Ей давно уже было пора идти. Обнаружив это, она встревожилась. Она собиралась возвратиться в гостиницу одна, но я не мог этого допустить и, пока она одевалась в ванной, тоже быстро оделся и был готов задолго до нее. На обратном пути в Поултри она держала меня за руку, иногда прижимаясь ко мне, но почти ничего не говорила и все повторяла: «Правда, милый, это было чудесно?» Я инстинктивно чувствовал, что нам надо было бы жадно расспрашивать друг друга, говорить много, горячо и ненасытно, но этого не было: мы едва обменялись двумя словами, и я понимал, что это нехорошо. Мы остановились, не доходя до входа в гостиницу, быстро поцеловались и разошлись.
Бентвуды еще хохотали где-то до упаду, и я поднялся наверх в свою комнату, теперь слишком теплую и душную, полную запахов не только виски и табака, но еще и любви, и это был какой-то рыбный запах, словно мы только затем с таким пылом упали в объятия друг друга, чтобы возвратиться в океан, откуда некогда вышли наши далекие предки. Я отдернул занавески, распахнул окна и двери, и скоро в комнате стало совсем холодно от морозного ночного воздуха. Потом я закурил трубку, осторожно любовно разложил акварельные краски и кисти, которые мой удивительный дядя Ник так тщательно выбрал для меня, и с восхищением принялся их разглядывать. Может быть, из-за того, что последний раз я держал кисть в руках в обществе Нэнси, а может быть, по каким-то другим, более таинственным причинам, она вдруг возникла в моем сознании, хотя я старался изгнать ее образ и даже не помнил ясно, как она выглядит, зато ясным было мое представление о ней как о человеке. Тут я внезапно почувствовал, что проголодался, сошел вниз, прихватив остаток виски, и стал искать какую-нибудь еду; в конце концов я съел сандвич с языком и три куска сладкого пирога. Лег я рано, немного почитал, потом выключил свет и уже почти засыпал, когда мимо моей двери с обычным хохотом прошли Бентвуды.
Наутро, когда мы с Альфредом Бентвудом вымыли и убрали посуду после завтрака, я оставил его проверять запасы спиртного и бокалы (вечером они ждали гостей) и поднялся в свою комнату, где застал Роз, уже кончавшую стелить постель. Она весело взглянула на меня.
— Я не хотела говорить при Альфреде, — сказала она, — но, по-моему, ты вчера хорошо повеселился, а? Я хочу сказать, ты совсем не прочь был остаться в доме за хозяина?
— Ну… как вам сказать… пожалуй… — неопределенно ответил я, делая вид, что не замечаю ее взгляда.
— Еще бы, гадкий мальчишка! Ты думаешь, я не догадываюсь, чем ты тут занимался? В таких делах я настоящий Шерлок Холмс.
Уворачиваясь от ее наступления, я сказал:
— Да, миссис Бентвуд… Роз… я взял у вас немного виски. Вы простите… я вам верну…
— Не надо, что ты! У тебя была уважительная причина. — Роз покатилась со смеху. Я тоже смеялся вместе с ней, и вдруг, словно в кошмаре, она почудилась мне чудовищным и непристойным символом — заплывшей жиром ненасытной самкой. И к тому же еще, чтобы показать, что ни капельки не сердится, она влажно чмокнула меня в щеку.
6
До сих пор я описывал события неторопливо и пунктуально. Неделю за неделей. И хотя в дневниках того времени даты и места я указывал совершенно точно, все последующее припоминается мне словно кинофильм, лента которого сорвалась с катушки, и он идет скачками, прерывистый и невнятный.
Да так оно примерно и было с того дня, когда Джули стала моей. Мы стремились друг к другу, а до остального нам и дела не было. Свои обязанности я выполнял, и, кажется, неплохо, хотя порой чувствовал на себе любопытные взгляды дяди Ника и Сисси. Я переезжал из берлоги в берлогу, захлопывал за собой двери театров, порой пропускал стаканчик с Дженнингсом и Джонсоном и с улыбкой слушал их бесконечные воспоминания; ездил поездом и ходил пешком по чужим зимним улицам, гримировался и снова стирал грим; но все это я делал как во сне — во сне долгом и бессмысленном. О живописи, разумеется, не могло быть и речи, я и близко не подходил к картинным галереям и всякий раз уверял себя, что там плохое освещение. Я жил только для того, чтобы любить Джули, хотя на самом деле то, чем мы занимались, не было любовью; в подлинном смысле слова мы вообще любовниками не были, а скорее — заговорщиками, двумя фанатиками, охваченными одной страстью. Я думал об одном: где и как найти место для свидания. А короткие наши ежевечерние встречи за сценой — быстрый шепот и жгучие прикосновения — лишь подливали масла в огонь.
К концу недели в Ноттингеме и в начале следующей — в Лестере, угрюмом городе, который мы все ненавидели, ей было не до любви, о чем она мне напрямик и сказала, но потом от этого стало только, конечно, хуже. И вот, в среду вечером, в канун Нового года, мы решились на шаг, который еще неделю назад сочли бы чистым безумием. Они с Томми были приглашены к друзьям из лестерского театра, но Джули все жаловалась на головную боль и так долго тянула с одеванием, что Томми, до смерти любивший ходить в гости, не выдержал и ушел один. В ту неделю у меня была собственная маленькая уборная, где я и ждал Джули, сказав дяде Нику и Сисси, с которыми мы снова жили в одной берлоге, что хочу непременно закончить рисунок; она пришла ко мне, как только убедилась, что Томми ушел, я запер дверь, и в этой грязной каморке мы предались любви, лихорадочно и торопливо; а тут еще на беду к нам постучался пожарник, совершавший обход, я откликнулся, тогда он пожелал мне счастливого Нового года и долго топтался под дверью в ожидании чаевых. Полуодетые, обреченные на вынужденное молчание, мы уж и не думали о наслаждении и едва дождались, чтобы Джули могла выскользнуть незамеченной. Нет, такое не должно повторяться, решили мы.
