Двуликий любовник — страница 11 из 28

— Ну, с костюмом-то все в порядке, парень. И эта тряпка на глазу тебе очень идет.

— Как был я пугалом огородным, так и остался. По­нимаешь, Марес?

Марес подозвал бармена:

— Еще одну барреху для моего приятеля и вино для меня, да побыстрее.

— Пойду я, — повторил Серафин. — Она не придет, не поведет меня ни на какой праздник и не останется на ночь у меня в пансионе.

— Знаешь, мне показалось, что твой костюм ей очень понравился. Честное слово. А динамит она тебя совсем не поэтому. Кстати, ужинать все равно еще ра­новато.

— Нет, не придет она, уж я-то ее знаю. Черт бы меня подрал!

Он хотел сорвать с себя парик и бакенбарды, но Марес удержал его:

— Подожди, не надо. Тебе очень идет. — И неожи­данно для самого себя, подражая неведомо кому, голо­сом чревовещателя произнес: — Сегодня ты стал дру­гим, и это нужно использовать, друг мой.

Серафин уставился на него, не веря своим ушам.

— Тебе надо всегда говорить таким голосом, это очень романтично, бабы просто с ума сойдут...

Постепенно бар все больше наполнялся табачным дымом, становилось шумно, стали появляться люди в масках, костюмах и гриме. Выпито было уже порядоч­но, и Серафина покачивало.

Марес продолжал:

— Сегодня ночью ты — другой человек, помни об этом, и все будет хорошо. Не упусти свой шанс.

— О чем это ты?

— Забудь о своей потаскухе Ольге и ее кузене, дерь­мовом горбуне. Ты меня понял?

— Нет, черт возьми. Пойду-ка я лучше домой.

— Держись и не валяй дурака. Я знаю одну женщи­ну, богатую и красивую, которая с ума сойдет от тебя и твоих щеток.

— Да? Что за женщина?

— Слушай внимательно. Ты знаешь, что раньше я был чистильщиком обуви?

— А если взять и просто завалиться на вечеринку к Росарио?

— Так вот, пацаном я подрабатывал чистильщиком обуви. Только одно лето, в сорок третьем, на площади Лиссепс.

— Я тебе не верю. Ты никогда не рассказывал мне правду... Кто ты на самом деле, Марес? Откуда ты взялся с этим аккордеоном и нарисованным лицом? Это прав­да, что у тебя в Сант-Жуст-Десверне роскошная квар­тира, которую тебе оставила бывшая жена, и ты жи­вешь там как сеньор?

— Я живу в снах, которые разваливаются на куски.

— Кушот говорил, что твоя бывшая жена страшно богата и живет в роскошном особняке в Гинардо...

Марес соскользнул с табурета. «Кушот проболтался. А ведь обещал держать язык за зубами».

— Я провожу тебя, Серафин.

— Жизнь — сплошное надувательство, правда, Ма­рес?

— Я провожу тебя.

— И никуда от этого не денешься.

— Перестань ныть, черт тебя возьми, все наладится.

— Такая уж доля у всех у нас... Будто лотерея, и неиз­вестно, что тебе выпадет...

— Шевелись, я отведу тебя домой.

17

На тротуаре они осторожно обошли отливающую ла­зурью блевотину. «Это не мы», — пробормотал Сера­фин. Они прошмыгнули как тени, стараясь держаться подальше от праздничной кутерьмы ряженых и лице­деев. «Так о чем ты хотел меня попросить, Марес?» — произнес Серафин. «Да вот я и сам думаю, горбатый... Совсем забыл, что мне от тебя было нужно...» Марес на­пряженно вспоминал часы, которые он провел со сво­им горбатым приятелем. Итак, он долго пил с ним, под­бадривал, утешал. Просто из-за того, что жалел его, брошенного этой свиньей Ольгой. Нет, тут было что-то другое... Этот убогий и одновременно мрачный кос­тюм чистильщика обуви... Теперь понурый Серафин напоминал обезьяну, саквояж безжизненно болтался в его руке. Марес шел вслед за ним по узкому тротуару, словно преследуя его, как утром, не отрывая глаз от этих резких обезьяньих движений. Он жадно изучал его новую, непривычную личину. Тротуар неторопли­во пересекла тощая кошка, под каблуком Мареса хру­стнул шприц, парочка юных наркоманов, сидя на кра­ешке тротуара, ожидала наступления небесного бла­женства. Их расширенные пылающие зрачки жадно пронзали таинственную карнавальную ночь...

