— Расскажешь, что у тебя с Голицыным вышло?
Опустив некоторые детали, я расписал ей нашу с Кижом поездку, от знакомства с сыном князя до злополучной стычки на Чёрном ручье. Марья Алексевна особенно подробно расспросила о смерти Голицына, изредка хмыкая и пряча улыбку.
О последних словах князя рассказывать я не стал. На обратном пути домой было время обдумать их и прийти к выводу: ложь, враньё и провокация. Голицын даже умереть без каверзы не мог и хотел напоследок столкнуть меня с княгиней. Стоило вспомнить его письмо к Диего и прочие факты, как всё вставало на свои места. А его фразочка, что «Долгорукова тебя использовала» должна была зацепить за эмоции. Вот только Марья Алексевна и не скрывала от меня, что хочет смерти князя, и я добровольно взялся за эту работу. Так что ловиться на посмертный крючок Голицына и портить отношения со старой фрейлиной я не собирался.
— Спасибо, Костенька.
Княгиня встала, подошла ко мне и поцеловала в лоб.
— Спасибо тебе, миленький. За меня с этим иродом посчитался. Сколько крови он попортил, сколько Василию Фёдоровичу гадостей сделал, гореть ему в аду синим пламенем. Иди сюда.
Ухватив за руку, она усадила меня на диван рядом с собой. Взяла шкатулку, положила себе на колени и тяжело вздохнула:
— Ах, Костя, ты не представляешь, что для меня сделал. Последний долг отдала, теперь и умирать не страшно.
— Бросьте, Марья Алексевна, вам ещё жить да жить…
— Нет, Костя, чувствую, недолго мне осталось. Скольких пережила, уже и не перечесть. Года тянут, берут своё.
— А сколько вам лет, Марья Алексевна?
— Костя! Такие вопросы женщинам не задают, это неприлично.
На всякий случай я на мгновение закрыл глаза и заглянул в её «песочные часы» жизни. Да нет, глупости! Почти двадцать лет, что я ей отсыпал, были на месте. Чудит княгиня, ой, чудит!
— Такие дела, Костенька, — Марья Алексевна снова вздохнула, на этот раз горестно, — сидела я, думала и решила дела свои перед кончиной в порядок привести.
— Марья Алексевна, ну что вы! Я вам точно говорю: рано вы себя хороните.
— Нет-нет, даже не уговаривай, — княгиня на мгновение впала в раздражение. — Сказала, помираю — значит помираю, не перечь мне.
Она пожевала губами и открыла шкатулку.
— Дела свои я в порядок привела, пока ты Москве был. Специально из Мурома нотариуса вызывала, чтобы никто оспорить не смог.
Похоже, убедить Марью Алексевну не получится, слишком серьёзно она подошла к делу. Остаётся только выслушать преждевременное завещание и тихонько сунуть под сукно.
— Итак, первым делом, — княгиня протянула мне лист бумаги, — купчая на деревню Павлово под Нижним Новгородом. На тебя записано с тремя тысячами душ.
— Марья Алексевна!
— Ещё зимой купила, как ты в Петербург уехал. Замочники там знатные, найдёшь, куда таких людишек применить. Подарок мой тебе.
— Простите, но я не могу принять такой дорогой подарок, Марья Алексевна.
— Я почти сто лет Марья Алексевна, — сверкнула княгиня глазами, — а подарок — обязан взять. Что мне, с собой в могилу деньги прикажешь положить? На что хочу, на то и трачу. Бери!
Пришлось взять купчую и рассыпаться в благодарностях княгине.
— Погоди, потом будешь спасибо говорить. Слушай дальше.
Она вытащила из шкатулки ещё несколько листов бумаги.
— Земли, что у меня остались, да дом в Муроме, где ты у меня останавливался. Всё тебе завещаю.
— Марья Алексевна, побойтесь бога. У вас же куча родственников…
— Родственников?! Тьфу! Да какие они родственники? Как меня в ссылку отправили, так ни один не заехал. Ни одна внучка не навестила, письма не написала. Ни единая душа с именинами не поздравила! Родственники? Вот им всем!
Княгиня скрутила морщинистые пальцы в кукиш.
— Обойдутся без наследства, родственнички. Ты у меня заместо всех этих дармоедов, понял?
— Ма…
Выставив ладонь, она заставила меня замолчать.
— Дослушай сначала. Земли и дом у тебя отсудить могут, мои внучки не побрезгуют сутяжничать. Так вот я большую часть продала, тысяч пятьдесят рублей вышло. Их твой лепрекон фальшивый в рост пускает, чтобы мне на иголки хватало. А как помру — тебе их передаст. Всё понял?
Заметив, как я смотрю на неё, княгиня встала, надменно вскинув голову.
— Моё слово княжеское нерушимо. Как сказала — так и будет. А решишь отказывать — обижусь на тебя смертно.
Отдав мне бумаги, Марья Алексевна гордо прошествовала прочь из кабинета, всем видом показывая, что разговор окончен и я могу только принять её волю. В этот момент она совершенно не походила на умирающую.
Вечером этого же дня в усадьбу примчался Бобров. Не умываясь с дороги и отказавшись ужинать, он вытащил меня в парк у пруда для разговора.
— Ты сейчас упадёшь, Костя. Новость просто безумная. Голицын помер! Говорят, схватился с сыном и они поубивали друг друга.
Я только усмехнулся и кивнул.
— Знаю, Пётр.
— Откуда?
