Послышались удивленные возгласы.
«Блядство! — молча загибал в сердцах Степан. — Неужто неясно, что раз заперто, то занято!»
Он еще раз с тоской взглянул на замусоренную вентиляцию, подумал о блондинке и зло соскочил со своего пьедестала. В кишках зарычало, протяжно завыло и болезненно потянуло. Степану показалось, что живот его набит гирями — ржавыми и шероховатыми. Он обернулся, нажал на спуск и вышел, всем видом изображая удовлетворение и дежурное спокойствие.
Коридор пустел, точно выколотый глаз.
«Вот черт, а! Вот черт!» — трясло Степана от злости. Он с силой сжал кулаки и, минуя ванную, прошел в комнату, перешагнул через два тела и улегся.
«Вот, — думал он, — какие неудобства! Мало того что надо взбираться на этот сральник и упираться потом плечами в стены, а головою в дверь, так еще и никакого проветрона, никакого спокойствия и расслабления! Как живут только?!»
С этими мыслями Ложкин проворочался с четверть часа, потом уснул. Ему снился зерновой ток и Тамара с расплескавшимися по пшенице волосами, несметная голубизна неба — вместо шифера крыши, желание поцеловать ее и робость сделать это. Когда в своем сне он наконец повернулся на бок и приблизил свое лицо к Тамариным губам, а она не шевелилась и медленно закатила глаза, в животе снова засвистело и потянуло. Степан вздрогнул, отпрянул от Тамары и проснулся. В коридоре послышались голоса. «Дело к подъему», — подумал он по деревенской привычке и принялся растирать себе лицо.
Ложкин скоро оделся, перешагнул через сопящие тела и вышел в коридор, изображая всем своим видом первое свое пробуждение. Там он застал двух молодых людей, поздоровался с ними и, определив в них племянников хозяйки, встал рядом и крепко замолчал. Оказалось, никакой не подъем, а просто очередь по нужде. «Мне так еще лучше. За компанию даже веселее», — подумал Степан и зевнул.
Ребята громко шептались.
— А я ей, значит, говорю: чего смотришь? — рассказывал худому брюнету невысокий с побритой головой. — Давай, что ли, приступим…
— Ага, и чего? — в нетерпении суетился брюнет.
Лысый коротко покосился на Ложкина, потом приблизился к брюнету и громко прошипел:
— Согласилась.
— И ты молчал всю неделю?! — почти что взвизгнул брюнет.
— Да в западло было как-то… Наташку-то оба знаем…
Вдруг ребята переглянулись и как по команде прошли в комнату: не в ту, в которой спал Степан, а в другую — в хозяйскую спальню.
В туалете нажали на спуск. Щелкнула щеколда, отворилась дверь.
Навстречу Степану вышла блондинка в коротком шелковом халатике и с сонным беспорядком на голове. Татьяна остановилась, посмотрела на Ложкина в упор, поморщилась, словно недоумевая от того, как такая встреча могла произойти, кивнула и прошла в ванную. Степан прошел в уборную и заперся.
В туалете пахло свежим сонным женским телом и теплой мочой. Ложкин услышал, как вышла Татьяна из ванной и как зашагала по коридору. «Ушла. Ушла спать», — с какой-то детской радостью подумал он. От сознания этого факта в кишках у него сделался сильный и повелительный спазм, приятный до истомы и болезненный сразу.
Степан расстегнул ремень, стянул штаны, взлетел на унитаз, уперся локтями в стену и с каким-то лихим восторгом выпустил из себя все то, что томило его этой ночью.
Это было то удачное опорожнение, когда все выходит без остатка, единой потугой, когда знаешь, что даже изнутри ты чист и ничем не стеснен.
Ложкин подтерся, смыл, натянул штаны, помахал ладонями (чтобы создать хоть какое-то движение воздуха), отпер дверь и вышел в коридор.
В коридоре, прислонившись к стене, стояла Татьяна.
