Она говорила:
— Неужели ты не видишь, что с нами происходит? Мы совсем не бываем вместе, мы вкалываем как идиоты, берём сверхурочные, зубрим английский, и всё это для кого? Для твоего дяди или для нас? Мы ни одной ночи выспаться полноценно не можем, не то что переспать, потому что Джимми храпит как паровоз в нескольких метрах от нас, или гремит и грохочет своими банками и бутылками, или всю ночь гоняет телевизор. И ты ничего не предпринимаешь для того, чтобы этот террор наконец прекратился!
Что я мог тогда ответить? У нас больше не было нашего берега, у нас не было нашего озера Ротфлис — куда нам было уйти, чтобы принять важное решение? Старого места наших заговоров и планов больше не существовало, а нового, более могущественного и прекрасного, у нас не появилось.
Главная вина за это не на мне. Были вечера, много вечеров, которые никак не хотели кончаться, которые и по сей день сопутствуют нам с дядей. Стоило нам начать дискутировать, как возникали и разветвлялись бесконечные, безымянные потоки! Мы забывали обо всём на свете — о том, что ночь, о нашей работе, о том, откуда мы приехали и что нам, собственно, нужно в Канаде. Мы не смотрели на часы, а просто говорили до тех пор, пока не опустошали холодильник: в нём не оставалось ни пива, ни еды, ни даже солёного огурчика на закуску. А мы всё продолжали говорить и не могли остановиться. Мы не делали ничего плохого, думал я, ведь без нас мир перестал бы существовать, потому что кто-то же должен был говорить, кто-то же должен был спорить.
Например, я задаю Джимми вопрос:
— Лех Валенса, от кого он получает доллары — от ЦРУ или от Ватикана?
И дядя тут же отвечает мне следующим вопросом:
— Неужто Канада единственная страна, где можно было пережить мировую войну?
Я отпасовываю мяч назад:
— Неужто у русских есть новое сверхоружие, о котором пока никто даже не догадывается?
Тогда он снова спрашивает:
— Интересно, сколькими иностранными языками владеет немецкий канцлер?
И так продолжается всю ночь; Джимми отвечает:
— Ясно, у русских есть сверхоружие! Представляешь, насколько оно секретно! Однажды я видел его в Друскининкае — покрашено в красный цвет, с серпом и молотом. Если они его сбросят, вначале ничего не заметишь, и вдруг глядь — ты мёртвый, а всё остальное как стояло, так и стоит. И вот являются эти братки, ездят на твоём новеньком «бьюике» и поселяются в твоём доме. Вот так!
Должно быть, для Агнес всё это было мукой невыразимой, и эту муку она терпела почти три года, это я признаю.
Даже когда она звала меня к себе в постель, я предпочитал продолжать разговор с Джимми.
— Агнес, милая! Завтра я достану тебе солнце с неба! — говорил я.
— Не нужны мне ни солнце, ни луна! — говорила она. — Я хочу только квартиру для нас двоих!
Но я не мог оставить дядю. Что бы тогда с ним стало? Когда он идёт в магазин и делает покупки, его английский понимают только китайцы и индусы: «Холь мач? Сирти ту? Экспенсив, вери экспенсив!»
В конторах, где мы, например, должны были продлевать разрешение на наше пребывание, Джимми всегда представлялся стандартной фразой, которую он часами репетировал перед зеркалом: «Экскьюз ми! Май нейм из Джимми Коронко. Дис из э бъютифол кантри. Ай эм поленд!» — при этом он кланялся и придурковато улыбался. На большее его не хватало.
Но и Агнес я тоже ни за что не хотел потерять. Ей были посвящены все мои песни, которые мы играли в клубе «Принцесса Манор», каждую из них я мог бы подписать ей. Нет, разумеется, я ни в коем случае не хотел её потерять, но у нас больше не было общих тайн, как в Ротфлисе.
Когда я стоял на сцене в «Принцессе Манор», закрыв глаза и зажигая на моей гитаре соло, я представлял себе, что дирижирую гигантским рок-шоу с летучими свиньями и лунами. Дядя Джимми был Ричард Райт, а «Ямаха» брала на себя партию Роджера Уотерса и Ника Мейсона. Из всех моих тёмных сторон Агнес лучше всего знала манию перевоплощения, которая охватывала меня каждые выходные. Я часто спрашивал себя, за что она, собственно, ещё любит меня.
После того как летом 1986 года Агнес пошла в выпускной класс средней школы и моментально выбилась там в лучшие ученицы, она перестала появляться на наших выступлениях. Она предпочитала проводить время в компании своих новых подруг.
Она говорила:
— Я даже видеть не хочу, как твой дядя надирается прямо на сцене и как он тужится развлечь публику своими примитивными русскими анекдотами!
Она сказала, что мы как Лёлек и Болек — две карикатурные фигуры, которые никогда не станут взрослыми; что мы как мальчишки, которые бегают по улице наперегонки и кричат: «Ура! Я первый, я победил!»
Все эти упрёки заставляли меня бесноваться на сцене не хуже, чем Ангус Юнг. Я был в отчаянии. Как она не понимает, что я, вечер за вечером, отдаю ей на моей электрогитаре лучшее, что у меня есть? Каждое шоу было не чем иным, как моим очередным признанием в любви.
