д ли смогу помочь ему. С каждым днем мы понимаем друг друга все хуже и хуже. Нам с ним, сеньора, не по пути: у меня еще все впереди, а он уже свое отгулял. — Он с некоторым кокетством откинул голову, поправил повязку, коснулся резинки на затылке и добавил: — А как вы думаете, сеньора, стал бы нормальный человек простаивать на улице с аккордеоном — непрерывно, день за днем, и так до самой смерти? Единственное, что роднит меня с ним, — воспоминания и больше ничего. Видели бы вы, как он опустился! Такой красивый, умный и культурный каталонец!
— Да, но... Он слишком серьезно все воспринимал.
— Теперь он — куча дерьма на углу, старая развалина.
— Разве можно так говорить! И все же мне нравится, как вы рассказываете о Жоане. Очень занятно у вас получается, — мягко произнесла она и почесала лодыжку. Ногти на ее руках и ногах были покрыты светлым прозрачным лаком. — Хотите что-нибудь выпить?
— Рюмочка хереса не помешает.
Норма позвала служанку и попросила бутылку хереса и две рюмки. Некоторое время она молчала. Удобно свернувшись на диване и обхватив руками колени, она зачарованно смотрела на своего гостя.
— Вы меня заинтриговали, сеньор Фанека, — помолчав, произнесла она. — По-моему, в глубине души вы презираете Жоана.
— Я люблю его, как родного брата, но меня просто тошнит, когда я вижу, что он с собой творит.
— Я много раз спрашивала себя, чем он занимался, когда я оставила его, как выкрутился... Короче, что за жизнь он вел.
— Он не любит говорить об этом. Кушот, его приятель по невзгодам, рассказывал, что он чинил электропроводку в доме.
— Одного не могу понять: как он умудрился так стремительно впасть в нищету, в убожество... Непостижимо, — добавила Норма, немного удивляясь собственным словам, — почему он превратился в уличного музыканта, почему с утра до вечера торчит на улице.
— Да он и сам не знает. Говорит, что однажды утром, проснувшись на улице Вальден, он посмотрел на себя в зеркало в ванной, и зеркало его похитило. Это его собственные слова. Он не мог убежать оттуда, из зеркала, как ни старался: ноги словно приросли к полу, представьте себе, сеньора. И говорит, что два с половиной часа простоял там, в ванной, глядя на свое отражение, а потом надел старое тряпье, пару развалившихся башмаков, купил подержанный аккордеон, сел на ступеньках в метро, постелив перед собой газету, и принялся играть. Вот так это началось. Можете себе вообразить, сеньора?
Норма почувствовала, что с ней творится нечто необычное. На нее навалилось невыносимо тягостное чувство. Служанка принесла херес, и Норма наполнила рюмки — сперва своему гостю, потом себе — и, сдерживая волнение и трепет, попросила, чтобы он рассказал о Жоане что-нибудь еще. Она внимательно слушала его еще около получаса, и постепенно у нее возникло ощущение, что непроницаемый и холодный Фанека говорит о своем друге как о чем-то нереальном, словно о привидении или ряженом на карнавале. Окутанный облачком сигаретного дыма, он описывал ей квартал, где стоял дом Мареса, его пьющую мать и мальчишек из их шайки, неизвестного отца, которого на самом деле все отлично знали, этого фокусника Фу-Цзы, уличное детство, тайны чревовещания и акробатические номера, выступления в роли Тореро в Маске в кафе кинотеатра «Селекто» — номер, который придумал сам Mapec, — в сороковых годах коплы[20] и пасодобли в костюме тореро с маской на лице имели успех... Он рассказал об их детских выдумках и фантазиях, вспомнил отливающие золотом крыши Виллы Валенти, огромный эвкалипт в саду с бесконечной оградой, их сумасшедшие трюки на роликовой доске, Курящего Паука, маленький театр, организованный прихожанами, любительскую труппу в Грасии, хор «Орфео» и «Ла-Виолету», роль первого любовника, смерть матери, встречу с Нормой в актовом зале «Друзей ЮНЕСКО»... Он говорил о прошлом Мареса сдержанно и отчужденно, без малейшего сочувствия, словно речь шла о человеке, с которым он одно время был очень близок, а потом совсем разошелся.
— Да, вы действительно его лучший друг, — заметила Норма.
— Я был им.
— Иначе вы не знали бы о нем столько всего. — Норма помолчала, внимательно разглядывая собеседника. Она хотела что-то добавить, но он встал с кресла и немного прошелся по гостиной: легкая хромота, левая рука в кармане, в правой рюмка хереса, голова горделиво откинута, — он догадывался, что им любуются.
— А что это за тореро в маске? — спросила наконец Норма.
— Когда Маресу было четырнадцать лет, он уже декламировал стихи и умел играть на аккордеоне, — продолжал он. — Всему этому он выучился у одного артиста варьете, бывшего исполнителя хоты[21], с которым пару лет жила его мать. У него был громкий сценический псевдоним — Маньо Золотые Ноги. Мальчишкой Марес работал в гараже сеньора Пратса, затем — помощником электрика, но быстро все это бросил, мечтая посвятить свою жизнь чему-нибудь серьезному. Маньо, у которого всюду были связи, помог ему организовать выступления в кинотеатрах «Селекто» и «Модерно», где по окончании фильма артисты устраивали спектакли. На афишах он значился как Тореро в Маске — он и вправду прятал свое лицо под маской, но мы-то его сразу раскусили, — сказал Фанека. — Он играл на аккордеоне в костюме, расшитом блестками, читал испанские стихи и пел пасодобли. Парень всем пришелся по душе, но карьера его так и не состоялась: у матери и ее сожителя появилась дурацкая идея включить в его репертуар каталонские стихи и сарданы, и это обернулось провалом. Однажды в кинотеатре «Селекто* на улице Майор-де-Грасия маленького тореро освистали, и это нанесло такой удар его самолюбию, что он больше не захотел появляться на сцене в костюме с блестками.