Степан удивленно и почти испуганно кивнул ей и решительно прошел в ванную, сильно ударившись плечом о косяк. Он услышал, как блондинка заперлась в туалете, представил, как она морщится в плотных клубах запаха, как воротит голову, и стал ждать, когда она выбежит оттуда пулей и зло и брезгливо смерит Степана взглядом, перед тем как сгинуть в комнате. Ложкин покраснел и весь съежился, словно был пойман на воровстве людьми, которые долгие годы считали его порядочным.
Он открыл кран и принялся мылить руки. Яблочный аромат мыла коснулся ноздрей, и вместе с запахом в него проникла какая-то естественная убежденность, что все хорошо и ничего такого на самом деле не произошло. Лицо его разгладилось и приняло обычный свой землистый оттенок. Степан выпрямился и уверенно шагнул в коридор.
«Что я им, парфюмер, что ли — благовония распускать в параше? В конце-то концов!»
Туалетная дверь отворилась, вышла Татьяна и так добро, так тепло улыбнулась Степану, что он невольно приблизился к ней. Она остановилась и чуть подалась вперед. Степан сам не понял, как обнял Татьяну, как приблизил к себе, как горячо поцеловал в губы. Он лишь почувствовал, что должен и может это сделать и что делает все правильно. Чувствовал, что что-то в нем поменялось теперь, чувствовал невероятное облегчение от этого понимания. Голова его кружилась, а Татьяна обнимала его за шею и сильнее прижималась.
Степану вспомнился зерновой ток, горячая пшеница и золотые убегающие волосы учетчицы. Не вспоминалось только сожаление о когда-то упущенном моменте.
МетрополитенКороткие рассказы о метро
«Космополитан»
Улицы вылизывал зной, люди кисли в автобусах, словно замоченные яблоки. Влекомый могильной прохладой, я спустился в подземку. Минуту спустя пришел поезд. Вагон принял меня, как многодетная семья подкидыша. С трудом протиснувшись вглубь, я уперся в подмышку малахольного здоровяка, запах которой изумлял степенью отвращения ее хозяина к гигиеническим процедурам. Малахольный плотоядно всматривался в свое отражение и время от времени встряхивал головой, сотрясая густые сальные кудри. Собственный вид приводил парня в восторг, ввиду обстоятельств переживаемый им молча. Казалось, расступись народ, и он пустится в пляс, как якутский шаман.
На ближайшей станции людей выбросило на платформу, точно рвотную массу. В вагоне стало свободней, и мне удалось извлечь лицо из влажной подмышки крепыша, затхлой, как могила. Не успел диктор завершить тираду об опасности закрывающихся дверей, как у моего левого уха взорвался отчаянный женский вопль, оказавшийся приветствием коммивояжера. Я обернулся и застал зрелую нарумяненную даму с кипой модных журналов, крепко прижатых к груди. На плече, как инфантильный ребенок, висела клетчатая базарная сумка. Женщина сообщала, что берет журналы прямо от издателя и поэтому может предложить их нам не за сто, как в розничной сети, а за тридцать, как в счастливом сне. В действительности журналы были прошлогодними, хотя и в девственной целлофановой плеве.
Народ мегаполиса торжественно молчал.
Мой здоровяк не обратил на крикливую даму ни малейшего внимания и, очарованный собственным отражением, не сводил с себя глаз.
— Всего тридцать рублей!!! — ликовала женщина, словно объявляла о конце мировой войны.
Народ оставался верен молчанию, принявшему форму сна, чтения и разглядывания рекламных вывесок. Молчание было триединым.
— …И вы будете в курсе всех модных новинок! — не унималась коммивояжер, умоляюще вглядываясь в лишенную модных пристрастий толпу.
Близилась остановка, предусмотрительные пассажиры осторожно пробирались к дверям выхода. Дама с журналами стояла строго по центру вагона, вокруг нее угрожающе зияла пустота.
— …Тридцать, — произнесла она напоследок, бросив в толпу обвиняющий взгляд.
Предвидя остановку, поезд начал тормозить медленными короткими рывками.