Я как раз вовремя поспел к ужину, до того, как дядя Ник — он очень ценил торжественные церемонии — наполнил шампанским три бокала и предложил нам с Сисси встать и выпить в честь Нового года. Сигналом служил полночный бой часов.
— Ну, Сисси и Ричард, выпьем за тысяча девятьсот четырнадцатый год, и пусть он принесет нам хоть половину того, о чем мы мечтаем.
Сисси пустила слезу и поцеловала его. Я пожал дяде руку. С улицы доносился невнятный праздничный гул. Приход нового 1914 года праздновали даже в Лестере.
— А почему нельзя просить чего душе угодно? — с серьезным видом спросила Сисси.
— Это неразумно, — в тон ей ответил дядя Ник. — Попросишь слишком много — ни черта не получишь.
— Вот уж не думал, что вы суеверны. — Это сказал я.
Он закурил сигару.
— Я не суеверен. — И добавил после нескольких затяжек: — Благоразумие всегда себя оправдывает, даже если будущее покрыто мраком неизвестности и планов строить нельзя. Ну, а теперь идите оба спать — только не вместе, — а я начну Новый год с того, что покурю и подумаю над номером с двумя карликами.
Когда мы поднялись наверх, Сисси вдруг остановилась и поцеловала меня.
— С Новым годом, Дик! — Потом прищурилась и сказала шепотом: — А я догадалась, где ты был. От тебя пахнет ее духами. Он тоже знает, что тут дело нечисто, только я ничего не скажу, даже если он спросит. Но ты все-таки дуралей. Ведь мы же все тебя предупреждали.
Конечно, все меня предупреждали; но в то время было слишком рано, а теперь — уже поздно. В Бирмингеме нам повезло больше: у Джули там оказалась знакомая лавочница, и мы целых два дня не выходили из ее спальни — все то время, которое Джули осмелилась урвать. В Бристоле у меня был адрес от Рикардо, он там когда-то останавливался, и во вторник днем, пока он любезничал на кухне с хозяйкой, я сумел тайком провести Джули к себе, а потом незаметно выпустил ее из дома; в пятницу было еще проще, так как Рикарло водил хозяйку в кино. И за всем этим мне почти не запомнился сам Бристоль, он словно привиделся в долгом, смутном сне.
А ведь в другое время, не будь я как в чаду, и если бы зима была помягче, мне бы очень понравился Бристоль, где корабли заходят в самый центр, и над магазинами и трамваями вздымаются мачты; не гори я, как в лихорадке, да при менее суровой погоде я сделал бы много интересных зарисовок. Но мы все никак не могли насытиться друг другом, после встреч подолгу дразнили себя воспоминаниями, а потом ломали голову, где бы свидеться вновь; за сценой мы вечно шептались, строили планы и все больше и больше походили на фанатичных заговорщиков, которые, как одержимые, ничего вокруг себя не замечают и идут по жизни, точно призраки, — правда, не берусь утверждать, что Джули испытывала те же чувства.
Вскоре у меня с дядей Ником произошел разговор, прояснивший ближайшее будущее нашей бродячей жизни. Это было в субботу вечером, в Бристоле, когда я зашел к нему в уборную между представлениями.
— Не пойму, что с тобой творится, дружище, — начал он мягким голосом, хотя глаза смотрели строго. — У тебя такой вид, будто ты нашел два пенса, а потерял целый шиллинг. В чем дело?
— Это все зима виновата, дядя, — дни стоят темные, кругом ничего не разглядеть, я не успеваю даже открыть этюдник — до сих пор не испробовал те чудесные акварельные краски, что вы мне подарили.
Ответ убедил его. Сам он живописью не интересовался, но занятия мои уважал, считая, что я так же предан своему искусству, как он — своему. Для него это было именно искусство, а не просто способ хорошо зарабатывать.
— Сегодня утром я говорил по телефону с Джо Бознби, — помнишь его? Это мой агент… Он еще тебе не понравился.
— Верно, только я не подозревал, что вы это заметили.
— Я многое замечаю, малыш. Кстати, я и сам его недолюбливаю, как, впрочем, и он меня, хотя, если послушать наши беседы, это никому в голову не придет. Так вот, Джо составил новую программу. Взгляни-ка. На следующей неделе мы выступаем в Плимуте, вернее, в Девенпорте, но Плимут звучит красивее. Затем Портсмут и Саутси. И то и другое одинаково плохо: местечки порядком загаженные и полным-полно матросни. Но ничего не поделаешь, придется ехать. Затем — неделя отпуска, а со второго февраля — Лондон.
— И мы неделю будем свободны? — Я не знал, грустить мне или радоваться. Ведь Томми мог увезти Джули, но если он этого не сделает, у нас будет целая неделя. Только как быть с деньгами?