Н. П. ВагнерДЯДЯ БОДРЯЙ
I
Родились они, оба брата, и жили в одном из медвежьих углов — в глухой деревушке Пустышке. Старшего звали Зеноном, младшего — Паисием; только никто его так не звал, а звали просто дядя Бодряй.
Дядя Бодряй любил брата своего Зенона и всех людей, весь Божий мир; а Зенон никого не любил, — разумеется, кроме себя.
Когда умирал их отец, Степан, то он долго думал: кому оставить наследство? Сын Паисий сильно смущал его. «Вертопрашный мот! — думал он. — Ничего он не сбережёт, не приумножит, а всё по ветру стравит — ни себе, ни людям».
Думал, думал отец Степан и, наконец, решил: «Оставлю я сыну Зенону всю землю, и лошадушек моих (а их был целый косяк), и коровушек, и овечек, и всякий скот, и всю худобу мою; а непутящему Паисию оставлю я сто рублев — и того ему много».
Как решил, так и сделал. Оставил в завещании Зенону всё имение своё, а дяде Бодряю только сто рублей, — новеньких, всё рублёвиками серебряными.
И когда получил это наследство дядя Бодряй, то сел на лавку и задумался: «Что я с ними сделаю, с этим наследством? Раздам я его беднякам, как я, многогрешным. Хорошо!.. Да ведь не хватит на всех. Вот тут, возле нас, в Пустобрюхове, да в Голодаеве, да в Плохосытове, больше ста побирух… мужиков и старух… Раздай сто рублев. Меньше рубля на рыло придётся… Да какая же тягота!.. Тут, чай, фунтов 20 али боле будет… И куда я с ними поеду?!. Без них, без этих рублев, я — вольный казак и весь Божий мир мне путь и дорога… А с ними?!.» Но тут в его раздумье вмешалась Алёнка — жена брата Зенона.
— А ты отдай мне, братец, — заговорила она. — На что тебе? А мне они пригодятся… Вот к зиме шубейку Мишутке справлю, да Варюшке одеяльце сооружу…
И протянул дядя Бодряй кожаный мешочек со ста рублями невестке своей Алёнке.
— На!.. — сказал он. — Господь нас так учил: просящему дай и от занимающего не убегай!
— Ну, вот и отлично! Дай тебе Господи доброго здоровья! Спаси Господи твою душеньку!
И она, вся радостная, отправилась к себе и положила в свой большой сундучище мешочек со ста рублями, а дядя Бодряй вздохнул глубоко, встал с лавки, потянулся и сказал в веселии сердца:
— Слава Тебе, Господи! избавил от тяготы жизненной.
И вышел из избы, а сам думает: «А если б всё, что оставил отец брату Зенону, да разменять на рублёвики, — у-у-у! какая бы тягота была… не вздымешь и не уволочёшь!!.»
II
Дядя Бодряй был бездомник, вдовец. Он каждый день и всю жизнь шлялся по чужим избам, и везде были ему рады.
— А?! — говорят. — Дядя Бодряй пожаловал. Милости просим, милости просим!
И дядя Бодряй, помолившись перед образом, с весёлым радостным лицом, здоровый и румяный, всех ласково привечал, со всеми целовался, здоровался. Малых детей обдарить — кому грошовый пряник, кому деревянного коня.
И все ему рады, в особенности детвора. Дядя Бодряй ей слаще мёду кажется. Как только он придёт, так сейчас же все облепят его и начнут просить, канючить:
— Дядюшка Бодряй, расскажи сказочку!..
— Дядюшка Бодряй, расскажи побасеночку!
— Дядюшка Бодряй, расскажи что-нибудь божественно.
И в особенности им нравится это — божественно… Только дядя Бодряй не всегда расскажет. Иной раз придёт из дальней деревни, Глушанки; вёрст двадцать отмашет и притомится, еле отдышится.
— Не почтовый я конь, — говорит, — и одна пара у меня ходилок-то. Двадцать вёрст отмахают — и приустанут, притомятся.
А в другой раз придёт бодрый, да свежий и начнёт сказы рассказывать. Вокруг него прицепятся, присядут ребятишки со всей деревни: одни влезут на колени, другие обнимут его за шею. И начнёт дядя Бодряй рассказывать.
А за маленькими малышами, глядишь, бегут слушать дядю Бодряя и уже взрослые ребята; а за ними, гляди, плетутся, пробираются уже совсем взрослые мужички. Ведь всем занятно послушать краснобая — дядю Бодряя.
— Вот, — говорит, — не в котором царстве, не в котором государстве, жил-был один старче. И задумал старче спасаться… И просит, и молит он своего ангела-хранителя. Ангел, мол, хранитель мой! Скажи и укажи, что мне сделать, чтобы спасти душеньку и в царство небесное её водворить?
— А рубашка у тебя есть? — спрашивает его ангел.
— Есть, — говорит старче.
— Своя? — спрашивает ангел.
— Своя, своя, — говорит старче.
— Ну, сними её и отдай тому, у кого нет её…
«Как же я отдам, — думает старче, — ведь голому-то, чай, зазорно ходить?»
Сам это думает, а рубашку всё-таки снимает. Только, глядь-поглядь, не может он снять рубашки, к телу приросла… Уж он её так и этак… Всю спину в кровь изодрал, а рубашки не может отодрать… приросла! — у каждого человека всегда так: своя рубашка к телу приросла. И если её не отдерёшь, то и не спасёшься… Что ни делай — никак не спасёшься. Хоть сто поклонов каждый день клади, хоть к соловецким угодникам ходи или в скиты печерские. Ничего не поделаешь… Таков уж предел положен.
