Менее удачливы оказались мои таганрогские хозяева. Несмотря на заблаговременное предупреждение Коленьки, они застряли в городе, чтобы завершить какую-то сделку, связанную с зерном. Коленька подозревал, что они были задержаны в Таганроге среди тысяч других беженцев. На каждого беженца, благополучно добравшегося на свободный берег, приходилось гораздо больше тех, кого захлестнул Красный прилив.
Семен, верный барону Нейссену, также остался там. Последний, как и можно было ожидать, примкнул к врангелевцам.
— Я уверен, что Нейссен и Семен только и говорят о тебе, — сказал Л-М., который и принес мне эти новости. — Это успокаивает их обоих. — Он пристально посмотрел на меня своими византийскими глазами. Это был грустный взгляд человека, наблюдающего человеческую трагикомедию из внеземного пространства.
Нельзя было уйти от прошлого. Выполняя обещание Вере Кирилловне не забывать свои обязанности перед русской колонией, я продумала идею создания Центра информации и помощи для наших беженцев. Вера Кирилловна подхватила мою идею с энтузиазмом, и в середине мая Центр с помощью добровольцев начал свою работу в одном из особняков Пасси, который предоставила нам эмигрантка — жена французского промышленника. Это было скромное начало создания Фонда Силомирских. Наряду с тем, что нас поддержали миссис Уильямсон и другие щедрые американцы, большой долей успеха мы были обязаны усилиям Веры Кирилловны. Несмотря не некоторые ее промахи, никто не мог сравниться с ее умением добиваться нужных результатов.
Я также поняла, что для парижского бомонда имя мадам Хольвег вызывает только вежливое внимание, в то время как перед княжной Силомирской широко открыты двери богатых и влиятельных людей. И я стала цинично относиться к этому, и чем более бессмысленным было мое бывшее звание, тем с большей беззастенчивостью я использовала девичью фамилию, подписывая документы как президент Русского Центра.
Я стала проводить вторую половину каждого дня в моем офисе, несмотря на возражения мужа поначалу. Хотя я подчинялась мужу в том, что касается моих академических занятий и уроков пианино, но когда дело доходило до того, что Вера Кирилловна называла «нашим долгом перед изгнанниками», мои моральные императивы были сильнее его интеллектуального авторитета. Позже он также примкнул к Центру, то же самое сделали и все наши друзья со времен свадьбы, среди которых были эмигранты-холостяки, как Л-М., остро нуждавшиеся в хлебе насущном.
Алексей пошел даже на то, чтобы я одолела «экономическую концепцию», которую я находила более трудной для понимания, чем бином Ньютона. («Как вы можете находить биномиальную прогрессию скучной, Татьяна Петровна?» Мой муж был поражен. «Почему? Она имеет бесконечное число вариантов».) Он взял на себя управление бюджетом и закупки, стараясь сэкономить деньги на приезд своей матери из Польши и давал мне ровно столько, сколько хватало на вечерние газеты и на такси для возвращения домой, если я в этом нуждалась. Я ходила пешком для укрепления здоровья. По дороге я то и дело бросала деньги в чашки инвалидов с культями оторванных ног, они сидели на тротуарах в колясках, снабженных колесиками.