Ничего, такая спешка может случиться с каждым молодым человеком после свадьбы, когда он вдруг слышит, что его вызывают не с мальчишеским званием «жених», а с «реб», например, реб Мейлех береб Меер[163] и так далее. С благословением на чтение Торы все обошлось, кажется, гладко[164]. Но сразу после последнего стиха и следующего благословения[165] Исроэл-габай взялся командовать Зяминым зятьком в задравшемся талесе… Он медленно погладил свою длинную седую бороду и начал торжественно:
— Ай, ми-шебейрех авейсейну Авром Ицхок ве-Янкев гу йевойрех эс реб Мейлех береб баавур шеоло и т. д[166].
«На тебе! — думает про себя Мейлехке Пик. — То, что я выбежал к биме как угорелый, вышло не слишком величественно, то, что талес задрался до шеи, тоже немного не того… Талес болтается на плечах, как кальсоны на заборе, и пиджак со спины полностью открыт. Чтоб ему сгореть, этому талесу! Новый шелк липнет к сукну, как паутинка, как банный лист к телу. И никак нельзя спустить его с плеч. Зато… Сейчас дело дойдет до Баавур шенодер… Тут-то он себя и реабилитирует. Теперь он уже точно знает, что ему делать… Увидите!»
И реб Исроэл-габай спокойно и торжественно доходит до Баавур шенодер и точно так же, как это было с тем человеком, которого Мейлехке видел в прошлую субботу, реб Исроэл-габай лукаво зажмуривает правый глаз и смотрит на молодожена из-под густой брови расширившимся левым глазом. Габай подносит ладонь к уху, изгибает ее как большую поварешку и, гнусавя изо всех сил, ставит перед реб Мейлех береб Меер очень хитрый вопрос:
— Баавур ше-е-еноде-е-ер?
Иными словами, дай-ка я послушаю, сколько решил заплатить любавичскому бесмедрешу сын киевского богача и зять реб Зямы за мафтир после свадьбы, да еще и в ханукальную субботу? А? А?..
Но Мейлехке Пик ничуть не испугался ни трудного вопроса Исроэла-габая, ни его зажмуренного глаза, ни его другого, вытаращенного глаза и сразу дал понять: он точно знает, как ему здесь поступать и что делать. Сейчас все увидят — можно быть человеком одаренным, вундеркиндом, обладать редкостным почерком и при всем при том — быть не хуже людей. И Мейлехке уверенно и смело ответил реб Исроэлу-габаю, назло всем завистникам, навострившим уши в большом любавичском бесмедреше:
— Алеф пуд карасин!
То есть он обещает целый пуд карасина… Ну! Что вы теперь скажете?
Когда реб Исроэл-габай услышал это «алеф пуд карасин», который тогда стоил самое большое рубль десять серебром, торжественный мишебейрех застрял у него в горле. Он открыл правый зажмуренный глаз и посмотрел на одаренного зятька своими зелено-голубыми старческими глазами. Он смотрел на Мейлехке неподвижно и ядовито, как старая змея смотрит на молоденького зайчика. Это продолжалось всего мгновение. Ужасное мгновение, когда слышны только тихие перешептывания и приглушенные смешки завистников. Ужасное и для одаренного зятька, и для Зямы, его тестя, сидящего у восточной стены…[167] Но вскоре реб Исроэл вспомнил, что мишебейрех нужно завершать, и стал отбарабанивать оставшиеся стихи, выражая при этом свое презрение всем телом: то растопырит пальцы, то сожмет их, то поднимет плечи, то опустит, то выгнет бровь, то распрямит ее. Каждое такое движение он сопровождал несколькими древнееврейскими словами и причмокиванием… Габай вдруг превратился в машину, производящую разочарование. Казалось, он управляет всеми сердитыми шумами в любавичском бесмедреше, как капельмейстер — клезмерами:
— Убисхар зе гакодеш борех гу йишмерегу веяцилегу…[168]
Гримасы Исроэла-габая означали: фе… тоже мне «обещает»!..
— Микол цоро вецуко вемикол неге умахало…[169]
Казалось бы, такие ясные, красивые слова! Но у реб Исроэла-габая они значили нечто совсем другое, а именно: фе, Зяма, не стоило вам устраивать «тарарам» по поводу такого зятька.
И, наконец, реб Исроэл-габай, отвернувшись от зятька, получившего мафтир, обратился с бимы ко всей общине и закончил, удерживая удивление на лице, а бороду — в руке:
— Вене-е-еймер о-о-омейн?![170]
Это означало: ну, что скажете? Способный зятек неплохо нас «отшенодерил»?
Из-под бимы ему ответили дробным «хе-хе-хе», что означало: но ведь и вы, реб габай, за это его тоже как следует «отмишебейрехали»!..
