вича, наследника, п-подбивал на г-государственную измену. Только д-доказать ничего не могут.
Да, друг Оболенский, плохо у вас в Тайном приказе сотрудников готовят. Выпил чуток, и уже на откровенные разговоры потянуло. Пусть не тайны государственные выбалтываешь, а всё равно не дело такие разговоры вести. Впрочем, Оболенский мелкий исполнитель, с него и спрос небольшой, а судя по званию, его в Тайный приказ из кавалерии забрали. Но в любом случае, работа с сотрудниками поставлена из рук вон плохо.
— А какой он, Пётр Фёдорович? Хорошим императором будет?
Секунд-ротмистр криво усмехнулся.
— П-пруссаков сильно любит. Сказывают, императора Фридриха д-другом зовёт.
— Нехорошо, — я покачал головой, — ой как нехорошо, когда мы с ним воюем.
— Х-хороший ты человек, Константин Платонович, — Оболенский хлопнул меня по плечу, — п-правильный, с пониманием. Вон как твоё семейство тебя любит, как отца родного. Марья Алексевна за тебя просила, беспокоилась. А она, знаешь, кто будет? Крёстная моей сестры, вот так вот.
Он наклонился ещё ближе и шепнул мне на ухо:
— Ты ведь бежать хотел, Константин Платонович, да? Признайся, хотел?
Глава 14— Иван Иваныч
— Хотел, по глазам вижу, — Оболенский пьяно хихикнул. — Все хотят сбежать, когда мы приезжаем.
Он взял бутылку и попытался налить себе ещё. Увы, по столу разлилось больше, чем попало в стакан. Эк его развезло, болезного, наверняка здешнее пойло жуткая дрянь, не зря мне его вкус не понравился.
— Да-с, хотят убежать, а не могут. И ты бы, Константин П-платоныч не смог. Вон, видишь того, что с усами?
Пальцем он указал на одного из солдат — самого хмурого, с длинным тонким носом и пышными рыжими усами.
— Видишь? Эт наш унэ… уня… унюкум, во! Думаешь, самый обычный? Не-а! У него особый Талант, редкостный. Ежели захочет, он всю эту магию в бараний рог скрутит.
Покачнувшись, Оболенский руками изобразил, будто выжимает мокрую тряпку.
— Если бы ты попытался напасть или убежать, он бы всю поместью ка-а-а-ак накрыл, ка-а-ак магию придавил, и всё. Никто бы даже не пикнул. Мы бы тебя под белы рученьки да сразу в цепи.
Оболенский снова захихикал и потряс головой.
— Тогда бы ты точно в Сибирь поехал, даже без разбирательств. Побежал — значит, есть на тебе грехи, — он погрозил мне пальцем, — без суда можно ссылать. Матушка-императрица разрешила, да.
— А раз не побежал?
— Ну-у-у-у, — он неопределённо покрутил ладонью, — начальство решит. Ты, главное, не боись. Если бы тебя подозревали в чём, бумагу бы выписали «доставить с надзором». А в твоей просто «доставить». Я так думаю, начальство поговорить с тобой хочет. Может, ты знаешь чего или умеешь особое. Умеешь? Чувствую, что умеешь! Вон глаза какие хитрые.
На стул рядом со мной запрыгнул вернувшийся Мурзилка. Морда кота была испачкана чем-то тёмным, и он принялся усиленно вылизываться.
— Вот! — Оболенский поднял палец к потолку. — И кот у тебя правильный, боевой! Нам тоже на службу таких котов надо. Чтобы преступника цап когтями и держит. Коты маленькие, в любое окно пролезут. Под мундиром принести можно. А то собаки боятся магии, не хотят всяких… Ик! Всяких… Ик!
На секунд-ротмистра напала икота, заставлявшая его подпрыгивать на месте. Он хотел ещё порассуждать насчёт котов для Тайной канцелярии, но сбивался после каждого слова.
— Милостивые господа. — К нашему столику подошёл хозяин трактира. — Позвольте вас побеспокоить.
Я махнул рукой, разрешая ему говорить.
— Ваше благородие, прошу меня покорно простить, но ваш, если можно так сказать, кот…
— Что мой кот?
— Он в некотором роде изволил выходить во двор, и случилась некоторая баталия.
Оболенский резко перестал икать и уставился на хозяина трактира.
— Да-с, ваше благородие. Ваш, как я говорил, кот напал на моих собак. Прямо зверем на них кинулся, стал драть, аж шерсть клоками летела.
Мурзилка, внимательно прислушивавшийся к разговору, ощерил пасть. Будто специально показывал острые клыки.
— Ваше благородие, три хвоста отгрыз, одной собачке чуть лапу не оторвал. Как же я без собачек-то? Трактиру без собак никак нельзя. А котик ваш прямо зверствовал не по чину, убытки причинил. Возместить бы надобно…
Уронив стул, Оболенский вскочил и заорал на хозяина трактира:
— Что?! Кот тебе собак подрал? Значит, дурные собаки были, раз такой мелкий зверь их покалечил! Негодные собаки! Да как ты, смерд, вообще вздумал денег просить? И у кого?! У дворян деньги вымогаешь? Может, это ты сам своих собак топором порубил, чтобы копейку с приезжих слупить? А?! Ну-ка, отвечай — злоумышлял против дворянства? Против матушки-императрицы мятеж задумал? Я вот сейчас тебя в кандалы!
Секунд-ротмистр потянулся к шпаге, стоявшей возле стены. Но пошатнулся, уронил и шпагу и бутылку со стола, да и сам чуть не упал, с трудом сохранив равновесие.
