– Ужас, – сказала Анастасия Михайловна и поглядела в окно.
Был конец октября. Уже почти стемнело.
– Почему ужас? – спросил Костя.
– Мне стыдно, – она снизу вверх посмотрела на него.
Посмотрела так сильно, что он, как будто закрываясь от нее, прижал ладони к груди. У него были очень красивые, большие, длиннопалые руки, они в сумерках сияли на его черном свитере.
– Ну что вы, ерунда какая, – пробормотал он. – Ну что вы, так бывает. Извините, что я вас расстроил. Вы расстроились?
– Ужасно, – повторила она. – Я тебя только об одном прошу и умоляю: никому это не говори. Мне очень стыдно. А если ты расскажешь ребятам из кружка, мне будет совсем невыносимо. Я уже не смогу вести кружок. Я не смогу у вас вести литературу. Мне надо будет уйти. Умоляю тебя, никому не говори…
– Хорошо, ладно, – растерялся Костя.
– Нет, не «ладно», а поклянись. Я все сделаю… – горячо шептала она, придвигаясь все ближе. – Только молчи. Я все для тебя сделаю, я все сделаю, что ты захочешь, что ты попросишь… – и прошептала: – Все, что ты от меня потребуешь… Только молчи. Клянешься?
Она протянула ему руку.
Костя отступил на полшага, схватил с вешалки куртку и крикнул:
– Честное слово! Никому не скажу! Ни за что, никогда, клянусь! Только не волнуйтесь, не переживайте! И не уходите от нас!
Он выбежал из квартиры, захлопнув дверь.
Анастасия Михайловна прошлась по комнате, не зажигая света.
Потом подошла к окну. Увидела, как Костя огибает соседний дом, скрывается за углом.
– Смешной, – сказала она. – Какой сюжет оборвал.
рассказ моего приятеляХлеб, чай, сахар
«Было лето 19** года. Мы с женой не то чтобы поссорились, но решили в этот раз отдыхать по отдельности. Денег, однако, у нас было немного, накопленного на отпуск не хватало на две путевки в разные пансионаты у моря. Один плюс один – это всегда дороже, чем два; наверное, поэтому люди женятся и живут одним домом, а вовсе не из-за какой-то страстной любви. Любовь, кстати, начала потихоньку выдыхаться и превращаться в легкое раздражение по пустячным поводам: оставленная на столе чашка, брошенные на книгу чулки… Да, лучше за месяц немного соскучиться друг по другу – так мы решили. Также мы решили, что путевку в пансионат мы покупаем жене, а на оставшееся я поеду куда-нибудь на Волгу дикарем. Но потом я отдал ей почти все деньги и сказал, что я проведу отпуск в городе, а зато в будущем году мы сделаем наоборот.
Мы попрощались у вагона поезда, она помахала мне рукой в окно, я видел, как она заговорила с попутчиком, соседом по купе, улыбнулась ему – но странное дело! Я совсем не ревновал, не рисовал в воображении обидных для моего молодого мужского самолюбия картин – нет. Я почувствовал легкую и упругую свободу, которая вдруг овеяла всего меня, как августовский ветерок.
Да, был август, десятое число. Жена должна была вернуться четвертого сентября. Охваченный неожиданным и радостным ощущением, я вернулся домой, чтобы в безделье провести целых двадцать шесть дней, почти месяц. Детей у нас еще не было, мы решили, что мы еще слишком молоды, так что я был воистину предоставлен самому себе.
Но назавтра – да, буквально назавтра – я увидел ее.
Я вышел из подъезда, чтобы купить себе батон хлеба, пачку чаю и сахару полкило; я решил прожить этот месяц очень экономно.
Она шла впереди меня – небольшая, худая, с коротко стриженным затылком, в простом платье без рукавов. У нее были смуглые узкие плечи. Вдруг она споткнулась, ойкнула и, припадая на правую ногу, шагнула в сторону и села на крашеную железную ограду газончика с цветами.
– Что с вами? – я подбежал к ней.
Она подняла на меня глаза.
– Больно? Вывих? Растяжение? – спросил я и зачем-то присел перед ней на корточки.
– Нет, – улыбнулась она. – Каблук сломала…
– Починим! – сказал я, снял с нее туфлю, положил к себе за пазуху (я был в расстегнутой ковбойке), взял ее за лодыжку, погладил пятку. Поцеловал подъем.
– Сумасшедший? – спросила она.
– Клинический случай, – я встал, взял ее на руки; я был довольно здоровый парень.
Она обвила мою шею руками. Мы поцеловались.
Я понес ее к себе.
Это было сумасшествие, да. Солнечный удар, или как там у классика. День, ночь, снова день в постели. В кухонном шкафу мы нашли рис и банку варенья. Следующий раз я вышел из дому дня через три. Купил какой-то еды и отнес в ремонт ее туфлю, и она целовала меня так, как будто я подарил ей за́мок и спас от смерти.
Потом она стала уходить ненадолго. Домой, как она говорила, но я ее ни о чем не спрашивал. Мы не знали друг о друге ничего, кроме имен. Она брала книги с полок, она смотрела на фотографии моей жены – но не задавала ни единого вопроса, и этим приводила меня в полнейший восторг.
Рассматривая ее тело, я понял, что она все-таки старше меня. Мне было двадцать шесть, а ей? Не знаю. Я вообще плохо определяю возраст. Но я не спрашивал ее – даже не потому, что боялся ее обидеть, а просто – мне это не было нужно.
