— Превосходная работа, ротмистр! — Карл Фёдорович протянул жандарму руку. — Примите мою признательность! И дайте мне провожатого, знающего, где кабинет директора.
— Петров, проводи его высокоблагородие! — приказал ротмистр жандарму с лычками старшего унтер-офицера на погонах, и мы двинулись по институтским коридорам.
Директор Михайловского института академик Фёдор Фёдорович Угрюмов выглядел слегка растерянным и откровенно недовольным, что в его положении было вполне объяснимым. Но, надо отдать ему должное, ни лёгкая растерянность, ни сильное неудовольствие не мешали господину директору это своё положение оценивать здраво и выводы из него делать правильные. Это я о том, что препятствовать следствию он не пытался, напротив, всячески демонстрировал полную готовность к сотрудничеству и помощи, не забывая, однако, вежливо, но с настойчивостью напоминать о соблюдении установленных для такого случая процедур — когда прибывшие с нами господа в штатском принялись изымать документацию из его кабинета, Фёдор Фёдорович сам показывал, где и что у него лежит, но при этом внимательно следил за составлением описи изымаемого.
Такую же манеру избрал уважаемый академик и в ответах на задаваемые ему вопросы, отвечая подробно, обстоятельно, и, похоже, даже правдиво, но при этом изо всех сил стараясь выставить, насколько оно было возможным, себя лично и возглавляемое им учреждение в выгодном свете. Например, когда Денневитц поинтересовался, почему сотрудникам института позволяется отсутствовать на службе без уважительных к тому причин, академик Угрюмов вполне серьёзно принялся уверять Карла Фёдоровича в особом характере их занятий:
— Прошу вас, господин надворный советник, принять во внимание, что речь идёт о занятиях наукой, тем более в столь особенной её области, где от личных качеств и настроения исследователя зависит больше, нежели во всех иных, — пытался втолковать он. — Требовать от таких людей вдохновения и каких-то результатов исключительно в присутственные часы просто невозможно!
Возражать Денневитц не стал, но посмотрел на директора с таким укоризненно-недоумённым выражением, что тот замолчал чуть ли не на полуслове. М-да, как тут у них всё запущено… На несколько мгновений прервавшись с помощью в сортировке изымаемых документов, мы с тёзкой кратенько посовещались и сошлись на том, что директором института господину Угрюмову осталось быть совсем недолго.
А вот нам тут возиться предстояло как раз-таки долго. Закончив с документацией, мы под предводительством Денневитца оккупировали кабинет по соседству с директорским, временно выселив его обитателя, учёного секретаря института, и приступили к допросам. «Клиентов» Карл Фёдорович выбирал по изъятым жандармами спискам, приоритет отдавая тем, чьи фамилии звучали в показаниях лиц, причастных к деятельности «Экспедиции Субботина и Павлова», а также «прогульщикам», которых жандармы доставили на рабочие места. Кстати, количество этих доставленных успело уже увеличиться аж на три человека, последних двух по месту жительства не обнаружили, и Денневитц между делом подписал объявление их в розыск.
Закончив с допросами первой партии сотрудников института, Денневитц определил их всех в пассажиры арестантского автобуса и предложил подкрепиться в институтском буфете. Отказываться от такого предложения, да ещё исходящего от начальства, у нас с Воронковым желания не появилось, и мы в темпе перекусили бутербродами с ветчиной и колбасой, запили их крепким чаем, и тем самым восстановили силы перед продолжением допросов. Да, это Карл Фёдорович удачно устроил, с таким начальником и работать приятно.
Впрочем, на одном лишь столь своевременном перекусе приятные события на этот день не закончились. Маленьким праздником лично для нас с тёзкой стал допрос Николаши Михальцова, точнее, то изумление, в которое впал названный персонаж, увидев дворянина Елисеева в мундире дворцовой полиции. Строго говоря, не в мундире, мундиром тут называют только парадную форму, а в форменном сюртуке, но суть от того не меняется — Николаша натуральным образом обалдел, не сказать бы грубее.
Дворянин Елисее уже рассказывал Денневитцу и Воронкову о попытках Михальцова вовлечь его в нелегальную коммерческую деятельность институтских, вот и сделал Карл Фёдорович новому подчинённому подарок в честь первого дня настоящей службы. Имелась, однако и ещё одна причина — до нашего похода в буфет на допросах так и не прозвучало ничего такого, что можно было более-менее убедительно привязать к провалившемуся мятежу, и Денневиц, надо полагать, решил пока что порыться в подробностях нелегальных заработков сотрудников института, и начать с человека, о причастности которого к этим делишкам уже заранее знал.
После своих летних разговоров с тёзкой деваться Михальцову было уже совершенно некуда, и на допросе он прямо-таки соловьём заливался, подробно рассказывая всё, что знал и о чём догадывался, а затем в кабинет учёного секретаря жандармы одного за другим приводили тех, чьи имена звучали в песнях Николая. Надо ли говорить, что по итогам этих допросов свободных мест в арестантском автобусе заметно поубавилось?