Солдаты, услышав шум, подбежали и окружили нас плотным кольцом. Двое подхватили Оболенского под руки, а третий подобрал шпагу.
— Ваше благородие, вам отдохнуть надобно. Идёмте, от греха подальше.
Оставшиеся оттеснили хозяина трактира в сторону, и оттуда послышалась пара глухих ударов.
— Нет, — раздался сдавленный стон, — ошибся, господа. По недомыслию хулу возвёл.
Толпа вокруг стола быстро испарилась. Хозяин сбежал, Оболенского отвели в комнату на втором этаже, а солдаты вернулись в свой угол к недопитым штофам.
Около меня остался только один человек — тот самый усач.
— Разрешите, — он указал на стул, где ранее сидел секунд-ротмистр, — ваше благородие.
Последние слова он сказал таким тоном, что у меня не осталось сомнений.
— Вы ведь дворянин, сударь.
Усач сел и пожал плечами.
— Это не имеет значения, Константин Платонович.
Он понюхал стакан, из которого пил Оболенский, и скривился.
— Надеюсь, вы не пили эту гадость? Нет? Ну, и правильно, здесь ничего путного подать не могут.
Вытащив платок, он брезгливо вытер пальцы после стакана.
— Константин Платонович, послушайте доброго совета: забудьте, что вам наговорил Александр Фёдорович. У него сейчас сложный период в жизни: наделал карточных долгов, получил взбучку от главы рода, был переведён из кавалерии, — усач чуть заметно усмехнулся, — к нам. А сейчас выпил с устатку, вот и понесло его болтать всякую ерунду.
Вот оно что! Оболенский, оказывается, у нас «свадебный генерал», исполняющий исключительно парадные функции. Приехать, зачитать бумагу, сопроводить и не больше. И звание секунд-ротмистр действительно кавалерийское, так что сходится. Тогда и болтливость его понятна — что взять с армейского?
А сидящий напротив меня усач и есть настоящий специалист Тайной канцелярии, замаскировавшийся под простого солдата. Зачем? Для удобства и безопасности? Если он «магодав», как ляпнул Оболенский, такая хитрость объяснима — окажи я сопротивление, под удар попал бы секунд-ротмистр, а усач заломал в ответ.
— Как вас по имени-отчеству?
— Называйте Иван Ивановичем, не ошибётесь.
— Иван Иваныч, я не понимаю, о чём вы. Александр Фёдорович рассказывал мне о новинках столичных театров и новостях высшего света. Не хотелось бы приехать в Петербург совсем уж дремучим провинциалом.
Усач одобрительно прищурился.
— О театрах, значит?
— Конечно! Александр Фёдорович в красках описывал новый спектакль «Трое горбатых» и немного увлёкся.
— Очень хорошо, — усач кивнул, — верю, что так всё и было. Кстати, — он посмотрел на меня пристальным взглядом, — Василий Фёдорович вам кем приходился?
— Дядей.
— Вы близко его знали?
— Увы, — я развёл руками, — по моему приезду Василий Фёдорович уже сильно болел, и поговорить нам почти не пришлось. Но своим обучением в Париже я обязан исключительно ему и горд, что именно меня он выбрал наследником. Василий Фёдорович был настоящим дворянином и человеком чести. Полагаю, государева служба потеряла очень многое, когда он оставил её.
Эту речь я развёл исключительно ради прозрачного намёка в конце. И не ошибся — «Иван Иваныч» прекрасно его понял. Глаза у него довольно блеснули, и он кивнул.
— Да, тяжёлая потеря. Многие были обязаны ему своим положением и успехами по службе. Доброй души был человек, помогал не ради денег или услуг.
Я кивнул в ответ.
— Дядя умел видеть в людях истинные достоинства.
Усач вздохнул и встал.
— Что же, не буду вам мешать. Ужинайте, Константин Платонович. Комната для вас готова, мы присмотрим, чтобы никто не беспокоил ваш отдых.
Он хотел уже уйти, но я подался вперёд и тихим голосом сказал:
— Иван Иваныч, секундочку.
Я поднял руку и провёл пальцем по верхней губе.
— Что? — Он не понял моего жеста.
— У вас, — я произнёс ещё тише, — ус отклеился.
Он закашлялся и огладил рукой усы.
— Благодарю, — сдавленно бросил он и поспешил уйти от моего столика.
Я смотрел ему в спину без улыбки. Надеюсь, этот разговор пошёл мне на пользу — Тайная канцелярия не та контора, с которой хотелось бы ссориться. И первый «подход к снаряду» вроде прошёл не зря.
На следующее утро выехали мы рано. Оболенский выглядел помятым и всклокоченным. Когда карету потряхивало, он морщился, видимо от головной боли. Я бы мог ему посочувствовать, но секунд-ротмистр виноват сам — не стоит пить что ни попадя. Особенно, когда исполняешь служебное поручение.
С другой стороны, понять Оболенского можно. Его против воли загнали служить в Тайной канцелярии, вот и будет он служить без рвения. Особенно если чувствует в этом урон своей чести. Не думаю, что эта всесильная контора пользуется большой любовью среди дворян, и он несомненно тяготится.
— В таверне что-то подливают в выпивку, — Оболенский застонал на очередном ухабе. — Чувствую себя, будто наелся тухлятины.
Я сочувственно покивал бедняге.
— В обед ничего не ешьте, Александр Фёдорович, а закажите себе бульону куриного. Самое первое средство в таких случаях.