Да уж, войдёт… В благодарность за постельный праздник Анна Сергеевна устроила тёзке праздник чревоугодия, закатив совершенно роскошный ужин. Надо сказать, посещал свою даму тёзка обычно в послеобеденные часы и на ночь у неё не оставался, где-то чуть за полночь возвращаясь домой. Поступал он так исключительно из-за нежелания встречаться глазами с насмешливыми взглядами родителей и осуждающими сестрёнки, коими домашние щедро одаривали его по возвращении, если он ходил к Анне в другие часы.
Вообще, насколько я заметил, в повседневной жизни дворян Елисеевых многое строилось на всяческих условностях, многие из которых представлялись мне, скажем так, не шибко осмысленными. Например, к кому и зачем периодически отлучается младший сын, дома знали все, но в своё время, как поведал тёзка, дело ограничилось беседой с глазу на глаз с отцом после первого такого похода, и более тему не поднимали. Более того, любые разговоры, что хоть как-то относились или могли быть отнесены к этой стороне отношений мужчин и женщин, в семье, мягко говоря, не поощрялись — Наташу, было дело, оставили как-то раз без послеобеденного десерта за попытку заговорить о беременности гимназистки из старшего класса, и это при том, что оправдывать её поведение девица никоим образом не пыталась. Это, замечу, в семье с четырьмя детьми. То есть люди занимаются любовью, рожают детей, всё, как оно и должно быть, но вслух об этом — ни-ни!
Поразила меня и какая-то подчёркнутая вежливость, с которой в доме обращались с прислугой. Именно подчёркнутая, основанная, как мне показалось, никак не на уважении к не самому лёгкому, да и не самому порой приятному, труду горничных, садовника, кухарок или прачки, а только лишь на неких принятых в семье и обществе правилах. Я не удержался, побеседовал об этом с тёзкой, и мало того, что он подтвердил верность моих наблюдений и выводов из них, так после его разъяснений всё оказалось даже куда более запущенным.
— Понимаешь, — втолковывал мне тёзка, — мы, дворяне, сословие привилегированное, уже потому хотя бы, что кроме нас вторым сословием в истинном понимании этого слова остались только казаки. Даже священнослужители — это уже не совсем то же самое.
Да, помню, здесь всё тот же Александр Второй в 1881 году уравнял в правах и обязанностях все сословия как раз за исключением дворян, казаков и клира. По традиции тут продолжают ещё называть людей купцами, мещанами и прочими сословными именованиями, но это исключительно неофициально и за прошедшие полвека почти сошло на нет, особенно у молодых — тот же тёзка, к примеру, так уже не говорит, и, похоже, никогда и не говорил.
— И наша вежливость по отношению ко всем прочим, — продолжал тёзка меня просвещать, — на самом деле лишь подчёркивает наше над ними превосходство.
— Это каким же образом? — заинтересовался я. — Мы, значит, настолько выше вас, что можем себе позволить вам не хамить?
— Не совсем так, — возразил тёзка. — Просто вежливость позволяет удерживать человека на должной дистанции, без того, чтобы вступать с ним в противоречия хоть словом, хоть делом. И уж поверь, при вежливом общении любой эту дистанцию почувствует, как поймёт и невозможность её преодолеть.
— Ну да, ну да, — согласился я. — Большое видится на расстоянии…
— Именно! — подхватил тёзка.
Что тут скажешь? Тёзка в общем и целом прав. Когда человек с намного более высоким положением ведёт себя с тобой вежливо, разницу между ним и собой чувствуешь куда сильнее, чем если бы он хамил. Начальник на моей бывшей работе такой был — голос на подчинённых не повышал никогда, слова бранного от него не услышишь, со всеми на вы, но как скажет тихо так, да ещё и не прилюдно, а вызвав к себе в кабинет, что-нибудь вроде: «Виктор Михайлович, ваши действия в этом месяце по привлечению новых клиентов представляются мне не вполне обдуманными», — так, честное слово, лучше бы обругал или наорал, потому как я в таком случае имел бы полное право считать его козлом и дебилом, по глупой случайности оказавшимся выше меня, а так понимал, что он, мать его, абсолютно прав и на месте своём находится вполне по делу. Видимо, эти свои соображения я продумывал «вслух», то есть на том уровне сознания, где они становились доступны и для тёзки, потому что он сразу на них и отозвался:
— Ну вот, сам же прекрасно всё понимаешь!
…Всё это мы с тёзкой обсуждали, неспешно идя домой, когда выбрались кое-как из-за стола у Анны. Я помнил, что у нас до семнадцатого года Покров был городом по преимуществу купеческим, а потому исключительно богатым и благополучным, здесь же, раз тот год остался вполне себе обыкновенным, город тоже отличался и немалыми размерами своей казны, и умением городских властей её толково тратить. В нашем с тёзкой случае польза от этого заключалась в электрическом уличном освещении. Пусть фонарные столбы стояли тут и пореже, чем на улицах Москвы, передвигаться в потёмках припозднившимся прохожим не приходилось, вот и мы топали по ночному городу без того, чтобы напряжённо вглядываться в темноту. Если я правильно помнил план города, шли мы по улице, в моё время носившей дурацкое название «улица Третьего Интернационала», уж не знаю, к своему стыду, как она называется здесь. И только я собрался спросить о том у тёзки, как и моё, и его внимание переключилось на другое. Свернув на улицу, название которой в моём мире я не помнил, мы чуть не столкнулись с невысоким толстячком, судя по нетвёрдой походке, хорошо так переусердствовавшим с употреблением алкоголя.
