записки гурманаОб искусстве подбора вин к блюдам
В 1990 году мы с Гасаном Гусейновым и тремя журналистами из Петербурга были в городе Фрайбурге, в гостях у одного немецкого коллекционера и галериста. Это был довольно обеспеченный гражданин – достаточно сказать, что в его коллекции было более двадцати полотен Моранди и сотня рисунков его же. Не считая много чего прочего. Кроме того, он был собственником двух ресторанов. Вот в этих ресторанах он нас кормил обедом в течение шести дней. Каждый обед длился часа два или три. Хозяин был большой гурман. К нам выходил шеф-повар, очень толстый; прозвище у него было Газель, разумеется. В каждый обед подавалось двенадцать перемен: маленькие вкуснейшие островки на огромных тарелках. 6 × 12 = 72. Семьдесят два разных изумительно вкусных блюда съели (точнее говоря, попробовали) мы за эту неделю. Там было мясо всех сортов и рыба всех пород, всяческая дичь, креветки, грибы, овощи и изысканные десерты. И т. д. и т. п.
Но ко всему этому ошеломляющему разнообразию блюд все шесть дней подавалось одно, и только одно вино – легкое белое «Галестро» фирмы «Фрескобальди». И к супу такому, и к супу сякому, и к ростбифу, и к окуню, и к котлете, и к крабам, и к утке, и к рябчику, и к салату, и к сыру, и к мороженому с ягодами и к карпаччо из белых грибов.
С тех пор я очень спокойно отношусь к словам о том, что красное нужно к мясу, белое – к рыбе; что к разным блюдам надо подавать не только разные цвета, но и разные сорта вин, что якобы к форели идет одно белое, а к палтусу – совсем другое, и – «что ты, друг, обалдел, к стейку подаешь вино, которое в хороших домах подают к десерту!»
Мне кажется, что это ерунда.
ресторанная тема – неисчерпаемаГуляка праздный
Вот еще одна история. Мой приятель рассказывал:
«Люблю рестораны! Всю эту, понимаешь ты, атмосферу легкого, вкусного, полупьяного и чуть-чуть нервозного веселья! Люблю приятных молодых людей с милыми девушками; солидных господ с дамами, сплошные галстуки-сорочки и сумочки-ожерелья; мужичков в возрасте, этаких полуначальничков, прихвативших у себя на работе то ли мэнээсочек, то ли лаборанточек; хищных дамочек в возрасте, накрашенных и подтянутых, богатых и умелых, которые угощают молодых жиголо, джинсы в обтяжку, и свитер в обтяжку тоже, каждый трицепс на виду… Люблю деловые компании, люблю актеров после спектакля, люблю старых друзей, зашедших поболтать – внезапная встреча после двадцатилетнего перерыва. А какие эти рестораны разные! Сетевые и уникальные, немецкие и итальянские. А этническо-экзотические! Загляденье! Наконец, дорогие и дешевые. В одних салфетки корабликами и огромные бокалы на тонких ножках, кожаные полукресла, в других – шаткие столики и пластиковые стулья.
Обожаю!
Бывало, за одно воскресенье обойду десять – мало! дюжину, полтора десятка, а то и две дюжины – ресторанов, особенно если район такой попадется, кабак на кабаке».
«Вот это да! – удивился я. – Десять ресторанов за день? А то и дюжину? Да если в каждом хоть час посидеть, это просто черт знает что… Да и час маловато: зайти, усесться за столик, выбрать, заказать, поесть, рассчитаться».
«Перестань! – сказал мой приятель. – Какой ты стереотипный! Выбрать, заказать, поесть… Все проще!»
«Но как?»
Он засмеялся в ответ:
«Да так! Прихожу в ресторан, ищу себе столик.
– Вот сюда я бы сел, – говорю.
– Зарезервировано! – отвечает официант.
– Тогда посадите меня у окна.
– У окон всё занято.
– Тогда извините.
И ухожу с недовольным видом. В другом ресторане усаживаюсь, прошу меню, просматриваю винную карту и говорю:
– Я бы выпил для начала, вот перед едой, бокальчик чего-нибудь немецкого. “Шлосс-Иоханнисберг” у вас есть?
– Простите, еще раз? – говорит официант.
У них такая манера появилась. Вместо “я не расслышал” говорят “еще раз, пожалуйста”. Но я не гордый. Я могу еще раз.
– “Шлосс-Иоханнисберга” я бы выпил. Номер семнадцать. Ну пятнадцать, в самом крайнем случае.
Официант, естественно, качает головой. А я пожимаю плечами, встаю и иду к гардеробу.
В третьем ресторане я спрашиваю, болезненно наморщив лоб:
– Нельзя ли выключить музыку совсем?
– Нет, что вы. Люди же отдыхают!
– Ну, приятного им отдыха. И вам спасибо.
Иду дальше. В четвертом ресторане особо себя не утруждаю объяснениями своих мотивов. Останавливаюсь посреди зала. Ко мне подходит официант. Я чуть поднимаю руку, озираюсь придирчивым оком и говорю, как бы сам себе:
– Здесь как-то… Как-то не всё так, как я привык.
Поворачиваюсь и ухожу. Иду себе дальше».
«И вот так десять раз?» – спросил я.
«Иногда двенадцать».
«А где же ты в конце концов ешь?»
«Дома, – сказал он. – Стакан кефира перед сном. Решил, понимаешь ты, последить за фигурой…»
И он похлопал себя по животу, который под пиджаком был почти незаметен, но всё же слегка нависал над поясом.