Из почтового ящика я доставал письма от жены, читал их. Писал ответы, голый сидя на табурете на кухне, а она смотрела на меня, иногда даже коротко заглядывала через плечо, обнимая меня, прижимаясь к моей спине голой грудью и мелкими поцелуями покрывая мои плечи и затылок, а потом бежала в комнату, падала на кровать – я слышал, как скрипит матрас, – и кричала мне:
– Дописал? Ну, иди же сюда!
Честно скажу, я не знал, как жить дальше.
Безумие, я же говорю.
Двадцать седьмого августа утром я позвонил ей домой. Так бывало уже не раз, когда она уходила домой с ночевкой.
– Привет!
– Привет! – ответила она.
– Ты где? Когда ты придешь?
– Я неважно себя чувствую, – сказала она.
– Что с тобой? – разволновался я.
– Ничего страшного… Я жду ребенка.
– Что-что?!?! – У меня все перевернулось внутри. Хотелось одновременно крикнуть “что за черт!” и прошептать “милая, какое счастье…”.
Она молчала.
– Что? – переспросил я.
– Ничего особенного, – вздохнула она. – Я жду ребенка из пионерлагеря. И мужа из экспедиции.
Короткие гудки.
До возвращения жены оставалось восемь дней. Я спустился в булочную, купил батон хлеба, пачку чая и полкило сахара, и у меня еще оставалось рублей пять».
«во первых строках своего письма…»Эпистолярный жанр
Мой знакомый рассказывал:
Лето 1975 года. Выездной семинар где-то в чертовой дали, в молодежном спортивном лагере районного пошиба. Нас человек сорок младших научных и аспирантов – обоего пола, но парней значительно больше. Плюс парочка профессоров. Глушь несусветная, до ближайшего магазина, где водка, – три километра, а до поселка, где почта, – и вовсе десять верст. Телефон один, и тот с Москвой не соединяет. Так что жизнь – в полном отрыве от родных.
Но зато свобода!
Тем более что вокруг много местной молодежи. Юные рабочие и работницы, которых наградили бесплатным отдыхом на берегу озера. Конечно, не Черное море, но – дареному коню, сами понимаете.
И кстати, если среди нашего научного десанта парней было чуть ли не восемьдесят процентов, то среди местной отдыхающей молодежи – как раз наоборот.
Ну, вы все сами поняли.
Люди, склонные к постоянству, тут же завели себе прочные симпатии на весь трехнедельный срок или хотя бы на его половину. Люди же, которые вслед за поэтом Дельвигом повторяли «Мое блаженство – перемена», едва ли не ежевечерне на танцах «дев меняли, как вино», по словам того же поэта. И не только молодые люди меняли дев, потому что и женская часть нашего ученого семинара тоже оттягивалась по полной, давайте уж правду скажем.
Но вот однажды, после очередных ночных радостей, не слишком ранним утром, а именно около полудня, в ворота нашего лагеря въехала черная обкомовская «волга» в сопровождении гаишного «жигуля», и из нее вышел, вы не поверите, директор нашего института, собственной персоной академик НН.
Мы собрались в кинозале, он выслушал доклад руководителя семинара, сам произнес нечто напутственное и сказал:
– Я тут немного погуляю, потом мы все вместе пообедаем, побеседуем в дружеской обстановке, и я вернусь в Москву. А вы, друзья, имеете возможность написать письма домой. Я их возьму с собой и в Москве опущу в почтовый ящик. Вот, друзья, что я вам привез! Мой подарок! Разбирайте!
И он выложил на стол целую стопку чистых конвертов с марками, штук пятьдесят, щедрая душа…
Все, бормоча «большое спасибо», разобрали конверты.
Все, кроме меня.
Я не взял конверта, потому что развелся ровно месяц назад.
Иду вдоль лавочек. На лавочках сидят наши и пишут письма изо всех сил, кто в тетрадках, кто на согнутых писчих листах.
Даже завидно стало. Прошел вдоль всего ряда, зашел сзади. Подглядел, что они там пишут.
«Здравствуй, любимая!» «Здравствуй, моя единственная!» «Добрый день, солнышко мое рыженькое!» Все эти мужики, которые беззаветно трахались с местными девчонками все предыдущие десять дней, и вчерашнюю ночь тоже… И наши женщины тоже не отстают: «Здравствуй, родненький!», «Милый, дорогой, доброе утро!».
Ложь, лицемерие, цинизм? – спросил я сам себя.
Ничуть! Эпистолярный жанр.
по долгу службыLas chicas
– Глупый я тогда был и по-глупому упертый, – рассказывал Всеволод Максимович. – Или по-молодому упертый, не знаю. Без разницы. Но глупый…
Он задумался.
Потом встряхнулся и продолжал:
– Вот представьте себе, приехали мы в один прекрасный русский город, не такой уж маленький, кстати. Мы – это я, мой друг Сережка Первухин и еще один аспирант из Парагвая. В Москве учился. В Дружбе народов имени Лумумбы. Дело прошлое, все забыто-прощено, и вы, мои милые либеральные друзья… вы же не станете в водку харкать и мне в рожу плескать? Ежели я честно признаюсь: мы с Первухиным пасли этого парагвайского типа. Я как ответственный прикрепленный, Первуха – как переводчик и силовое сопровождение, вот такое сочетание, верите ли. Потому что этот Санчес-Фиганчес…