тизне глаз, что-то скверное с печенью. Если молодая женщина, моложе самой Хель, так плохо выглядит, то здоровье убито безвозвратно и зиму она, скорее всего, не переживет.
Елена с невольной жалостью посмотрела на акробатку, стараясь понять, как можно было превратиться в такую развалину за несколько месяцев, да еще имея кошель, полный монет. Но жалость быстро исчезла, как линии на песке под набежавшей волной. Вместо нее душу заполнило мстительное удовлетворение.
- Вижу, не пошло тебе впрок то золото, - осклабилась Елена, покачивая мессером. – Я надеялась как-нибудь свидеться. Отдать долги. Не думала, что случится так быстро.
- Н-не уб-бивай, - заикаясь, просипела Жоакина. Пропитый и сорванный плачем голос казался нечеловеческим, как у водяного. – П-пожа-а-алуйста…
- Между нами, куда спустила деньги? – поинтересовалась Елена. – Ты не похожа на богачку.
Из маловнятного бульканья, прерываемого истерическими всхлипами, выяснилась нехитрая, можно даже сказать, прозаичная картина. Кошель был набит золотом, не серебром, так что предательство, по крайней мере, щедро себя окупило. Хоть монеты в большинстве оказались новой чеканки, скверные, обрезанные, но хватить их могло без преувеличения на годы. Но дальше… как в сказке или притче иудино золото пожрало удачу акробатки. Сначала бежал Кимуц, украв почти все деньги. Так и пропал без следа неведомо где. Затем пали лошади, не выдержав зимних странствий. Работы не было, как и грошей, чтобы нанять хоть кого-нибудь для представлений. Акробатка могла бы прокормиться кое-как сама, но после таких ударов судьбы, Жоакина стала заглядывать в пивную кружку, просто чтобы расслабиться, не сойти с ума от неразрешимых забот. Затем вино, после крепленое вино. Остатки циркового имущества, а также все здоровье испарились, когда девушка перешла на глотание «жидкого дыма», мешая его с водкой. Добредя кое-как до столицы, акробатка обнаружила, что никакой работы здесь для нее нет. В организованную проституцию не взяли – наркоманки считались бесполезными и опасными. Тут история и закончилась. На все про все хватило менее чем пяти месяцев. Теперь девушка бродяжничала, подрабатывала сольной проституцией и мелким воровством на рынках.
Елена подцепила кончиком ножен подбородок Жоакины, заставила ту поднять голову. В свете далекого фонаря глаза рыжеволосой фурии сверкали, как два оранжево-красных зеркальца. Акробатка молчала, пытаясь сдержать дрожь губ, однако у нее не получалось. Слезы снова покатились по щекам, часто падая на грязное платье. Она всхлипнула, дернула головой и взвизгнула от боли, поцарапавшись о латунный наконечник. Теперь Жоакина горько и безнадежно рыдала, не сдерживаясь и не скрываясь.
- Забавно, - протянула Елена, держа руку правильно, заученно, так, чтобы при внезапном ударе снизу вверх успеть парировать или хотя бы принять вражеский клинок на руку, а не животом или еще хуже, в пах. В городах Ойкумены даже дети имели при себе ножики, хотя бы костяные и каменные. А что взбредет в голову опустившейся циркачке – неясно.
- Забавно… - подумала вслух Елена. - Ведь если я тебя сейчас порешу… на том и все. Кому какое дело до уличной девки? Одной больше, одной меньше. Тело в общую могилу или в реку. Никто и не глянет, что след не от ножа. И не останется от тебя даже памяти.
Жоакина стала глухо подвывать, Елена сместилась чуть в сторону, на всякий случай, страхуя себя от нападения сзади. Кроме того, женщина опустила голову ниже и часто поворачивала ее из стороны в сторону, контролируя боковым зрением, что происходит вокруг. Никто вроде бы не подкрадывался, но береженого…
- Хм… - неопределенно усмехнулась Елена. – А, знаешь, что…
Лекарка задумалась на четверть минуты. Жоакина судорожно глотнула, что-то неразборчиво пискнула. Елена пошарила на ощупь в поясной сумке, достала несколько грошей, бросив их на мостовую перед бывшей акробаткой. Металл глухо звякнул о камень. Блондинка сжалась, испуганно вздохнула, ожидая какого-нибудь утонченного издевательства.
- Знаешь, - повторила Елена. – Я тебе ничего не сделаю.
Она кинула еще денежек. Всего набралось бы, наверное, целая копа или даже больше, для нищенствующей и бездомной девушки – очень хорошие деньги, хватит, по крайней мере, на неделю, а если расходовать экономно и не платить за ночлег, отсыпаясь в чужих сараях, то на две-три. Жоакина заморгала, опустила взгляд на монеты – неровные, обрезанные, сильно затертые – как большие и грязные снежинки на темной, почти черной мостовой. Затем посмотрела на незваную благодетельницу и прошептала едва-едва слышно, так что Елене пришлось напрячь слух:
- Почему?
- Почему… - задумчиво повторила фехтовальщица. Странное дело, боль в мышцах отпустила, во всем теле ощущалась легкость, потаенная энергетика сжатой пружины. – Знаешь, наверное, стоит сказать что-нибудь про милость к павшим. Или про божественное воздаяние. Не пожелай зла ближнему и так далее. Но… Но я буду честной. Перед собой.
Елена улыбнулась, губы скривились, так что улыбка, и без того злая, превратилась в страшноватый оскал. Жоакина опять вздрогнула и подтянула колени к груди, стараясь закрыться, на случай если все-таки станут бить.