И тут это случилось.
Дама что есть мочи зарычала, задрыгала ногами и швырнула в столпившихся у выхода людей стопку журналов.
— Суки! — заорала она диким нижним горлом. — Суки и тупицы! Вы так и сдохнете в своем говне, захлебнетесь им, да! Да!! Да!!! Я, как дура, стою тут, кривляюсь, а они… А вы… Суки, вот вы кто! Ненавиииижу!!!..
Поезд уже въезжал на платформу, степенный диктор принялся объявлять станцию. Напуганная происшедшим толпа отринула от женщины и вплотную прижалась к выходу.
Внезапно женщина остановила поток брани, скинула с себя сумку, сделала глубокий вдох и принялась отплясывать, нарочито сильно стуча каблуками. Следующей стадией такой истерики могло стать либо помешательство, либо самоубийство.
Двери открылись, и, погоняемый чужим заразным горем, людской ком вышвырнуло в залитое светом фойе. Малахольный оторвался от лишенного тоннельной ночи стекла, подобрал с пола модный журнал и, не взглянув на танцующую, вышел вместе со мной навстречу входящим.
Пивной фестиваль
Время близилось к полуночи, я возвращался с работы и, не дождавшись своей маршрутки, решил спуститься в подземку. Весь день и вечер я простоял у массажного стола, усердно работал руками, слушал исповеди своих клиентов и всячески подбадривал их обмякший жизненный тонус. Теперь мне хотелось только одного: поскорее добраться до дома, легко перекусить, прочесть парочку страниц дежурной книги и забыться крепким сном.
У входа на станцию «Василеостровская» толпилось много людей. Большинство было навеселе: то и дело душный июньский воздух взрезал пьяный женский визг или, наоборот, раскатом проносился чей-то могучий хохот. Была суббота, народ праздновал выходные. Несмотря на позднее время, некоторые гуляли с детьми.
Я достал припасенный жетон, опустил его в жетоноприемник, миновал турникет и вступил на ленту эскалатора. Приятная усталость томила тело, день казался прожитым не зря, и, сотканная из таких вот дней, жизнь виделась вполне осмысленной штукой.
Мне нужно было проехать одну остановку до «Гостиного двора», потом сделать пересадку на синюю ветку и доехать до «Пионерской».
В вагоне народу было немного, все сидели. За секунду до закрытия дверей вовнутрь влетели три человека, два из которых были похожи на большие куски сдобного теста. Самый большой из них — в кожаной косухе — имел на голове шапку светлых вьющихся волос и румяные щеки.
«Ангел-переросток», — подумал я.
Трио громко гоготало, жестикулировало и наконец присело. Слева от меня сидела женщина с девочкой дошкольного возраста, напротив — пара крепких ребят с грозными спортивными сумками на коленях. Набитые кулаки, развитые надбровные дуги, сплющенные носы и лишенные всякого смысла глаза выдавали в них боксеров.
Где-то в середине пути парень в косухе встал и пошатываясь подошел дверям. Ко мне он стоял спиной, но общий ход его жестов и подергиваний говорил об одном: мужчина собирается помочиться.
Через секунду после моей догадки от писающего, пенясь и резвясь, потек ручеек. Миновав рельефные ботинки-гады хозяина, он вытек на середину вагона, собрался в небольшое озерцо и что есть силы пустился по линолеумной долине между сидениями. Женщина взвизгнула и прижала к себе дочку. Все пассажиры нашего ряда подняли ноги и принялись растерянно озираться. Смущение и брезгливость кривили их лица. Судя по количеству выделенного, парень обладал незаурядным мочевым пузырем.
Я посмотрел на боксеров и жестом договорился, что, пока буду разбираться с хулиганом, они присмотрят за двумя его дружками. Парни твердо кивнули. Я встал, подошел к мочащемуся и хлопнул его по плечу. Ко мне обернулась блаженная маска, похожая на сырой улыбающийся пирог.