И тут, как нарочно, вызывают еще одного прихожанина для «поднятия» свитка Торы[171], и Мейлехке Пик должен кружиться во время «поднятия» вместе с только что вызванным человеком, который держит перед ним раскрытую Тору, как судебный приговор, как пергаментный обвинительный акт леэйней кол Исроэл[172], у всех на глазах.
Мейлехке Пик чувствовал себя потерянным. Вокруг бимы раздается мерзкое шушуканье, из дальних углов доносятся смешки. А сам он стоит на биме, как на скользкой доске, оставшейся от погибшего корабля, и вот-вот потеряет последнюю опору под ногами… Он кинулся к мафтиру, как кидаются к подоспевшей спасательной лодке…
Но с его мафтиром случилось то, что случается с невезучим пассажиром во время шторма: он уже счастливо спасся было на лодке, но вдруг замечает, что лодка — дырявая…
Это был не мафтир, а горе! В замешательстве Мейлехке читал тяп-ляп, глотая слова и захлебываясь тропами, как слишком горячей и чересчур длинной лапшой, которая свешивается с ложки и не дает себя проглотить. Хоть караул кричи! Как же так? Он же тщательно просмотрел гафтору дома… Чувствуется, этот «алеф пуд карасин» сбил его с правильного пути, но непонятно, каким образом. Хоть караул кричи! Ведь в прошлую субботу тот паршивец тоже пообещал «алеф пуд карасин», и все были в высшей степени довольны… Почему же нынче такие претензии к нему? Почему вокруг бимы бормочут колкости? Почему Исроэл-габай шушукается с Ехиэлом-хазаном? Почему они пожимают плечами?
Мейлехке Пик после такого мафтира спустился с бимы, как сомлевший слезает в бане с верхнего полка: растерянный, распаренный и чувствующий себя голым, как Адам… Чудо еще, что шелковый талес хоть немного прикрывает его стыд, как Еву — фиговые листочки. И в довершение всего Зяма стоит спиной к своему зятю и лицом к восточной стене. Видно, вся горечь в его душе уже перегорела… Не здесь будь помянуто! Ни про какого тестя не будь помянуто!
По дороге домой, после мусафа, тесть и зятек подавленно молчали, повесив головы. Но на полдороге Зяма все же не смог сдержаться:
— Ты же говорил, что все знаешь?
— Что?..
— То! Сколько надо обещать.
— Все ведь дают пуд керосина! — оправдывался зятек.
— Кто «все»?
— А тот, в прошлую субботу.
— Тот? Нищий. Торгует дегтем. Но ты? В ханукальную субботу после свадьбы! Зять… зять… знаешь, как это называется? Фе-е!
— Так ведь можно добавить!
— Теперь? После того, как люди смеялись? Кому это поможет?.. Знаешь, как это называется? Ел протухшую рыбу и еще доплатил[173].
— Я думал…
— Обо всем-то он думает и все-то он знает…
Но это были только опаленные перья. Шкварки пока жарились… Потому что отзвуки «алеф пуд карасин» уже разнеслись по улице, а с улицы — в улочки, а из улочек — в переулки. Сорванцы везде поджидали молодожена — и когда он шел один, и когда с Гнесей, и когда с тещей и тестем, и когда без них.
— Вот идет пуд карасина.
— Киевский богач с сумой!
— Что-то пахнет ка… карасином!
— Это ведь идет Зямин зятек.
— Нефтепромышленник.
— Дин-дин-дин!
— Алеф пуд карасин!
Больше всех прочих уличных мальчишек отличилась компания сирот. Они, эти сироты, учатся за общинный счет[174], их прозвали «малолетками». Они носят коричневые капоты из чертовой кожи с бархатными воротничками и разрезом от зада до земли. В городе их знают как самых бесстыжих и наглых пакостников и самых больших мастеров изводить людей. Они насели на Мейлехке Пика: провожали и встречали его повсюду новеньким, с иголочки «мишебейрехом», который они сочинили в его честь. Никогда в жизни Мейлехке Пик не слышал ничего подобного. Если бы это было не о нем, он бы, наверно, и сам получил большое удовольствие. Но, к несчастью, имелся в виду именно он со своим «пудом карасина».
Как правило, эти «малолетки» делились на два голоса. Устраивали из этого «мишебейреха», так сказать, дуэт, который потом сливался в единый хор.
Завидев идущего Мейлехке Пика, один из «малолеток» начинает хриплым голосом, изображая реб Исроэла-габая. Прищуривает глаз и торжественно затягивает:
То есть: ай, Всевышний, благословивший Амана и Корея, пусть благословит реб… реб… реб…
Второй «малолетка» отвечает басовитым голосом реб Ехиэла-хазана:
— Эс реб Мейлех береб Меер,
А грейсер дреер[176].
Первый снова спрашивает:
— Баавур шенодер?
То есть: потому что он обещал?
Отвечает второй:
—