— Какая необыкновенная история! — воскликнула Норма.
— Неудивительно, что Марес вам никогда этого не рассказывал. Он не любил вспоминать о своих поражениях. Да, еще кое-что, чего вы наверняка не знаете: на свет он появился, сложенный пополам.
Норма расхохоталась:
— Что вы такое говорите?
— Пусть я сдохну на месте, если это неправда.
— Когда дешевое вино ударяло его матери в голову, — оживляясь, продолжал Фанека, — она частенько рассказывала, что Марес родился совсем не так, как другие дети, а как положено настоящему акробату: вылез, сложенный пополам, головой и задницей одновременно, как эти девушки, помощницы фокусников, которые спокойно влезают в коробку из-под туфель, засунув голову между ног.
— Это просто невероятно! — изумилась Норма. — Никогда не слышала ничего подобного.
— Правду вам говорю, сеньора, все было именно так.
С его лица не сходило высокомерное и немного снисходительное выражение, которое волновало Норму. Казалось, время от времени он специально хотел, чтобы она не до конца верила его словам, всему его виду, словно существовала другая правда, гораздо более глубокая и увлекательная, которая пришлась бы ей по вкусу куда больше.
Снова наступило молчание, и они, не говоря ни слова, смотрели друг на друга. На мгновение Норма сняла очки, протерла их платочком и сказала:
— Может быть, поговорим теперь немного о вас?
— В моей жизни нет ничего занятного.
— Вы можете ошибаться. Сколько вам лет, Фанека?
— А сколько бы вы дали?
— Вы моложе Жоана. Может быть, лет сорок...
— Около того.
— Знак зодиака?
— Близнецы.
— О, двойная натура!
— Точно. У меня все двойное, кроме глаз.
— Как же в вашем возрасте, прожив всю жизнь в Барселоне, вы умудрились не заговорить по-каталонски?
— Я много лет работал в Германии...
— Даже если так, — настаивала Норма, — вы наверняка помните хоть что-нибудь. Ну, говорите, не стесняйтесь. Вы действительно ничего не можете сказать?
— Нет, сеньора, честное слово.
— Прямо-таки ничего-ничего-ничего? Не верю.
Похоже, игра забавляла ее. Смеясь, она продолжала:
— Не говорите только, что вы не можете произнести даже словечка. Смелее!
— Ну ладно, раз уж вы так настаиваете... Я еще мальчишкой выучил одну штуку... Я много раз слышал это от соседа, ужасного пошляка.
— Что же это такое?
— Я, сеньора, очень плохо произношу по-каталонски. И мне как-то неловко.
— Разумеется, у вас акцент, но это мелочи, и нечего тут стыдиться.
— Дело, сеньора, не только в акценте...
— Ну, так давайте же, не бойтесь!
— Ладно, сейчас.
Он пару раз кашлянул, уселся в кресле поудобнее, выпрямился, пристально посмотрел Норме в глаза, стараясь пронзить своим взглядом толстые стекла ее очков, и чужим, хрипловатым голосом робко произнес на каталонском:
— Крошка, сделай-ка мне по-французски.
Норма сидела не шелохнувшись. Она даже не моргнула.
— И это все? — спросила она наконец. Улыбка сошла с ее губ. — Я имею в виду ваш словарный запас. Хотите еще хереса?
Она встала наполнить рюмки. Чтобы не заслонять свет и не пролить случайно херес, она обошла стол вокруг и теперь стояла к гостю спиной, чуть наклонившись вперед. Белые обтягивающие брюки подчеркивали упругость ее ягодиц. Подставной чарнего оценил своим зеленым глазом всю ситуацию и сказал себе: «Сейчас или никогда». Он принял это решение в последнюю секунду, хотя на самом деле оно было написано на его лице с того момента, как он переступил порог Виллы Валенти. Он не спеша встал, подошел к Норме и, не долго думая, положил правую руку ей на задницу. Момент был настолько напряженный, что он почти ничего не чувствовал, но даже в таком состоянии он сумел оценить удивительную упругость ее ягодиц, их свежесть и молодость. К его удивлению, задница Нормы показалась ему приветливой и незнакомой, словно он касался ее впервые и она никогда не была в его власти. Рука неподвижно покоилась на теплой поверхности, и он терпеливо ждал развития событий. «Худшее, что меня ожидает, — думал он, — это не пощечина и не шквал оскорблений, а одиночество, которое наступит, когда служанка холодно и вежливо попросит меня покинуть дом...» Однако ничего такого не произошло. Норма спокойно повернула голову и посмотрела на него непроницаемым взглядом своих подслеповатых глаз, спрятанных в стеклянных омутах выпуклых линз, и вернулась к своим рюмкам. Он не почувствовал ни дрожи испуга, ни трепета удивления, ни напряжения враждебности. Она покорно сносила тяжесть его руки, словно происходящее относилось не к ней. Все развивалось стремительно, но ему показалось, что прошла вечность: он чувствовал рядом спину Нормы и, почти не касаясь ее своим телом, вдыхал горячее тепло ее волос и затылка, а его рука осторожно ласкала ее ягодицы. Наполнив рюмки, она не спеша обернулась: