- Они были такими же как я. И я пошел за ними. Все прежние навыки, вся сила… вернулись обратно. Как смазанный салом доспех, который правильно хранился в крепком сундуке. Достаточно лишь затянуть ремни.
Насильник вздохнул.
- Навык убийства можно забросать мусором жизни, сделать вид, что его не было. Но забыть не получится, само умение останется навсегда. Вкус крови – как вкус хорошего вина. Годами пьешь воду, а затем…
Елена зябко передернула плечами.
- Я отомстил, - Насильник опустил подробности, за что женщина была ему благодарна. - Вспомнил, кем я был, прошел за ними, дождался ночи. И отомстил, - повторил рассказчик.
- Всех? – только и спросила женщина.
- Всех, - лаконично отозвался искупитель. - А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.
- Так ты и стал искупителем?
- Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.
- Ты принял тяжелую ношу, - заметила Елена.
Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.
- Бог милостив, - отозвался старик. - Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, - повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.
- Ты нашел успокоение?
- Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.
- Правда, как солнце, - сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.
- Что?
- От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.
- Да, - согласился, поразмыслив, искупитель. – Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.
- Ты надеешься, что бог тебя простит?
- Нет, - покачал головой Насильник, и женщина удивленно посмотрела на него.
- Чего же ты хочешь, если не прощения? – спросила Елена.
Искупитель помолчал, обдумывая ответ. Витора, кажется, заснула прямо в седле. Ночь обещала быть очень теплой и дивно красивой, езжай по дороге хоть до самого утра, только лошадей береги.
- Я хочу встать пред Ним с поднятой головой. Не как ребенок, укравший хлеб из рук немощного родича. А как Человек. Как Его творение.
Слово «Человек» искупитель отчетливо вымолвил с большой буквы.
- И сказать… сказать: «Создатель мой, я грешен, но я старался и сделал то, что мог за отпущенный мне срок. Оцени же меня без снисхождения, лишь по деяниям».
Не понять мне истинно верующих, подумала Елена. В самом деле, не понять никогда.
Она молчала, завороженная мрачным трагизмом повести Насильника. Обыденно страшной историей негодяя, который раскаялся, но слишком поздно, изувечив десятки, может быть сотни чужих судеб.
- Только не говори никому, - попросил искупитель. – Не то, чтобы я чего-то боялся… Но все равно как-то неловко. Это между мной и Пантократором… И еще Клевией.
- Так ее звали?
- Да. И это, пожалуй, единственное, о чем я по-настоящему жалею. Нам больше никогда не встретиться. Я… не узнаю правду.
- Почему? – не поняла Елена.
- Ну как же, - удивленно посмотрел на нее искупитель. – Она праведница, она в раю. Я же отправлюсь в ад.
- А, понятно… Я никому не скажу, - пообещала женщина.
- Вот и хорошо, - закончил разговор Насильник.
* * *
- И что мне теперь делать с этой историей? – зло вопросила Гамилла. – Может поплакать над ней? Пожалеть горькую судьбинушку подлой мрази?
- Нет. Понять, что твоя ненависть к нему бесполезна.
Елена смотрела на арбалетчицу внимательно и строго.
- Ты мучаешь себя злостью, пожеланием для него всяческих кар. Радостью от того, что он страдает. Но пойми, это все бьет в первую очередь по тебе. А он… он живет в собственном аду. Много лет. То, что он переживает, что думает о себе – стократ хуже всего, что ты могла бы ему пожелать. Поэтому… не нужно.
- Простить еще одну скотину? – недоверчиво спросила Гамилла. – Не перебор ли?
Елена пожала плечами, немного подумала.
- Я тут ничего не посоветую, - честно сказала она. – Милосердие за чужой счет… то есть за твой… это гадко. Но… он умрет сегодня. Может быть завтра. Вряд ли протянет дольше. И он точно знает, не верит, а именно знает, что бог его не простит. Что все добро, которое он сотворил, никогда не уравняет чашу со злом. Ад ждет его. Стоит ли жечь собственную душу ненавистью к человеку, который так жестоко наказывает себя раскаянием? Не знаю.
