— Знаете, дядя Коля, если вы в будущее воскресенье принесете мне халвы, то после приема я пойду в нашу спальню и, когда буду развертывать свой пакет, все девочки будут смотреть на меня… Дуня Григорьева будет целовать меня… Я всем дам понемножку.
— Конечно, Наташечка, надо делиться, только ты и себе оставь.
— Оставлю, ведь я тоже очень люблю халву.
— Тебя тут, наверное, обижают, Наташечка?
— Нет. Тут хорошо. Девочки такие смешные. Одна девочка, Анюта Мухина, богатая-пребогатая… Она поступит к графине, когда кончит приют, а у графини все вещи золотые, серебряные, а все комнаты шелковые…
— Пустяки, Наташечка, не может этого быть… Это все сказки…
— Правда, правда, дядя Коля… Анюта все это сама видела… Правда же!..
Наташа рассмеялась. Она могла теперь говорить без умолку, ее даже трудно было остановить. То она гладила дядю по рукам, то обнимала за шею, то прижималась головкой к его плечу.
В это время раздался звонок, который означал, что родным пора уходить.
— Ах, как быстро прошло время! Уже и звонят!.. — воскликнула огорченная Наташа. — Вы придете в будущее воскресенье, дядя Коля, да? Непременно? Пожалуйста! Я буду вас ждать всю неделю!.. — со слезами на глазах умоляла девочка.
— Не знаю, Наташечка… Если отпустят, приду. Далеко ведь… Я человек подневольный…
— Попроситесь… Я буду каждый день утром и вечером Бога молить, чтобы вы пришли… Придите, дядя Коля, миленький! Мне так скучно без вас!..
— Хорошо… Я постараюсь… Всеми силами… Приду, Наташечка, милая, ты не скучай!..
Монах ушел. Все родные тоже разошлись.
Отравленная радость
Сияющая, веселая, с блестящими глазами, с улыбающимся, восторженным лицом, прибежала Наташа в спальню. Туда девочки обыкновенно приносили по праздникам свои гостинцы и прятали их в шкафчики, стоявшие около кроватей. По праздникам большая часть девочек расходилась к родным, оставались немногие сироты. Они проводили время, кто как хотел, и надзирательница, надеясь на их благоразумие, часто оставляла их одних. Так было и в этот раз.
— Петрова, а что за монах приходил к тебе сегодня? — спросила Соня Малкова.
— Это мой дядя Коля… Я его все ждала… Давно ждала. Я так рада, — улыбнувшись, ответила Наташа и развернула свой пакетик.
— Какой смешной, — захихикала Соня.
Наташа стала серьезной, оживление мигом сбежало с ее лица.
— Вовсе не смешной! Он хороший, добрый, ласковый… Он очень хороший!..
— Как же не смешной?! Голова набок, ногу волочит, волосы висят, как мочало, и одежда вся грязная и рваная…
— Ну так что ж из этого?! — вспыхнув, запальчиво ответила Наташа. — Может, ваш дядя еще хуже, горбатый и с бельмом на глазу… Я ничего не говорю и не смеюсь над вашим дядей!..
— Глупая ты, Петрова… У меня и дяди-то никакого нет!
— Ну или тетя, которую вы любите…
— У меня и тети нет… Я никого не люблю… А твой дядя вот какой кривой… — и девочка прошлась по комнате, прихрамывая, повернув набок голову и строя гримасы.
Подруги засмеялись.
— А Петрова-то как к нему бежала, — сквозь смех с трудом выговорила Дуня Григорьева. — Головой трясла, как баран, сама всхлипывает, вся дрожит… И обняла так своего смешного монаха…
— Фу, такого грязного урода! Я бы ни за что к нему и близко не подошла! — выкрикнула, расхохотавшись, Соня Малкова.
Бледная, дрожащая, сжав кулаки, бросилась Наташа на товарок…
— Вы все злые, злые, отвратительные, гадкие! Вы хуже всех на свете! Вы не смеете моего дядю обижать!.. Я скажу про вас Зое Петровне, начальнице! Злые девчонки!.. — исступленно, не помня себя, кричала Наташа. A потом, громко зарыдав, бросилась на постель.
— Она помешалась, девицы… Петрова, ты не смей толкаться! Мы на тебя пожалуемся! Ты помешалась с твоим монахом!..
— Смотрите, девицы, она уронила свой пакет с гостинцами.
— А что там? Ой, всего-то одна сухая булка… Вот так гостинец принес ей дядюшка-монах!.. — рассмеялась Малкова.
— Не смейте трогать мою булку! Злые, противные, мерзкие! Я вас ненавижу… И все вас будут ненавидеть! — вся красная, с мокрым от слез лицом, закричала Наташа, вскакивая и вырывая у девочек булку.
Казалось, сейчас она бросится драться… Но девочка снова упала на кровать и все еще плакала, когда позвонили к обеду и в дверях показалась наставница.
— Что с Петровой? — указала она на рыдающую Наташу.
— Мы стали спрашивать, что за монах у нее был, а она закричала, заплакала… Она такая сердитая… — оправдывались хитрые девочки.
Наташа не возражала, но продолжала плакать — горько, отчаянно, судорожно. За что они отравили ее радость? Что она им сделала? Злые девочки задели ее самое святое, чистое чувство и заставили страдать маленькое обиженное сердце.
— Не плачь, Петрова, успокойся! Отчего ты так часто плачешь? Это нехорошо! Идите скорее обедать, — сказала детям наставница.