С этой чередой допросов, чуть не показавшейся нам с тёзкой бесконечной, мы закончили к концу дня. Нормального дня, я имею в виду, а не рабочего, или, как тут говорят, присутственных часов. В арестантском автобусе по итогам нашей сегодняшней работы сидячих мест не осталось, кому-то предстояло прокатиться стоя. До всех допрошенных, то есть до всех сотрудников и служителей, жандармы под роспись довели распоряжение о запрете оставления места жительства и предупреждение о проверке соблюдения этого самого распоряжения. Как именно жандармы будут проверять, это уже их дело, у нас с тёзкой голова, несмотря на пребывание в ней аж двух разумов, уже основательно трещала, нам было не до таких тонкостей, пределом наших мечтаний стал тупой и бездумный отдых, желательно совмещённый со сном, даже есть как-то не особо и хотелось.
Но нет, пришлось ещё поучаствовать в размещении арестантов. По какой-то неведомой нам причине (интересоваться сил уже не хватало) Денневитц поделил их на две части — кого-то отвезли в расположение Московского жандармского дивизиона, остальных доставили в Комендантскую башню Кремля, как это недавно было с приспешниками Шпаковского. Именно остальных — у жандармов из арестантского автобуса высадили большую часть пассажиров.
— Ну-с, Виктор Михайлович, — Карл Фёдорович и сам выглядел уставшим, — не поделитесь впечатлениями?
Кажется, усталость не мешала надворному советнику уделить какое-то время учебно-воспитательной работе с новичком. Честно говоря, что я, что даже и тёзка испытывали острое желание выразить эти самые впечатления исключительно в нецензурных оборотах, но мозги у обоих ещё не настолько пострадали от усталости, так что ответил тёзка вполне нейтрально, зато правдиво:
— Откровенно говоря, Карл Фёдорович, самое сильное моё впечатление сейчас — усталость.
— Понимаю, Виктор Михайлович, понимаю, — в голосе Денневитца слышалось даже некоторое сочувствие. — Что ж, отдыхайте, завтра продолжим.
Эх, хорошо всё-таки быть молодым и здоровым! Усталость усталостью, но тёзка и по лестнице поднялся без особых затруднений, и падать без сил на кровать не стал, сделав всё, как положено — разделся, умылся, разобрал постель и лёг. Да и заснул он, едва коснувшись подушки головой, а вот я так не смог. Брать на себя управление уставшим от многочасового сидения телом желания не появилось, так что просто думал, благо, было над чем.
Итак, первая серия допросов не дала практически никаких доказательств причастности сотрудников Михайловского института к заговору и мятежу. Это я о прямых доказательствах говорю, да и с косвенными нам ещё предстоит попотеть. Как я понимал, дворянина Елисеева привлекли к допросам прежде всего из-за открывшейся у него способности чувствовать ложь, и тёзка действительно усомнился в правдивости показаний почти полутора десятков допрошенных. Все они, кстати, сейчас сидели в Комендантской башне, и завтра их будут трясти уже вдумчиво и тщательно, но всё равно о мятеже и связях с мятежниками вопросы остались только к троим, остальным придётся делиться со следствием подробностями своих (и не только своих) нелегальных заработков.
В принципе, оно и понятно. Как говорится, от добра добра не ищут, и при таких порядках в Михайловском институте тамошним деятелям куда выгоднее были левые доходы, чем политические потрясения, которые, кстати сказать, ещё неизвестно чем для них бы обернулись. Нет, я, конечно, не удивился, что такие энтузиасты в институте нашлись, но вот если вдруг выяснится, что кроме тех троих в заговоре замешан кто-то ещё, удивлюсь обязательно.
Что же касается тех самых побочных заработков, то тут прежде всего надо разобраться, наносила ли эта левая коммерция ущерб деятельности института и, поскольку Михайловский институт — учреждение казённое, то и казне. А если именно это и выяснится, точнее, когда именно это и выяснится, то ещё и как-то этот самый ущерб подсчитать, и, главное, доказать наличие преступного умысла и преступного же сговора. Вот тут перспективы открывались оч-чень интересные… Какие, спросите, перспективы? А вот такие:
Во-первых, даже если судебный процесс по «институтскому делу» будет закрытым, а он, скорее всего, таким и будет, прогремит этот процесс знатно, пусть и не в публичном, так сказать, пространстве. А за такими громкими делами следуют обычно награды и повышения тем, кто те дела раскрыл и довёл до суда.
Во-вторых, оставшиеся на свободе сотрудники института будут качественно напуганы, да и начальство там наверняка сильно обновится. Рано или поздно дворянина Елисеева отправят в Михайловский институт для совершенствования и развития способностей, и тогда очень к месту будут и начальство, в какой-то степени именно названному служащему дворцовой полиции обязанное своим положением, и сотрудники, на примере своих незадачливых коллег понимающие, что к власти и её представителям следует относиться с почтением.