сон на 25 июля 2018 годаПятьдесят рублей
Сижу с друзьями в кафе в одном переулке на Девичьем поле – а чтобы не выпендриваться – на Пироговке. Сидим на веранде. Напротив, буквально через дорогу, какое-то медучреждение: Пироговка, ясное дело.
Там на крыльце назревает скандал: пожилого высокого худого мужчину с сумкой – выталкивают из дверей и стараются спихнуть с крыльца две тетки и мужик в форме охранника. Крики. Прохожие останавливаются. Собирается маленькая толпа. Мне становится интересно, что там такое. Я встаю из-за стола, говорю друзьям «я сейчас» – и перехожу улицу.
Этот высокий худой старик объясняет, волнуясь: он записался на платную госпитализацию, это дорого, но он собрал деньги, заранее все оплатил, а вот сейчас оказывается, что надо заплатить еще не пойми за что тысячу рублей, а у него в кармане девятьсот пятьдесят. Всего каких-то пятьдесят рублей не хватает! Он говорит, что родные вечером привезут, а они знать ничего не хотят и вот прямо выталкивают.
– Господи! – говорю я. – Сейчас… (Охлопываю карманы, но бумажник у меня в пиджаке, а пиджак висит на спинке стула в кафе.) Сейчас я возьму деньги и принесу вам.
– Ох, спасибо, спасибо! – бормочет старик. – Я отдам, я отдам…
Я возвращаюсь, достаю из бумажника полсотни, мои друзья спрашивают меня, в чем там дело, я рассказываю, и они начинают совать мне деньги. Вслед за ними – люди с соседних столиков. Говорят: «Отдайте дедушке, а то в больнице вообще без копейки остаться нельзя». Вот у меня в руках некоторая пачечка денег. Я не считаю сколько – только вдруг замечаю там бумажку в 5 евро. Кажется, вон тот мужик сунул, за тем столиком сидит, иностранец, кажется.
Бегу к дверям этой больницы. Никого. Открываю двери. Пустой коридор. Какая-то тетка в халате, вроде нянечки. Говорю:
– Тут какого-то старика выпихивали, потому что у него пятьдесят рублей не хватило, где он?
Она говорит:
– Идите вниз, там касса.
Спускаюсь. Там очень шумно. Потому что рядом в маленьком зале идет репетиция больничного самодеятельного театра. Больные в крашеных простынках играют что-то из старины. Может, даже Шекспира. Но понять невозможно – уж очень они орут и топочут.
Около кассы сидит пожилая дама. Я ее спрашиваю, куда делся тот старик. Она пожимает плечами. Я начинаю злиться, потому что у меня куча чужих денег. Если бы это были только мои пятьдесят рублей, я бы махнул рукой и вернулся в кафе. А сейчас что делать?
Вдруг я вижу, что у этой дамы пирсинг в носу. У нее большой пористый утиный нос, и все ноздри обвешаны пирсингом. Как странно, ей не меньше шестидесяти лет! Я присматриваюсь и вижу, что весь ее нос расшит серебряными нитями. Даже какой-то виден узор. Даже, кажется, буквы. Я сощуриваюсь, чтобы прочитать, но тут в конце коридора появляется тот самый старик, которому я несу деньги.
Он вертит головой – наверное, ищет меня. Я машу ему рукой, случайно задеваю нос этой дамы, она громко визжит – и я просыпаюсь.
Первое желание – заснуть снова, чтобы отдать старику пятьдесят рублей и все остальные собранные для него деньги.
Потом возвращаюсь в реальность окончательно.
Но все-таки несколько секунд думаю: неужели он так и остался без этих роковых пятидесяти рублей и его выгнали из больницы?
семейная жизнь1. Тапочки
Мой приятель рассказывал:
– Встречались мы с одной хорошей девушкой. Жили вместе месяца три. Но ничего не получилось. Понимаешь, у меня была привычка – зимой, конечно – перед сном класть на батарею свежие трусы-носки-майку. На завтра. Чтоб надеть теплыми. Мне так нравилось. А она смеялась и говорила, что это – не по-мужски. Хотя работа у меня была очень мужская – начцеха на «Трансмаше». Но даже не это главное. Главное – я как ложился в постель? Садился и сбрасывал тапочки. А она – даже когда первая ложилась – становилась коленями на постель и стряхивала тапочки…
– Ну и что? – спросил я.
– Ну и то, что в результате мои тапочки стояли у кровати носами наружу, а ее – носами внутрь.
– Ну и что? – повторил я.
– Я тоже думал, что ничего. А она смотрела на наши тапочки, смеялась и говорила: «В разные стороны идут наши пути-дороги!» Так оно и вышло.
Хлеб наш насущный, нарезанный правильно
Жили-были муж и жена. Прекрасные люди. Уже немолодые. Образованные, обеспеченные, с большими успехами в работе и все такое. Очень хорошо жили, любили друг друга, заботились друг о друге, понимали друг друга с полуслова. Никаких скандалов, никаких ссор и даже никаких серьезных споров.
Но один спор все-таки был. Постоянный, вечный и неразрешимый.
Когда жена резала хлеб к обеду, муж тихонько вздыхал, вставал из-за стола, брал острый нож и каждый отрезанный ею ломоть резал на два, а то и на три тонких.
– А не эти оковалки! – говорил он.
Когда хлеб к обеду резал муж, жена тихонько вздыхала, шла к кухонному столу и отрезала себе пару «нормальных», как она говорила, ломтей хлеба.