- Иди к черту, - бросила Гамилла и ушла в сарай, хлопнув старой дверью на кожаных ремнях вместо петель. Елена промолчала, не услышав в голосе арбалетчицы настоящей злости. Лекарка взяла у Бьярна котелок с теплой водой и пошла на второй этаж, менять компрессы измученного бретера. Неожиданно к женщине присоединился Артиго, исцарапанный, покрытый синяками, в лохмотьях, которые остались от роскошного костюмчика. Он помогал неумело, путаясь в собственных пальцах, однако старательно и молча. Закончив, Елена отправила его к Насильнику, приказав сидеть, следить за самочувствием смертельно раненого и звать в случае чего. Ребенок так же молча кивнул и выполнил указание. Елена проводила дворянчика удивленным взглядом. Юный аристократ сильно переменился за ночь хаоса и убийств. При этом Елена никак не могла понять, в лучшую или худшую сторону. То ли у мальчишки внезапно проявился внутренний стержень, то ли Артиго окончательно впал в отстраненный аутизм, реагируя лишь на прямые раздражители.
Подумаю в свое время, после, решила Елена, увидев, что бретер, наконец, пришел в себя. И его первыми словами оказалось неожиданное:
- Почему ты вернулась?
- Нашел момент, - буркнула женщина, садясь на шаткую скамейку, собранную из трех сломанных. - Тебе бы помолиться за чудесное спасение.
- Поч-чему? – повторил бретер, который больше не являлся бретером.
Раньян дрожал, капли пота стекали по широкой груди, пересеченной красными полосами швов.
- Ты везунчик, - сказала Елена, тронув почти незаметный среди прочих, на животе слева, под ребрами, едва ли в полпальца длиной. Самый незаметный и самый опасный.
- Почему? – снова повторил Раньян, тяжело дыша.
- Клинок с плохо точеными лезвиями. Острие раздвинуло внутренности, не прорезав стенки кишок. Иначе сейчас ты бы колотился пятками в агонии.
«Вместе с Насильником» - добавила она про себя.
Раньян облизал пересохшие губы, как следует продышался и, не унимаясь, повторил, будто вопрос означал для него жизнь или смерть:
- Почему?
Елена прикусила губу, отвечать ей не хотелось, вернее думать над ответом не хотелось. Бретер пытался сжать кулаки, но слабые пальцы не слушались, загребая ветхую простыню, как птичьи лапки.
- Почему я вернулась… - эхом повторила Елена и, глядя прямо в темные глаза бретера, спросила уже сама. – А почему ты прогнал меня? Почему не пошел со мной?
- Я…
Раньян поперхнулся, с трудом удержался от кашля, понимая, что будет больно. Осторожно сглотнул горечь с основания языка. После этого вымолвил:
- Я… боялся. Тебя. И за тебя. Тетрарх прислал мне письмо с требованием явиться. Там либо награда… Либо смерть. Смерть вероятней.
- Ты думал, что пойдешь на смерть? – уточнила Елена. – Не хотел тащить меня с собой?
Он помолчал, стараясь удержаться от кашля, чтобы не тревожить иссеченную грудь. Елена выжала в рот бретеру еще немного воды с тряпочки, посоветовав не глотать, а болтать под языком. В принципе, наверное, можно было дать ему попить нормально… однако лекарка решила еще день обождать. Все-таки боец получил рану в живот, и хотя удачно разминулся со смертью, рисковать не стоило.
- Теперь сплюнь, что осталось, - она подставила плошку.
- Боялся за меня? - задумчиво повторила Елена. – Но, по-моему, ты врешь. Или недоговариваешь. Если бы ты боялся за меня по-настоящему, отправил бы из города поскорее. Но ты не стал. То есть или не ждал у короля ничего плохого, или тебе просто было наплевать. Врунишка.
В последнем слове не было злости, вообще ничего обидного, но Раньяна вроде бы по-настоящему задело.
- Я не!.. – он осекся.
- Врешь, - повторила Елена, чувствуя, что почти добралась до истины, будто золотоискатель, который вот-вот нащупает драгоценную нить подземной жилы. Добавила безжалостно, как врач, сующий в рану зонд. – Врунишка. Мелкий.
Раньян повернул голову набок, словно ему физически больно было смотреть на Елену и выдерживать ее взгляд, скрипнул зубами, издав странный звук наподобие «тпрррр». Женщина подумала, что какое все-таки искушение: допросить раненого в стиле боевиков, тыча в раны до момента истины. Почему-то ей казалось важным добиться честного ответа.
- Я знал, что ты не захочешь меня, - выдохнул мужчина, кривясь, как грешник на адской сковородке.
- Чего? – вырвалось у Елены.
- Тебе нравятся женщины, - проскрипел Раньян. Теперь, когда главное было сказано, слова пошли проще и легче, хотя бретер и краснел, словно юноша, покупавший букет для первого свидания. – Только женщины…
Елена подумала. В замешательстве почесала нос, затем ухо, не в силах подобрать слова.