- Не могу сказать, что жизнь моя стала хуже или опаснее. Скорее даже наоборот, - честно призналась Елена. Но дело не в этом. Тут больше вопрос принципа. Ты видела от нас… и от меня только добро. Ты получила театр и мои пьесы. А затем продала всех скопом.
Елена оглянулась, не ради безопасности (хотя и для этого тоже), а скорее впитывая всеми органами чувств окружающий город, стремясь ощутить его тьму, грязь, богатство и возможности. Жоакина застыла, прикрывая пальцами с обломанными ногтями мокрый рот.
- И мне нравится видеть тебя сейчас и… такой. Нехорошо, понимаю… но все равно нравится. Еще нравится думать, что, может, бога и нет, но справедливость иногда торжествует, а подлость наказывается. Так что пусть все останется как есть. Живи дальше, сколько тебе осталось. Трать серебро и помни, на каждой монетке помни, что это моя милость. Милость человека, которого ты предала себе во зло.
Елена расправила плечи, потянула суставы и связки, это было приятно – чувствовать собственное тело, сильное, тренированное, готовое повиноваться.
- Да. Пусть так все и остается.
Она вновь улыбнулась, отступила на несколько шагов, лишь затем повернулась и зашагала прочь. С полминуты ничего не происходило, затем акробатка дико завизжала, не в силах собрать внятные слова. Опустившаяся блондинка выла, нечленораздельно вопила, разбрызгивая слюну. Захлебывалась жалобами и проклятиями, призывала самые страшные кары на бывших спутников и персонально для рыжей стервы. Сгребала, доламывая остатки ногтей, расцарапывая кожу грязь, мусор и гроши, бросая их вслед ненавистной женщине. Той, что украла мужчину, удачу, а теперь и саму жизнь.
- Бесполезно, дорогая, - громко сообщила через плечо означенная стерва и подняла к небу вытянутый средний палец, нимало не смущаясь тем, что никто в Ойкумене не уразумеет смысл жеста. – Я не верю в проклятия!
И ушла в городскую мглу, оставив несчастную Жоакину наедине с горем, разбитой жизнью и самыми страшными хищниками ночных улиц – детьми и подростками, всегда готовыми обворовать или ограбить слабейшего.
Глава 18
Глава 18
Елена полулежала на диванчике для ночной прислуги, пила овсяный квас и слушала Дессоль. Баронесса упражнялась с инструментом, похожим на декоративный барабанчик из двух сложенных вместе тарелок. Верхняя половина была фигурно пропилена, так, чтобы получилось десятка полтора «язычков» разного калибра. Ударяя по язычкам тонкими молоточками, баронесса извлекала из барабана симпатичную мелодию. Инструмент звучал похоже на ксилофон, однако мягче, протяженнее, можно сказать – камерно. Это была музыка не для шумных сборищ и тем более не для хмельных гулянок.
Елена мечтательно пила горьковатый квас и представляла, что баронесса играет персонально для нее. Было хорошо. Спокойно. Умиротворенное настроение чуть-чуть – самую малость - портили неотложные и скорые дела, как обилие приправ заставляет морщиться гурмана. Но Елена давно привыкла, что здесь нельзя быть полностью счастливым и довольным. Хотя, наверное, не только «здесь». Видимо это и называется взрослой самостоятельной жизнью - когда все превращается в бесконечную цепь забот и решений.
Деньги… обналичить второе денежное письмо Дан-Шина. Заехать за Насильником. А еще необходимо платье… была у Елены хулиганская идея как шкировать благородную общественность на приеме и навсегда вписать свое имя заодно и в историю моды. Но, увы, о таком следовало только мечтать. А еще записка от Ульпиана, очень краткая и деловая, она содержала свод инструкций: быть готовой к событию, явиться в платье «надлежащем происхождению и положению», до приема на службе не показываться. Последний пункт был самым загадочным, впрочем, он идеально соответствовал намерениям Елены. К записке прилагалось письменное обязательство глоссатора покрыть расходы на представительскую одежду, что тоже было приятно.
Итого – десять дней, просто «в тютельку», как сказал бы Дед, который любил оборот и никогда не объяснял, что есть эта самая «тютелька». Времени как раз хватит на доброе дело, решение вопроса повитухи, а также… К черту, решила Елена, отставив пустую кружку и морально-волевым усилием запрещая себе думать о делах. Не сегодня. Все завтра.
Она повернула голову, кинула взгляд на Дессоль. Юная баронесса сосредоточенно играла, чуть прикусив губу, выглядело это очаровательно до анимешного кровотечения из носа. Елена улыбнулась, искренне любуясь темноволосой женщиной. Захотелось сесть ближе, на кровать к Дессоль, расчесать ей свободно распущенные локоны.
Насколько все-таки красивы беременные, подумала Елена. И внутренне, и внешне. Две жизни в одном теле. Новая искорка, готовая зажечься ярким огоньком. Спина Дессоль, прогнутая под тяжестью живота, образовывала изящный и глубокий изгиб, вдоль которого так и хотелось провести ладонью, переходя на талию и ниже. Скорее даже не ладонью, а кончиками пальцев для более яркого ощущения. Елена почувствовала, что тоже закусила губу, только по совсем иному поводу. Дессоль глянула на лекарку, стукнула по барабанчику еще трижды, завершая мелодию, закрыла глаза, слушая, как долго затихают в неярком свете комнаты звенящие нотки. Елена слабо улыбнулась, тоже заслушавшись. Ей почему-то хотелось плакать, наверное, от избытка чувств. Слишком уж много событий уместил этот день. Ярких, странных, удивительных.