Серафин жил в маленьком дешевом пансионе поза­ди площади Реаль, в грязной и душной комнатенке. На стене — дюжина журнальных вырезок и фотография беркута, величественно парящего в небесах. Войдя, Се­рафин швырнул саквояж на пол, зажег лампочку на стене и повалился на диван, рыча как собака. Разгова­ривать ему больше не хотелось. Вытянув руку, он вклю­чил маленький телевизор, на экране появилась наби­тая людьми площадь и обезумевшие, вспотевшие ло­шади. Телевизор и стоящий прямо напротив него холодильник угрюмо смотрели друг на друга, ощети­нившись грозной батареей пивных бутылок. Марес вышел в туалет. Серафин пробормотал что-то о бутыл­ке «Тио-Пепе», которую он держал в холодильнике к приходу Ольги, но когда Марес вернулся, он уже спал. Его лохматый парик съехал набок, повязка сползла на лоб, а одна бакенбарда — к носу. Он казался не пьяным, а измученным или избитым до полусмерти. Над его помятой физиономией витал призрачный облик суро­вого сутенера из Кадиса, человека, которым он безус­пешно пытался стать хотя бы на одну ночь. «Что я здесь делаю, — спросил себя Марес, — какого черта мне да­лись болезненные кошмары несчастного одинокого горбуна?» Ему вспомнилась сеньора Гризельда, ее то­ропливые волнующие поцелуи с привкусом йогурта.

Он тронул Серафина за плечо и прошептал:

— Эй, одолжишь мне твой костюм? — Он не был уверен, что его слышат. — Давай напугаем эту суку. Я знаю, где она околачивается со своим сутенером.

— Брось. Зачем? — вяло отозвался Серафин.

— Надо проучить ее за то, что она тебя подставила. Я все устрою.

Горбун не шевельнулся. Марес снял с него повязку и парик, бережно оторвал усы и бакенбарды. Потом ста­щил жилет и черную рубашку и положил их на сакво­яж. От вещей разило баррехой. Из крошечного оконца, выходящего на улицу Видре, доносился шум веселья с площади Реаль. Марес разглядывал кудрявые бакен­барды, которые держал в руках. Их шелковистая по­верхность напомнила ему обжигающий лобок Нормы, он почувствовал комок в горле и ощутил невыноси­мую жалость к себе.

Он осторожно приложил бакенбарды к вискам, внимательно посмотрел на пустую стену, словно там висело невидимое зеркало, и повернулся сначала в фас, потом в профиль. Усы с бакенбардами послушно и мягко прилипли к коже, словно с нетерпением жда­ли слияния с нею. «Под этим париком у меня мозги расплавятся», — подумал он неожиданно трезво. Он снял старый плащ, водолазку и надел рубашку с жиле­том. В это мгновение он почувствовал дурноту, присел на краешек кровати, и его стошнило. Неожиданно ли­цо его преобразилось: красные, обветренные губы, собачья тоска в глазах, безнадежная и отчаянная, — ничего человеческого...

Он открыл холодильник, отхлебнул глоток ледяно­го «Тио-Пепе» и почувствовал себя гораздо лучше. За­тем неторопливо присел, ощупывая пустоту вокруг, и взял саквояж, который поджидал его в темноте. «Обувь, чищу обувь!» — призывно загнусавил он голоском Се­рафина из глубин воображаемого зеркала.

18

Сгорбившись, с саквояжем в руках Марес направился к площади Реаль и вошел в пивную. От лохмотьев горбу­на несло баррехой.

— Обувь! Чищу обувь! — заголосил он, вживаясь в новую роль.