— О! Виктор Михайлович! Рад, очень рад видеть! — похоже, подвыпивший толстячок и правда обрадовался неожиданной встрече, даже руки раскинул для дружеских объятий.
— Простите великодушно, что-то не припоминаю, — сухо ответил тёзка, отступив на шаг. Желанием обниматься с пьяным незнакомцем дворянин Елисеев вовсе не горел, да и вспомнить толстячка тоже никак не мог.
— Ну как же, Виктор Михайлович! — толстячок, похоже, готов был расплакаться от обиды. — Рождественский благотворительный вечер в губернском дворянском собрании! Неужели не помните⁈
Тёзка напряг память. Безуспешно. Я попытался ему помочь, проскочив по закоулкам его воспоминаний, результат оказался таким же, то есть никаким. Тёзка этого слишком уж эмоционального выпивоху и правда не помнил. Чёрт, а ведь дворянина Елисеева, похоже, пытаются надурить… Или придержать на одном месте?
Что происходит что-то не то, начал уже соображать и тёзка, но поздно — чьи-то руки грубо схватили его сзади и тут же к лицу оказалась прижатой мокрая тряпка с крайне неприятным запахом. Я успел опознать тошнотворно-приторную вонь хлороформа, прежде чем мы оба погрузились в забытьё…
[1] Епитимья — наказание, как правило, в виде особого послушания, назначаемое священником или духовником покаявшемуся грешнику
Глава 8Сладкие посулы
… — Ну наконец-то и ты очнулся! — ага, тёзка, значит, не только раньше меня по утрам просыпается, но и из-под воздействия хлороформа вышел первым. Молодец, что тут скажешь, прямо бодрячком держится. Ну, в его-то возрасте такое нормально, странно, если бы оно было иначе…
— Ты уже успел осмотреться, я так понимаю? — спросил я. Да, мысли в голове малость путались, но это, должно быть, ненадолго — раз тёзка пришёл в себя, то наше общее тело успело более-менее вернуться в нормальное состояние. А в здоровом теле — сами знаете что.
— Успел, — особой радости в словах тёзки не ощущалось. — Подвал какой-то, больше пока ничего не ясно.
Тёзка покрутил головой, чтобы и я смог оценить место нашего заключения. Да, и правда подвал. Хороший такой подвал, основательный, с кирпичными сводами, всё как положено в старинных домах. Тёзке в нём отвели небольшой закуток, отгороженный решёткой из толстых стальных прутьев, что интересно, не ржавых, крашеных чёрным. В решётке имелась дверца, закрытая, понятно, на замок (тёзка уже проверил), большая же часть перегородки была завешена брезентом, создавая некую иллюзию приватности. Гуманисты, мать их…
Да уж, гуманисты. Условия пленнику обеспечили более-менее приемлемые — железная кровать с толстым тюфяком, относительно свежим постельным бельём и верблюжьим одеялом, небольшой стол и табурет. Табурет, конечно, приделан к полу. Освещение электрическое, не сильно яркое, но и не сказать чтобы совсем уж тусклое. Вентиляционный ход под самым потолком и отсутствие параши обеспечивали свежий воздух, а подразумевающийся периодический вывод узника в уборную обещал вполне реальную возможность побега. Впрочем, это ещё надо будет выяснить поточнее.
— Чувствуешь себя как? — раз уж тело у нас с тёзкой общее, стоило поинтересоваться и его мнением на сей счёт. Я, например, состояние нашего тела ощущал как более-менее нормальное, но тёзкина оценка мне тоже пригодилась бы.
— Да неплохо… — тёзка прислушался к своим ощущениям и на всякий случай добавил: — Вроде бы.
— Ну раз для твоего молодого разума оно неплохо, то и правда хорошо, — что ж, тёзка меня порадовал, порадую и я его. — Значит, отравление хлороформом нам с тобой не грозит.
— Отравление хлороформом? — удивился тёзка. — А такое разве бывает? Хлороформ же только усыпляет!
— Хлороформ не только усыпляет, — принялся я восполнять пробелы в тёзкиных познаниях. — Если дышать его парами минут десять и дольше, это вызывает тяжёлое отравление, которое может закончиться смертью. Но раз мы с тобой не чувствуем ни затруднений с дыханием, ни нарушений работы сердца, ни поражения нервной системы, значит, такая смерть нам не грозит.
— Ты, смотрю, и в медицине толк понимаешь, — уважительно прокомментировал тёзка мою краткую лекцию.
— Больше в торговле медицинскими препаратами, — напомнил я.
— Значит, и в самих препаратах, — со свойственным ему здравомыслием постановил тёзка. — Надо же иметь представление о товаре, которым торгуешь!
Возражать на эти слова я не стал, но были у меня припасены для тёзки и более интересные новости.
— Кстати, усыпление хлороформом — это на самом деле ненадолго, — принялся я разрушать в тёзкином сознании расхожие заблуждения. — И что у нас из этого следует?