гаснет, и пьесу приходится прервать. Вносят свечи и, чтобы как-нибудь заполнить неожиданную заминку, начинают читать стихи каталонских авторов. Медленно умирает день, таинственное мерцание свечей придает всему особенную значительность. Стихи кажутся прекрасными и печальными, в глазах взрослых блестят слезы, а дети смущенно притихли и задумались. Потом вносят десерт, сладкое вино и морсы для малышни — мне достается газировка, а когда зажигается свет, все бурно аплодируют, и пьеса идет своим чередом.
Мой выход в качестве зловредного андалусского паука длится совсем недолго, но публика потрясена. Я прибываю по воздуху на огромном серебряном подносе: черное как смоль чудище, зад над головой, конечности шевелятся, словно крабьи клешни. Мой поднос устанавливают посреди стола, и крестоносцы, сиятельные вельможи из самых знатных каталонских семей, среди которых находится и представитель почтенного рода Валенти, предок хозяина дома, поднимаются со своих кресел на сцене и, полные священного ужаса, взирают на дерзкое плененное чудовище, готовое забегать по столу среди блюд и подсвечников. В этот миг, заметив условный знак сеньора Валенти, я распутываю жуткий узел из конечностей, медленно поднимаюсь, скрещиваю руки на груди и звонким и сильным голосом с легким южным акцентом, который у меня отлично получается, читаю потрясенной публике стихотворение Сагарры[17], сохранившееся в моей памяти по сей день:
Есть в мире чудесная роза,
Каталония — имя ее,
Сан-Жорди прижал ее к сердцу,
в ту розу он страстно влюблен.
Волшебною силою розы
Сан-Жорди на бой вдохновлен,
сраженный копьем смертоносным убит
кровожадный дракон.
Перед моим носом падает занавес, лавина аплодисментов завершает пьесу. Сеньор Валенти, автор и постановщик спектакля, выходит со своей труппой навстречу публике. Актеры спускаются к зрителям, все поздравляют друг друга. Я смущен: девочки с любопытством разглядывают меня, умиленные и восторженные дамы осыпают похвалами. Однако очень скоро меня оттесняют в сторону. Я переодеваюсь. В гостиную опять приносят вино и сладости, и мне удается стянуть несколько печений. Сеньор Валенти рассказывает своим приятелям, как он отыскал мальчика, который, летя на роликовой доске, изображал Курящего Паука, словно настоящий циркач.
Чуть позже, когда сеньор Валенти собирается уплатить обещанное, я вдруг начинаю сомневаться: заветный дуро кажется мне ничтожным по сравнению с другой, куда более желанной наградой...
— Чего же ты хочешь?
— Мне очень понравилась та рыбка наверху.
— А ты сможешь ухаживать за ней? Рыбку надо кормить...
— Она мне очень нравится.
Удивленный сеньор Валенти подумал немного, улыбнулся и посмотрел на меня с уважением.
— Ладно, по рукам. Забирай аквариум.
— Спасибо, сеньор.
Я со всех ног бегу за своим подарком. Прежде чем уйти, я сажусь на бортик, окаймляющий пруд напротив фасада, ставлю аквариум на колени и не отрываясь разглядываю блестящую рыбку. По саду бегают малыши, а чуть поодаль чинно прогуливаются юные пары. Над спящей водой пруда мелькают летучие мыши. Я гляжу на свое отраженье и не вижу его.
Темнеет медленно, и кажется, что ночь никогда не настанет. Внезапно дом, словно волшебный дворец, вспыхивает множеством огней, и до меня доносится печальная песня, которую поют едва слышно; она несется от беседки и розовой аллеи, ее подхватывают на противоположной стороне пруда, где гуляют взрослые и бегают дети. Печальные голоса поют о прекрасной, желанной и утерянной родине, о пылающих розах и погибшей любви, а я обнимаю свой аквариум, крепко прижимая его к груди, словно это моя собственная жизнь, залог будущего счастья и милостивой судьбы, и что-то в этой едва слышной романтичной песне говорит мне, что я не одинок и ничто плохое не может произойти в этом мире...
Вдруг я замечаю какого-то хорошо одетого мальчика, который огибает пруд и приближается ко мне. На вид он мой ровесник. У него на ногах желтые гольфы, а руки засунуты глубоко в карманы, что придает мальчику независимый и самодовольный вид. Он останавливается передо мной и спрашивает, разглядывая аквариум:
— Это твоя рыба?
— Да.
— Значит, ты украл ее из пруда.
— Мне подарил ее хозяин дома. Это золотая рыбка.
— Золотых рыбок не бывает, дурило.
Высокомерный вид мальчика начинает меня раздражать. Я смотрю на его вздернутый наглый нос, на четко очерченные толстые губы и сплевываю, едва не попав ему на ботинок.
— Катись отсюда, парень.
— Это японская рыба, — невозмутимо продолжает он. — А ты кое-чего не знаешь.
— Чего же?
— Этих рыбок можно держать в руках.
— Рыб нельзя брать руками.
— А вот и можно. Сейчас я покажу. Смотри.