И воспитанницы, как ни в чем не бывало, пошли обедать. Казалось бы, как могли они спокойно есть, причинив товарке незаслуженную обиду?
Но девочки бывают разные…
Безрадостно текла жизнь Наташи в приюте. Способностями она не отличалась, учиться ей было трудно; она ничем не выделялась среди других воспитанниц. Она дичилась, всех называла на «вы», всегда была грустной и молчаливой.
У некоторых девочек появилось новое развлечение — дразнить Наташу. Это было особенно весело, потому что она остро реагировала на насмешки, волновалась и сердилась. Соня Малкова научилась очень смешно представлять монаха. При каждом удобном случае она ходила, волоча ногу, скривив голову набок, уморительно раскланивалась и гримасничала. Подруги смеялись, часто и другие давали подобные «представления». Эти злые шутки больно отзывались в сердце одинокой девочки, но она больше не бросалась на подруг, не кричала; она молчала, затаив обиду. Когда Наташа видела, что начинаются насмешки над ее дядей, она старалась скрыться или низко опускала голову. Ей казалось, что она одна на свете, всем чужая, нелюбимая; ей было горько и больно.
Случалось, впрочем, что добрая и справедливая Верочка Тимофеева подходила к Наташе, обнимала ее и нежно прижимала к себе. Как радостно забьется, бывало, сердечко девочки, какими благодарными, счастливыми глазами посмотрит Наташа на свою защитницу! При Верочке не смели обижать Наташу — она всегда вступалась за обиженных. Но Верочка было добра и ласкова одинаково со всеми в приюте, она ни для кого не делала исключений и всем бывало с ней хорошо. Наташа очень любила Верочку, но не решалась, не смела подходить к ней. Другие — живые, смелые девочки — всегда успевали завладеть вниманием старшей подруги — обнимут, целуют и никого к ней не подпускают. Милая и добрая девушка иногда пыталась выведать, что таится на уме и в сердце забитой девочки, смотревшей, как затравленный зверек.
— Наташа, отчего ты не поиграешь с другими, не посмеешься? — спросит, бывало, Верочка, обняв девочку.
— Так… — ответит та и глубоко-глубоко вздохнет.
— Ты все скучаешь? О чем ты всегда думаешь?
Девочка вздохнет еще тяжелее и скажет:
— Я ни о чем не думаю… Так…
И все Верины попытки разбивались о молчание Наташи…
Одни воскресенья светили Наташе яркими огоньками. Несмотря на насмешки, на обиды, она вставала в воскресенье с единственной радостной мыслью: «Сегодня дядя Коля придет!»
И он приходил — жалкий, продрогший, бедно одетый…
Наташа уже не бросалась навстречу дяде, как в первый его приход, хотя в глубине души она ликовала и рвалась к нему. Как и другие девочки, она степенно шла через весь зал и садилась около дяди, застенчиво оглядываясь и краснея, — она не решалась, как раньше, приласкаться к нему и даже взять его за руку.
— Наташечка, милая, что ты все какая-то невеселая? — спросил ее однажды Николай Васильевич.
— Нет… Ничего… Я веселая, дядя Коля.
— Что же ты как будто и не рада мне?
— Что вы, дядя Коля… Я рада, очень рада, — тихо ответила девочка.
— Может, у тебя какое-нибудь горе на душе?
— Нет, дядя Коля.
— Или тебя обидели?
— Здесь некоторые девочки часто всех обижают… Вон, Соня Малкова такая сердитая.
— Ты не разговаривай с ней, Наташечка…
— Я и не говорю. Она сама всех задевает.
— Я тебе, Наташечка, сегодня халвы принес… Лавочник уверял, что вкусная-превкусная… Смотри-ка…
Он развернул бумагу. В ней был маленький, не больше полуфунта[13], кусочек халвы. Девочка смущенно посмотрела на этот кусочек, и в ее голове мелькнуло, что подруги будут смеяться над ней: у нее всегда все хуже, чем у других, всего так мало… Отчего дядя Коля не мог ей принести много-много халвы и других гостинцев?!
— Дядя Коля, вы мне лучше не приносите гостинцев, — печально проговорила Наташа.
— Отчего же, Наташечка? Я так рад побаловать тебя…
— Подруги смеются и дразнят… У меня всегда мало… Они говорят, что у меня и гостинцы нехорошие… И никогда у меня ничего не берут…
Дядя удивленно посмотрел на племянницу и замолчал. Он все понял, но не мог рассказать Наташе, как он целую неделю копил копеечки, чтобы купить ей эту халву, как долго плелся он из своего монастыря, отстоявшего почти на десять верст от приюта, как продрог дорогой в этот холодный, ветреный день…
Наташа тоже замолчала и задумалась. Наконец, как бы очнувшись, она сказала:
— Когда я вырасту большая, я куплю вам, дядя Коля, новый хороший пиджак и другой шарф, только не красный… Красный некрасиво… Все смеются. И пальто, и шляпу куплю…
— Ты хочешь сказать — подрясник, Наташечка… Это же у меня подрясник. Я ведь еще не настоящий монах. Платье, Наташечка, дорого, трудно накопить…
Николай Васильевич сконфуженно оглядел себя, одернул подрясник, поправил шарф, посмотрел вокруг и покраснел, увидев множество устремленных на него насмешливых детских глаз. Он опустил голову и замолчал, как бы что-то обдумывая.
— Наташечка, милая… Лучше я не буду приходить к тебе, — взволнованно произнес монах, заглядывая в лицо девочки слезящимися глазами.