Смущение в вагоне нарастало. Поддержанный коллективным возмущением, я взметнул руку и влепил кулак в румяную мясистую щеку. Парень не успел опомниться, как его кудри оказались в моей накрепко сжатой ладони. Меня поглотил восторг отмщения: не сдерживая порыва, принялся бить его лицом о металлический каркас дверей. Двое дружков ссущего ангела сидели не шелохнувшись. Тем временем, пока моя правая рука держала курчавую и дурную голову, левая наносила короткие удары в ухо. Восклицательное торжество свершившегося правосудия носилось по вагону.
«Правильно!», «Так его, суку!», «Бей сильнее подонка!», «Ногами его херачь!», «Убей чмошника!» — неслось со всех сторон. Большая женщина в цветастом платке, точно рефери, скакала вокруг избиваемого и едко подбрасывала: «Ну что, сученыш, просался? А? А? Больно? Больно? А ссать людям под ноги не больно? А? Получай теперь! Получаааай!..»
Бой длился не более минуты, и когда поезд принялся тормозить перед остановкой, я отпустил крепыша. Массивное тело рухнуло, голова гулко ударилась о пол. От улыбающегося пирога не осталось и следа: место лица занял отекший фиолетово-бурый, с кровяными разводами, кусок плоти. Игривые русые кудри смотрелись сейчас трагично. Мне стало жаль парня.
Не видя во мне больше опасности, двое подбежали к приятелю и принялись его поднимать. Ликовавшие полминуты назад люди перед выходом смотрели на опухшее багровое лицо и бросали на меня короткие осуждающие взгляды.
Не желая разборок с милицией, я спешно двинул к переходу. Народ позади меня обсуждал происшедшее.
— Ну, нельзя же так бить, честное слово, все-таки человек… — возмущалась большая женщина в цветастом платке.
Будущее тела
Передо мною стояла девушка: смуглая, яркая, склонная к полноте.
Свежестью несовершеннолетия были насыщены кожа, черты лица, белизна глаз, контур рта, черные сияющие волосы. Упругая молодость ликовала в каждом уголке тела. Даже в чуть утолщенной подкожной клетчатке чувствовалась тугость юности.
Но что-то повседневное, рутинное, глупое в ней предсказывало ее будущее, полное разочарований и раннего увядания.
Внезапно оболочка вагона спала, как сдернутый пыльный чехол, и передо мной возник стандартный офисный кабинет. Пошлый союз серого и белого связывал потолок, стены, пол. Пластиковый минимализм прислуживал пространству. В уголке стоял стол с массивной стеклянной столешницей, за столом сидела она: крупная женщина с жирным загривком, венчающим надплечья, с руками как вздувшиеся манжеты. Груди напоминали трехлитровые банки, схваченные бюстгальтером. Жировые круги, точно покрышки, нанизывались на тяжелую ось позвоночника.
Было тихо. Только остывший от неверия в мечту, от несбывшихся надежд взгляд смотрел в стену в полной тишине.
Поставленный голос диктора озвучил остановку, грузная женщина повернула голову и посмотрела на меня. Ее глаза были исполнены мольбы о помощи, и слезы — нерастраченное тепло души — катились по щекам. Я хотел было поговорить с нею, но офисная реальность схлопнулась, и я вновь обнаружил себя в вагоне метро. Девушка, пустившая мое воображение в пляс, вышла.
Ни на секунду не усомнился я, что угадал ее судьбу. Это было слишком очевидным, чтобы быть неверным. Негибкая линия талии, глупенький подбородок, рассеянный, ленивый взгляд проступали сквозь временную победу молодого тела и говорили о сути этой натуры, ее задачах, интересах, целях, верованиях, мечтах. Элементы тела таили шифр жизни, ее программу, и сам того не желая, я прочел его.
На следующей остановке я вышел и машинально обернулся — проверить, не забыл ли чего в вагоне. Никчемная привычка, почти невроз. Вещи всегда теряются от излишнего хозяйского бдения.