Я был так взвинчен, что посетители жаловались дяде и хозяину клуба на моё поведение на сцене.
— Ты что, принимаешь наркотики, или что с тобой творится? — тревожился Джимми.
— Дядя, тебе этого всё равно не понять, — отвечал я.
— Если это не наркотики, то бабы. Даже не возражай мне, это всё из-за нашей принцессы. Она меня и без того уже давно достала!
В результате Джимми тут же побежал к Агнес, чтобы провести с ней разъяснительную беседу, как он выразился. Он встал перед ней, выпятил грудь и начал:
— Мадам, вы, собственно, отдаёте себе отчёт в том, что можете разрушить самую значительную из польских эмигрантских музыкальных групп? Пошла, откуда пришла! Я вытащил тебя из советского болота, сделал из тебя приличного человека, а ты теперь возомнила, что лучше тебя нет? И это благодарность за всё, что я для тебя сделал, ты, предательница родины! Да на тебе не женился бы даже индейский дшиверибой, который воняет пиццей.
Агнес не разъярилась в ответ, она даже посмеялась над его «Пошла, откуда пришла» и сказала:
— Никуда я отсюда не уйду и не уеду, ты, садовый гном, ты мне даже до подбородка не достаёшь, а твоя белорусская башка в дверь не проходит! Если я получу канадское гражданство, я с тобой разведусь! И вот тогда-то я и уйду!
Чем дольше я упорствовал в молчании на тему переезда, тем отчуждённее становилась Агнес по отношению ко мне.
Её настроение ненадолго изменилось, когда мы купили машину. Я получил передышку на несколько недель и смог подумать о нашем будущем спокойно, без того, чтобы выслушивать упрёки Агнес. Однако решение, которое устроило бы в равной степени Агнес и Джимми, в голову мне так и не пришло. В моих мыслях били тревогу сто колоколов: что, неужто в самом деле без Агнес? Неужто жить без неё, думал я. Больше не видеть каждый день её жирафьи ноги? А мой дядя? Его я тоже не мог так просто стереть из памяти, уничтожить вместе с моим детством в Ротфлисе!
Автомобиль мы купили по объявлению в газете. Джимми вёл себя как заправский торгаш и не принимал во внимание никакие наши советы:
— Вы сопляки, вы понятия не имеет о торговле автомобилями!
Он долго пытал по телефону продавца, задавая ему один и тот же вопрос:
— Босс, вот из делает прайс?
И после того как он повторил этот вопрос несколько раз, на другом конце бросили трубку.
— Как этот тип смеет просто бросать трубку! — возмутился дядя. — Ведь мы его клиенты и кормим его пятерых детей, жену и любовницу! Так поступать преступно, это идет вразрез с международными торговыми соглашениями, надо будет заявить на этого психа!
Пришлось вмешаться Агнес. Она заново набрала этот номер и после нескольких фраз вдруг перешла на польский — они договаривались, когда можно посмотреть машину и проверить её на ходу. После этого я был уже спокоен: теперь всё будет в порядке. Джимми сказал:
— Я что, дурак? Ведь он же разговаривал со мной по-английски.
— Ну и что из того? Всё равно он поляк! — сказала Агнес.
— Теперь мне всё ясно! — объявил он. — Русская мафия набирает здесь команду поляков, которые сбывают для них краденое! Я ничего не стану у них покупать!
Это была наша первая американская машина, старый «линкольн» с синими кожаными сиденьями и кондиционером. Расход в двадцать литров на сто миль был в ней запрограммирован. Зимой, когда мы все трое — Джимми, Агнес и я — ехали утром на работу, у меня всякий раз было ощущение, что мотор сейчас разнесет на куски.
Однажды мы с Джимми вдвоём ехали домой после долгой ночи в «Принцессе Манор». По дороге из-под капота валили клубы серого дыма, перекрывая нам всю видимость.
— Здесь туман, как в Сибири! — пробормотал дядя. — Но что это за скрежет издаёт наша колымага?
Я глянул в зеркало заднего вида и сказал:
— Эй, Джимми! Останови! Там були!
С тех пор как мой дядя стал пить в польском клубе больше, чем обычно, я знал, что рано или поздно он лишится своих водительских прав.
Я мигом сдал экзамены на права и сделался его шофером. Теперь мне постоянно приходилось возить его по городу. Без меня он не мог купить себе даже сигареты, вообще ничего больше не мог сделать один. Он говорил:
— Вот теперь ты поймёшь, что без меня ты как без рук! Поскольку ты ещё несовершеннолетний, я вынужден постоянно ездить с тобой на пассажирском месте!
— Мне уже девятнадцать!
Для праздничных выступлений в «Принцессе Манор» дядя раздобыл напрокат ковбойскую униформу для нас обоих:
— Не грузись и ни о чём не думай! Всё это мы можем вычесть из налогов.
Я был в ужасе:
— У меня нет никакого желания устраивать этот ковбойский номер. Я же не вешалка в гардеробе! — заявил я.
— Расслабься, Теофил. У меня есть одна идея… — сказал он. — Мы можем наделать шороху, если я начну заглядывать в прекрасное будущее наших суеверных поляков. Они это любят. За супергороскоп они готовы заплатить любую цену! Чем несусветнее глупость, тем толще карман! Ты мог бы уже заметить эту закономерность.