Я все еще прижимаю аквариум к груди. Образованный мальчик смело запускает в него руку, вытаскивает рыбку из воды и подносит ее к моему носу. Рыбка судорожно колотит хвостом, неожиданно делает прыжок и, прочертив над нашими головами сияющую дугу, шлепается в стоячую воду пруда и исчезает. В одно мгновение от нее не остается и следа. Я отталкиваю маленького пижона, становлюсь коленями на парапет, окаймляющий пруд, и пристально всматриваюсь в мутную зыбь, надеясь разглядеть в ней блестящую рыбку. Тщетно. Опускаю в воду руку, отчаянно силясь нашарить ее в неведомых глубинах. Все мои усилия напрасны — я больше никогда ее не увижу... И, обратив к моему врагу пылающее от гнева лицо, я испускаю отчаянный, душераздирающий вопль, боевой клич Фанеки, сигнал нашей команды к наступлению: «Кроличьи шкурки беру-у-у!»
Услышав этот вопль, злосчастный мальчишка в ужасе улепетывает. Окаменев от ненависти, задыхаясь от отчаяния, я не двигаюсь с места и думаю о рыбке, которая плывет в темной воде пруда, среди гниющей тины и скользких водорослей. В этой зеленой воде, думаю я печально, рыбку ждет неминуемая гибель...
Я и сейчас вижу себя таким, несмотря на прошедшие с той поры годы, себя и рыбку: я стою, склонившись над прудом, словно собираясь напиться его мертвой воды, а рыбка беззвучно скользит над илистым дном, над клубами столетнего мха, и растворяется во мраке навсегда.
4
В день своего свидания с Нормой с десяти утра до двух дня Марес работал на площади Дель-Пи. В полдень он ненадолго прервался и зашел на рынок Букерия, купил там несколько листьев салата и две телячьих котлеты, снова отправился в магазин театральных принадлежностей на улице Оспиталь и приобрел накладные брови и бакенбарды. Возвращаясь обратно, где-то на улице генерала Касаньеса он внезапно почувствовал странное желание сделать кое-что, чему позже не мог найти никакого объяснения: он зашел в бар и купил там пачку сигарет «Дукадос-интернасьональ».
Чуть позже он встретил Кушота и Серафина, они вместе выпили пару стаканов вина, но обедать с ними Марес не захотел и отправился домой. Дома он поджарил котлеты, съел их с салатом и откупорил бутылку «Риохи». Потом, прихватив с собой бутылку, заперся в спальне и поспал минут двадцать. Он с удовольствием поспал бы подольше, но нервы были слишком напряжены. Проснувшись, он увидел лежавшую на ночном столике пачку сигарет и не смог объяснить ее появление: он не курил.
— Ладно, за работу, — сказал он себе и придвинул к окошку столик; на него поставил прямоугольное зеркало, затуманенное крошечными пятнышками ржавчины и двумя длинными разводами. Он прислонил зеркало к стопке книг и аккуратно разложил перед ним накладные усы, ресницы и бакенбарды, принадлежности для бритья и клей.
Усевшись за столик, он довольно долгое время изучал в зеркале свое лицо, бледное, измученное, до неузнаваемости измененное временем, безжалостным огнем зажигательной смеси и горькими воспоминаниями о несчастной любви. Какой стертой и невыразительной стала за эти годы его физиономия! Он смотрел на себя в зеркало без грусти и сожаления, холодно и спокойно изучая этого пошлого, унылого неврастеника, в которого превратился. Несмело дотронулся до волос: белесые, редкие, мертвые, они походили скорее на потрепанную бахрому старого ковра. Ожог разгладил и натянул ставшую пергаментной кожу, стер с лица всякое выражение, придал черепу неожиданно жесткие очертания. Смутно шевельнулась мысль, напомнившая строчку одного поэта[18], что за этой личиной, которая глядела на него из зеркала, никого не было.
— Да тебя и без всякой маски никто не узнает, — произнес он равнодушно, обращаясь к отражению. — Кто разглядит в этих серых отрепьях того пижона, дона Пустое Место, который так удачно женился на Норме Валенти?
— Никто, — ответил он совершенно другим голосом. — Козел.
Даже она вряд ли узнала бы его теперь. Мало ожогов, от которых его кожа стала безжизненной и гладкой как пергамент, так еще за последние три года у него выпали почти все волосы, на руках появились пигментные пятна, неизвестно почему уменьшился рост, нос искривился, плечи ссутулились, и так вытянулся подбородок, что лицо стало более узким.
— Ладно, будет что будет. Приступим.
Сначала влажной губкой он нанес на лицо и уши тональный крем, затем натянул черный кудрявый парик и аккуратно приклеил усы и бакенбарды. Проделав это, он приступил к деталям: выщипал пинцетом волосы на переносице, приклеил накладные брови, расположив их чуть повыше тех, которые обычно рисовал себе по утрам, в левый глаз вставил зеленую линзу, а правый закрыл черной повязкой. Затем с помощью белого карандаша уменьшил мешки под глазами, а с помощью коричневого разделил подбородок на две половины, подрисовав тень от ямочки. Потом загримировал крылья носа, сделав его более сухим и тонким, подчеркнул выступающие скулы и утяжелил нижние веки. Со времени ожогов в ноздрях и ушах у него росли жесткие волосы, и сейчас он старательно удалил их пинцетом. Самым сложным оказалось бережно, одну за другой, приклеить к веку левого глаза десять накладных ресниц. В инструкции, прилагавшейся к комплекту ресниц, он прочел, что они держатся две недели и что с ними можно даже умываться.