Заведение было забито до отказа, сквозь пелену табачного дыма и чад жаровен виднелись карнаваль­ные маски и капюшоны. Как он и предполагал, Ольга сидела за столиком в глубине зала с долговязым блон­дином.

Он узнал ее, хотя ее лицо скрывала серебристая маска. Сгорбившись, Марес протиснулся сквозь тол­пу, причитая разбитым голоском: «Обувь! Чищу обувь!»

Подражание голосу Серафина оказалось столь удач­ным, что Ольга, еще не видя его, насторожилась, глаза ее тревожно забегали, отыскивая кузена среди толпы. Марес подошел вплотную к их столику, втянул голову в плечи и уставился на Ольгу. Она скорчила виноватое личико и затараторила:

— Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь...

В этот миг Марес взял со стола наполненный до краев стакан мятного ликера и не спеша вылил зеле­ную жидкость на Ольгину голову.

— За то, что подшутила надо мной, сестренка, — произнес он беззлобно и гнусаво, как Серафин. — За то, что бросила меня, детка, за то, что не исполнила обещания. Дрянная потаскуха. Чтоб у тебя клитор от­гнил.

Ольга завизжала, сутенер рванулся со стула, гото­вый набить Маресу морду. Но его петушиный гнев бы­стро улегся: саквояж Мареса выглядел внушительно и запросто мог проломить юную белокурую голову. Их без труда разняли. Насквозь пропитанная мятным ли­кером Ольга рыдала. Воспользовавшись удобным мо­ментом, поддельный Серафин прошмыгнул на улицу.

Мгновение спустя он бесцельно и рассеянно брел по Рамбле, нахлынувший людской поток подхватил его и закружил в веселом водовороте карнавала. В себя он пришел только напротив Лицео. Деваться было особенно некуда: либо вернуться в комнатушку Сера­фина и вновь стать Маресом с его бледной рожей и бе­зутешной тоской, либо пересечь Рамблу и опрокинуть пару рюмок в «Кафе-де-ля-Опера». Раскинув умом, он остановился на втором варианте, и это роковое реше­ние перевернуло его судьбу.

19

Сутулый и сгорбленный, с повязкой на глазу и саквоя­жем в руках, Марес вошел в «Кафе-де-ля-Опера». Преж­де чем шагнуть, он осторожно ощупывал ногой пол, подобно слепому, стоящему на верхней ступеньке ле­стницы, который замирает от страха, что не найдет следующую ступеньку и рухнет в пустоту.

— Обувь! Обувь почищу! — приободрил он сам себя звуками чужого гнусавого голоса и воровато съежился среди праздничной толпы. Вокруг плавали клубы та­бачного дыма, стоял гул множества голосов, почти все посетители были одеты в карнавальные костюмы. Пес­трое море лиц, украшенных причудливыми масками и ярким гримом, разливалось от входа до самых дальних столиков. Марес пробился к стойке и попросил стакан баррехи, но бармен его не расслышал. У стойки какая-то оживленная компания пила шампанское из высоких бокалов. По доносящимся до него обрывкам разговора Марес понял, что они ждали кого-то из опоздавших, чтобы вместе пойти на вечеринку. Под шубами и паль­то, небрежно наброшенными на плечи, виднелись рос­кошные костюмы. На стойке рядом с бокалами лежали маски. Одна из дам была переодета портовой прости­туткой, каких обычно изображают в старых француз­ских фильмах: прислонившихся к фонарю, в черной сатиновой юбке с разрезом на бедре, зовущих вкрадчи­вым голосом: «Chéri!», томно полуприкрыв глаза от си­гаретного дыма. В ушах у нее позвякивали дешевые се­режки в форме полумесяца, на ногах были черные чул­ки и зеленые туфли на высоких каблуках. Кожаная куртка, наброшенная на плечи, внезапно показалась Маресу до боли знакомой: именно такую он подарил Норме десять лет назад... Приглядевшись повниматель­нее, он понял, что узнает не только куртку: перед ним была Норма собственной персоной.