— Чудно дело! — говорит один из слушавших его мужичков. — Как же это так? Как же это угодники-то Божьи спасались?..
— Для Бога, милый человек, — говорит дядя Бодряй, — всё возможно. Для человека невозможно, а для Бога всё возможно.
III
И так проходила или, вернее говоря, тихо катилась вся жизнь дяди Бодряя.
Была у него жена, баба суровая и злющая. Были и детки — целых трое. Умерла жена, и детки за нею пошли, три дочки, одна за другою.
Как потерял он вторую дочку, самую красивую и тихую, Машу, то он загрустил и пропадал из деревни целых три дня. Через три дня пришёл, ещё веселее и радостнее, чем был. И куда он исчезал, и куда он своё горе снёс — никто об этом не узнал и никто не спросил его.
— Миру нужны мои сказы да побасёнки, а не я сам, — говорил он. — А ты дай миру, милый ты человек, то, что ему нужно, или то, что он хочет!..
И опять покатилась его жизнь тихо, да радостно. Плетёт он лапти себе, а больше другим, ребятишкам, плетёт и поёт, сидя на завалинке у братниной избы. Люди мимо идут, каждый с ним поздоровается так приветливо.
— Здравствуй, милый дядя Бодряй! Каково живётся-можется?
И пройдут дальше.
— Здравствуй! Здравствуй! Милый человек, — скажет дядя Бодряй. — Живу, хлеб жую; Бога прославляю, всем добра желаю.
— Так! Так! — скажет прохожий. — Верно! Правильно! И пойдёт дальше. И всё ему кажется, что кто-то ласковое слово ему в душу заронил и по сердцу, любя, погладил.
— Дядя Бодряй! — говорит один мужичок. — Приходи к нам блины есть.
— Ладно! Милый человек, приду.
— Дядя Бодряй! — говорит другой мужичок. — У нас крестины. Мишутку крестим. Приходи, гостем будешь.
— Приду! Милый человек, спасибо на зове!
— Дядя Бодряй! — говорит третий мужичок. — Дочь Пашутку выдаю. Приходи пиво пить.
— Ладно, ладно, милый человек. Беспременно приду!
И ни одна свадьба, ни одни именины и крестины без Дяди Бодряя не бывают. Без него скучно и нерадостно, а он придёт, румяный да ласковый, и точно всех озарит. И начнутся сказки да россказни, один другого краше да занятнее. То расскажет он, как кум Матвей к отцу Матвею ходил, помочь в нужде просил и как, наконец, отец Матвей помог куму Матвею в беде и как эта помощь, от долгого ожидания, показалась куму Матвею вдвое слаще.
— Так-то, милый человек, — прибавил дядя Бодряй, — сказано: терпи, казак, — атаманом будешь! Так оно и есть. У Господа Бога сроки долги. Не по нашему плечу, а всё-таки надо терпеть, ибо всякому делу положен у Бога час и срок, и ничего не может произойти без этого положения. Вот, милый человек, чай, знаешь, как, примерно сказать, жисть в квашне скисает и поднимается, и растёт. Вот так-то оно и везде, милый человек!
IV
Год за годом проходит. Люди родятся, живут и помирают. Молодые стареются. Один дядя Бодряй не меняется. Только волоса его стали как будто чуточку седеть, а такой же крепкий, румяный и такой же запас у него сказок и пересказов. Целый непочатый кошель.
Только в последнее время стал он их меньше рассказывать, а больше слушать, что другие рассказывают.
— Для того, милый человек, — говорит, — нам два уха и один рот дан: больше слушать и меньше говорить.
И начали люди замечать, что дядя Бодряй стал в последнее время чаще пропадать, а куда — неизвестно. Уйдёт он куда неведомо и пропадает и день, и два, и целую неделю. Вернётся дядя Бодряй ещё веселее и здоровее, чем был, и все ему, как родному, обрадуются. Все друг другу говорят:
— Дядя Бодряй пришёл! Дядя Бодряй пришёл!
И был в деревне Пустышке в те поры озорной и дурашный малый. И все его так и звали: озорник Прошка.
«Семь-ка, — думает Прошка, — дай-ка я узнаю, куда дядя Бодряй пропадат».
И стал он следить, выслеживать, куда дядю Бодряя нелёгкая носит.
Один раз, дело было летом, вечером, подкараулил он, как дядя Бодряй отправился из деревни.
Вышел он из деревни в Памаевские луга и пошёл прямо в Кузьминский лес, а лес тот тянулся в доброе старое время на многие добрые вёрсты, и мужички говорили, что в том лесу есть благодатные уголки, только добраться до них нелегко.
Идёт, идёт дядя Бодряй, идёт, калиновым подожком подпираючись, идёт за ним дурашный Прошка, а за ними ночь и гроза надвигаются.
И дурашному Прошке вдруг стало жутко. «Куда, мол, — думает, — я в эку страсть пойду?» А дядя Бодряй обернулся и говорит:
— Иди, иди, милый человек, не бойся! Коли не будешь бояться, то никакой страх тебя не возьмёт, а коли убоишься, то страх тут как тут, и накроет, и осенит, и осилит.
Прошка приободрился. «Я только, — думает, — до Семёнова ключика провожу его, а там и удеру. Пущай один идёт. Вишь, как гроза накатывает».
А в лесу тёмная ночь. Ни зги не видно.
V
И только что вошли они в Кузьминский лес, как вдруг: трах! — ударил гром и пошла кружить, вертеть буря, а дядя Бодряй говорит:
— Ничего! Ничего, милый человек… волос с головы твоей не падёт без воли Господа… Не бойся!