Он с подозрением уставился на меня. Несколько секунд щурился, вглядываясь в лицо, а затем поджал губы.
— Это ты его? Ну точно ты, по глазам вижу!
Отнекиваться я не стал, просто кивнув. Бобров помолчал, буравя меня взглядом.
— Подло, Костя. Ты ведь с самого начала это планировал? Можешь не отвечать, и так понятно. Отправил меня к Голицыну за перемирием, я там унижался, четыре часа в приёмной сидел, лебезил перед ним. Зачем? В Муром отправился, бегал по городу, искал союзников, чуть мозг себе не свернул от разговоров. Да меня чуть два раза не женили! И ради чего? Ты же всё равно поехал и сам решил. Обидно, Костя, что ты так со мной. Я думал, ты мне друг, а ты…
— Дружище!
Я порывисто обнял его, хлопая по плечам.
— Дружище, я знал, что на тебя можно положиться. Ты провёл всё как должно и невероятно помог мне. Ей-богу, кто мог сделать для меня больше?
— Зачем, Костя?!
— Отвлечь внимание, — я произнёс это максимально серьёзно, — чтобы князь не ждал от меня удара.
— Мог бы и сказать! Неужели ты думал, что я проболтаюсь Голицыну?
— Не мог, — твёрдо заявил я, — уж прости, при массе достоинств и деловых качеств актёр ты никакой. Голицын таких, как мы с тобой, за версту раскусывает. Знай ты план, он уловил бы фальшь и ни за что не поверил.
— Ты просто не знаешь, каким я могу быть убедительным. — В голосе Боброва всё ещё звучала обида.
— Пётр, ты ни за что не стал бы высиживать у него в приёмной столько времени, знай о подоплёке. А так всё вышло искренне.
— Всё равно нечестно так. И в Муром, получается, я зря ездил.
— И ничего не зря. Ты нашёл кого-то, кто согласился нас поддержать?
Бобров потупился.
— Нет, — буркнул он, — ни единого человека. Все боятся Голицыных, и даже обиженные ими не рискнут выступить против. Уселись по своим норкам и ждут, чтобы накинуться на упавшего. Честное слово, даже стыдно за них.
— Это тоже результат! Теперь мы знаем, что в Муроме союзников на серьёзное дело не найти. А заодно отвели подозрение от нас самих.
— Ммм…
Почесав нос, Бобров кивнул.
— И то верно, на тебя думать точно не будут.
— Вот видишь, как всё удачно получилось. Ты ещё и кучу нервов сберёг: дёргался бы, волновался, как у меня в Москве дела складываются.
В конце концов Бобров сменил гнев на милость и перестал строить из себя обиженного.
— Ну и чёрт с ним, с князем. Честно скажу, я когда пытался с ним договориться, так хотелось прям в рожу плюнуть. Глумился, гад, смотрел будто на червяка. Тьфу, даже вспоминать противно.
— Всё, больше тебе с ним дел вести не придётся. Только со мной, если не передумал.
— Обижаешь, Костя. Я с тобой, до самого конца буду. Бобровы никогда от своего слова не отказывались.
— Идём в дом, — я отмахнулся от комара, звеневшего над ухом. — Голодный с дороги? Сегодня у нас баранина, язык проглотишь, какая вкусная.
Я увёл Боброва в столовую и посидел за чашкой чая, пока он ел. Мы ещё поболтали, он рассказал провинциальные муромские новости, а затем ушел к себе отдыхать. Было видно, что он крайне измотан и действительно выкладывался все эти дни, пока я разбирался с князем. Нет, однозначно Бобров раздолбай, но в делах умеет сосредоточиться и сделать всё на отлично.
Таню, после бессонной ночи, я отправил спать пораньше. Девушка уже за ужином выглядела сонной и клевала носом. Следом ушёл к себе Бобров, а рыжая смылась в спальню с толстым томиком под мышкой — новым французским романом, до которых была большая охотница. Книгу, кстати, ей привёз из Москвы Бобров. Пётр не оставлял попыток достучаться до сердца Александры, но сменил тактику и встал в длительную осаду. Марья Алексевна ушла с арфой в правое крыло, откуда её ночные «музицирования» практически не были слышны.
А вот мне спать не хотелось, несмотря на бдение прошлой ночью. Повалявшись минут двадцать, я облачился в халат и пошёл на кухню. Сам не знаю, чего мне хотелось: то ли чая, то ли бутерброда с ветчиной, то ли рюмки настойки.
Когда я лазил по буфету, заглядывая то в одну дверцу, то в другую, из коридора за кухней послышался шум. Будто кто-то уронил большую медную кастрюлю. Раз. Другой.
— Я не посмотрю, что ты лицо духовное!
Бумс!
— Я тебе скуфейку до пяток натяну! — Голос Настасьи Филипповны походил на рык тигра. — Чтоб я тебя больше не видела, ирод!
Бумс!
Из коридорчика вылетела та самая кастрюля и с грохотом покатилась по полу. Следом за ней в кухню выскочил отец Лукиан.
— Вот же ж, — бормотал он на ходу, — чёрт меня дёрнул, дурья моя башка.
Не заметив меня, он промчался мимо и исчез в тёмной столовой. А я осторожно выглянул в коридорчик.
Возле двери в свою «подсобку» стояла разъярённая ключница, уперев руки в бока.
— Я в тебя сейчас сковородкой запущу, козёл драный! А ну, пшёл отседова!
— Настасья Филипповна, это я.
— Ой, Костя, — она искренне удивилась, — а этот твой монах недоделанный где?