Тут мы встретились взглядами. Стоя в проеме разведенных дверей, меня пристально изучал мужчина интеллигентной наружности и понимающе качал головой. Догадка пронзила мозг, во рту пересохло.
— У меня все будет хорошо! Понял?! — крикнул я с платформы.
Мужчина горько улыбнулся и сочувственно закивал. Двери захлопнулись. Поезд дернулся и стал набирать ход.
Врай
Я ждал жену и дочь на Гостинке, чтобы поехать с ними домой. Но у Леры оказалось дополнительное занятие, и Катя позвонила, сообщив, что они задерживаются и доедут сами. Я спустился в подземку и пошел переходом на станцию «Невский проспект».
Сотни ног отбивали час пик. Народ густо валил, держась курса. Стремительный поток заполнил тоннель движущимся разноцветьем спин.
На середине пути я наткнулся на темное пятно у стены, в нижней ее части. Это была старая женщина, завернутая в черные обноски. Нищенка была лишена ног, сгорбленная, она походила на ломоть ржаного хлеба. Старуха сидела основанием своего туловища на поддоне от ящика и пела жалобливую песню с неразборчивыми словами. До меня доносилось: «Врааааай-врай-врай-врааай-ай-ай…»
Далекая и светлая печаль, уняв будничный гомон, вошла в меня предрассветным туманом. Я сгреб всю мелочь и подошел к ней. Заметив приближение подателя, старуха уняла свой маятник и единым твердым движением вскинула голову. На меня посмотрело вспаханное тяжелой судьбой и тем не менее смешливое лицо. Выдержав вдумчивую паузу, лицо спросило себя скрипучей скороговоркой: «Русский? Вроде да, а вроде и нет. Нет. Точно не русский. Ёпт… Жид? Нет, нет, не жид… Да ты ж хачик — черножопый, мля! Да ну тебя на хер! Пшел на хер, пшел на…» Старуха загородилась от меня черной сухой ладонью. Я сунул мелочь обратно в карман и двинул дальше. «И деньги твои на хер мне не нужны! Ха-ха!» — полетело мне в спину.
Поезд домчал меня до «Пионерской». Не было охоты идти в пустой дом, и я решил пару часов побродить по парку. Мохнатые кроны сосен копошились в серой завязи неба. Дул ветер. Близилась зима. В ушах звучала старухина песня, местами разрываемая матерной бранью.
Когда вошел в квартиру, навстречу мне выбежала заплаканная Лера с красными пятнами на лице. Я присел, чтобы поймать ее.
— Папа! — закричала она и бросилась мне на шею. — Папа!
Близость отца обострила угасшее в ребенке чувство, и дочка снова заплакала. Я узнал этот плач по начальным его интонациям, по характерному надрыву. Так плачет первое познание безысходности, так плачет только детская душа, столкнувшись с неодолимой стеной реальности на окраине игрового коврика, так плачет невозможность чуда.
Вошла Катя, глубоко вздохнула, растерянно пожала плечами и снова исчезла в комнате.
— Ну-ну, малышка, — прошептал я в дочкино ушко, — прекращай. Расскажи лучше папе, что случилось. Ну-ну…
— Пап, — всхлипнула она. — Когда мы с мамой спустились в метро… я увидела… увидела… бабушку …без ног, папа! Она пела песню. Папа, совсем без ног!.. Пела песню…
Воображение ребенка в секунды воссоздало картину поющей безногой старушки, и Лера снова зашлась в рыдании.
— Без ног не ходят, папа… не ходят… — рвалось сквозь слезы первое болезненное прозрение.
Я прижал ее маленькое вздрагивающее тельце к себе и сказал:
— Не плачь, малышка. Ты не знаешь главного. Когда старушка попадет в рай, она помолодеет и у нее вырастут новые быстрые ноги на всю вечность.
— Правда? — Лера посмотрела на меня с надеждой. — На всю-всю жизнь?
— Правда, дочка… На всю.
Лера звонко засмеялась, а я затянул осевшую во мне песню о рае.
Диагноз
Я ждал поезда. Шел первый час ночи, интервалы между поездами возрастали, а мне еще надо было успеть на переход. Рядом на платформе лицом ко мне стоял улыбчивый усатый толстячок и, погрузившись в себя, отрешенно грыз ногти. По глубокому закату глазных яблок было видно, как ему хорошо. Мужчине на вид было лет сорок пять, судя по одежде и повадкам, он был холостяком. По крайней мере, я не смог бы представить его лежащим рядом с женщиной. Неопрятность и сутулость вполне могли накинуть к его истинному возрасту добрый десяток. На влажном лбу небрежно лежал скрученный полуседой локон, обвисшие толстые щеки придавали лицу сходство с грушей. На манер портупеи сбоку болталась черная матерчатая сумка. Выглядел он удручающе. Я сходу предположил олигофрению. Не исключил также перенесенный с осложнением менингит…
Иногда грызун останавливался и озабоченно вглядывался в ногтевые ложа, вероятно для контроля результата труда. Внезапно он перестал грызть, растопырил пальцы и с упорством заядлого хироманта принялся изучать внутреннюю поверхность ладони, переводя взгляд от одной к другой. Десять пухлых молодцов глянули на меня в упор, десять изгрызенных парней, прошедших сквозь строчащий прикус невротика, встали напротив меня в одну шеренгу. Лишенные ногтевых пластинок, они походили на барабанные палочки или на фашистов в касках. Спустя минуту толстяк вновь принялся за дело: застрочил челюстями, воздев глаза горе. Подходивший люд, едва задев грызуна взглядом, занимал по отношению к нему отдаленное положение, секундная брезгливость корчила их лица, кто-то, выражая тошноту, высовывал язык и морщил нос.
Громко и немодно зазвонил телефон. Толстяк запустил руку в широченную штанину и выудил оттуда могучих размеров мобильник, который имел в девяностые прозвище «гроб» — за массивный трапециевидный корпус. Деловито вытянул антенну и невероятно красивым, слегка урчащим голосом плейбоя произнес:
— Слушаю тебя, милая.
Я встал как влитой, не отводя от него глаз. На меня мой сосед не обращал ни малейшего внимания, впрочем, как и на остальных. Он выслушал «милую», после чего принялся расписывать ей некий алгоритм действия, замысловатая кривая которого сводилась к последовательным воспитательным приемам. Речь его была образцом исконно русского языка, строгое изящество дворянской культуры стояло за каждым словом, как часовой. От удовольствия вдоль позвоночника пробежала стайка мурашек. Я стоял и боялся шелохнуться. Я слушал и не верил себе.
Должно быть, речь шла о многочисленном потомстве.
— После того как сорванцы попросят прощения, — заключил он, — передай, что папа уже едет и везет гостинцы. Машуню поцелуй от меня и гони спать, ей вставать ни свет ни заря. Кириллу дочитай «Золотого петушка», страница заложена, не ошибешься. Обнимаю тебя.
В растопыренный правый карман брюк телефон попал бы и сам, случись ему во время разговора выпасть из рук, но толстяк, в обратном порядке, нажав «отбой» и сложив антенну, бережно, как в нору, просунул аппарат и с небывалым усердием набросился на пальцы. Со стороны могло показаться, что человек согревает озябшие ладони.
Подошел поезд. На выезде из тоннеля он яростно прогудел и втолкнул на платформу клубы сырой прохлады. Ветер приподнял вихры с затылка многодетного грызуна, которые обрамили свод черепа серией вопросительных знаков и нулей. Мы вошли и уселись друг против друга. Толстяк раскрыл сумку и достал большую книгу в глянцевой обложке. Раскрыл ее и, состроив на лице маску глубочайшей сосредоточенности, погрузился в чтение. Я пригнулся, чтобы прочесть название. «Искусство маникюра. Пособие для профессионалов» — значилось на обложке.
Двери захлопнулись, поезд поехал и что есть мочи врезался в ночь.